– Предупреждаю, парень, это не какой-нибудь пятикарточный стад, – сказал Сеу Гуакондо. – Здесь нельзя выложить козыри и сорвать банк. Карту переворачивают один-единственный раз. – Умоляю, я же профессионал, – сказал Йенс Аарп с убийственной гордыней. – Я ставил целые состояния на карту или монету. – И все же, сдается мне, ставка никогда не была такой высокой, как сейчас, – глубокомысленно заметил Сеу Гуакондо на своем освещенном свечами помосте. – Если я объясню правила, это тоже оскорбит твои профессиональные чувства? Пойми: я – порождение хаоса. Силы жизни и смерти непредсказуемо текут через меня: даже я не знаю, в какой руке они находятся в данную секунду. Я не властен над этим. Выбор за тобой, и только за тобой. Suerte или Muerte. Над крышей прозвучал рев двигателей низко пролетевшего конвертоплана. Йенс Аарп колебался всего мгновение, прежде чем крепко схватить Сеу Гуакондо за правую руку. Он посмотрел в глаза полуживого существа. Его зрачки расширились. Он увидел в отражающейся черноте что-то такое, чего Тринидад не могла разглядеть. Игрок повернулся к своим товарищам, сияя улыбкой. – Смотрите! Смотрите! Видите, ничего не случилось! Он поднял руку, которая коснулась Сеу Гуакондо, Повелителя Жизни и Смерти. Уставился на нее. Улыбка превратилась в гримасу ужаса. Его правая ладонь на глазах покрывалась волдырями и чернела. Пальцы сморщились до обрубков; ладонь пошла складками, запузырилась и выпустила длинный изогнутый коготь из черного тектопластика. Йенс Аарп схватился за правое запястье левой рукой, чтобы оторвать предательский черный крюк. С таким же успехом можно плевать на лесной пожар. За одну волну трансформации текторы превратили его правую руку в хитиновую клешню. Он издал душераздирающий вопль, когда наноагенты пронеслись по его телу. Ребра прорвались сквозь одежду скребущими непристойными пальцами из черного рога, ноги расплавились и превратились в лужу искривленных корней и измененной плоти, позвоночник вырвался наружу со звуком ломаемых костей, выпустил усики и перистые антенны. Протяжный крик резко оборвался, когда его лицо рванулось вперед на длинном блестящем хребте из черной наноплоти, из-за чего трахея оказалась аккуратно перерезанной, и завершился рост бугристым костным гребнем. Нечто по имени Аарп позвякивало и поскрипывало, пока жаркая плоть остывала, затвердевая в смерти. «Я не буду кричать. Меня не вырвет, – сказала себе Тринидад, – потому что даже в мире, где оживают мертвые кинозвезды, растут здания, машины меняют форму, а одежда – текстуру и цвет, я не могу поверить, что людей можно превратить в камень». Тесно прижавшись к Саламанке, она почувствовала, как его рука скользнула под мягкую искусственную кожу куртки. – Нет, – прошептала она. – Пока нет. Сеу Гуакондо повернулся налево, направо, налево, направо на своем возвышении. Мотор раздраженно завывал. – Увы, Йенс Аарп. Я много раз был свидетелем подобной трагедии, но много раз я видел своими глазами, как текторы проносятся волной очистительного пламени: преобразуя, совершенствуя, даруя жизнь. Вас ждет тот же приз, шансы не изменились. Если кто-то поплатился за свою попытку, это не повод отказаться от стремления к успеху. Будь мы на скачках, разве вы не сделали бы ставку с шансами пятьдесят на пятьдесят? К тому же ни один тотализатор не сравнится с тем, что предлагаю я. Кто примет такой расклад? Мадам, как насчет вас? Сеу Гуакондо уставился на Монсеррат Мастриани и явно потрясенную Розальбу. Экзоскелет неестественно громко гудел и булькал. – Я знаю, каково это – быть заключенным в собственном теле, как в тюрьме; зависеть от внешних сил в удовлетворении своих потребностей. Ирония судьбы заключается в том, что я не могу попытать счастья с той силой, что живет во мне; у вас, по крайней мере, есть шанс стать целой, здоровой, крепкой умом и телом – шанс начать все заново. Он протянул руки к двум женщинам. Экзоскелет зажужжал, отбрасывая Монсеррат назад на шаг, два, три, четыре. – Нет-нет. Я не буду этого делать. Я не могу, – пробормотала она. – Я думала, это игра, просто игра… Но это не игра. Это реально. Это навсегда. Я никогда не думала о том, что случилось с теми, кто рискнул и проиграл, не понимала, что это могу быть я. Розальба! – закричала Монсеррат в слепом ужасе старухи, увидевшей лицо смерти среди зимних звезд. – Я здесь, abuela[201], я здесь, все в порядке. – Что я тут делаю, Розальба? Что я собиралась тут найти? Их шаги разбудили эхо в укромных уголках и щелях церкви. Сеу Гуакондо склонил голову; один из его темных проводников материализовался из тени, чтобы увести старуху и ее внучку обратно в мир мяса. Тринидад чувствовала себя ужасно одинокой. – Братья мои, – сказал mediarmuerte, – пожалуйста, уберите эту штуку. Зрелище смерти оскорбляет меня. Два оставшихся черно-золотистых послушника исчезли в глубине церкви, чтобы принести инструменты. – Сейчас, – прошептала Тринидад, сжимая руку Саламанки. – Сейчас. – Итак, компания теперь состоит из двух человек, – сказал Сеу Гуакондо, поворачиваясь лицом к Саламанке и Тринидад. – Хватит ли у вас смелости взглянуть в лицо своим сокровенным желаниям, своим потаенным страхам и взять их за руку? Повернетесь ли вы и убежите в ночь – или останетесь, чтобы встретить рассвет истинной жизни? Саламанка шагнул на площадку перед Сеу Гуакондо и посмотрел снизу вверх, на его непреклонные черты. – Я сделаю это. – Храбрый парень, – прошептал Сеу Гуакондо. – Это неопытное поколение еще не лишилось мужества. Кто ты, откуда, как тебя зовут? Саламанка одним красивым и плавным движением выхватил теслер и двумя руками нацелил Сеу Гуакондо прямо в третий глаз. – Можешь называть меня Немезидой, ты, болтливый ублюдок, любящий смерть. – Так-так. – Сеу Гуакондо криво улыбнулся. – Я похвалил тебя храбрость, даже не догадываясь, что под маской скрывается дурак. – Не выходишь из роли, – сказал Саламанка. – Извини, не могу аплодировать. Это за Леона. Он прильнул лицом к теслеру, чтобы лучше прицелиться. Индикаторы системы наведения замигали, как желтые глаза: «Готово, готово, готово». Мститель нажал на спусковой крючок. Оружие судорожно щелкнуло. Саламанка выстрелил в Сеу Гуакондо еще три раза, опустошив обойму из пяти патронов МИСТ-27. Ничего не произошло. Страдальчески улыбаясь, полуживое существо подняло левую руку. У основания безымянного пальца блестело золото: кольцо. – Небольшое, но очень эффективное устройство. Поле помех охватывает всю церковь, и, как говорят производители, защищает против любой доступной народу разновидности антитанатического оружия. В кои-то веки реклама не соврала. Тринидад не успела даже пошелохнуться, как на нее набросились безликие стражи. Сильные руки схватили за плечи и подтолкнули к помосту. Она кричала, ругалась и искала, куда бы садануть ногой по блестящим комбинезонам, но никак не удавалось найти точку опоры. Чужие руки впились в ее шрамы, следы бунта, заставили встать перед Сеу Гуакондо. Мерзкая нежить посмотрела ей в глаза. Черные пальцы скрючились, словно когти, готовые вырвать душу с корнем; рука остановилась в пяти сантиметрах от ее лица. – Не у всех есть второй шанс, – сказал Сеу Гуакондо Саламанке. – Но Сеу Гуакондо милосерден и великодушен. Опусти свое оружие, приди ко мне снова и сделай выбор. – Саламанка перевел прицел с Сеу Гуакондо на проводников, удерживающих Тринидад, и обратно. В какую бы сторону он ни направил эту штуку, он ничего не мог поделать. – Шансы всегда будут пятьдесят на пятьдесят, но осмелишься ли ты навязать их своей подружке? – И что это за выбор? – сказал Саламанка. – Какую бы руку я ни выбрал, это будет Muerte. Это и был секрет игры? Никто никогда не выбирал правильную руку, никто никогда ее не выберет. Правильной руки нет! Вечной жизни не существует! Сеу Гуакондо подозвал Саламанку ближе, ближе, в объятия рук. – Если я не гарантирую вечную жизнь, то и вечную смерть не гарантирую. Ты думаешь, что я раскроюсь перед таким, как ты? Я загадка, воплощенный квантовый парадокс: существо, наполовину живое и наполовину мертвое. Я непознаваем, неразрешим, не определен до того момента, пока твоя свободная воля не разрушит пространство событий. Если до сих пор рука всегда оказывалась приносящей смерть, это не значит, что на этот раз она не принесет вечную жизнь. Я ничего не стану утверждать. Я не могу говорить наверняка. – Освободи Тринидад, – потребовал Саламанка. – Если она пожелает, – согласился Сеу Гуакондо. По невидимому сигналу безликие существа выпустили девушку. Саламанка встал между протянутыми руками Сеу Гуакондо и положил теслер к ногам божества. Освободившись от прикосновения хозяина, оружие быстро потеряло форму, превратилось в мерцающую черную каплю. Тринидад увидела, как Саламанка поднял правую руку. Сама она опустила руки, ощущая свою беспомощность и бесполезность, и нащупала что-то в сумочке – какую-то выпуклость. Серебряная фляжка, на три четверти наполненная 60-градусным мескалем «Нуэстра Донья де лос Хагуарес». Закрыв глаза, Саламанка почти сомкнул пальцы на руке Сеу Гуакондо. – Саламанка! Нет! Нет! Он обернулся, увидел и упал, уворачиваясь от выпада Сеу Гуакондо – все за ту долю секунды, которая понадобилась Тринидад, чтобы открыть фляжку и выплеснуть содержимое на лицо и ладони аватара. Существо взревело. Один из слепых стражей бросился вперед. Саламанка взмахнул локтем снизу вверх и нанес ему сокрушительный удар в челюсть. Тринидад услышала, как хрустнули позвонки, в тот самый момент, когда схватила лампадку и швырнула в Сеу Гуакондо. Руки существа распустились желтым пламенным цветком. Сеу Гуакондо издал отвратительный, безумный, невнятный вопль жуткой боли, пытаясь потушить огонь. Капли пылающего тектопластика упали на пол. Они были черными и золотыми. – Саламанка! – Тринидад ткнула в сторону пылающих луж синтетической плоти. – Кольцо! Глушилка! – Тринидад! Она резко обернулась. Над ней нависло лицо, лишенное черт. Теслерный заряд проделал в нем десятисантиметровую дыру прямо в центре. Проводник кувыркнулся спиной вперед, а потом текторные гранулы превратили его плоть в вязкую смолы, вытекающую из всех отверстий оседающего черно-золотого комбинезона. Тяжело дыша, Саламанка медленно навел теслер на пылающего, визжащего Сеу Гуакондо. – Ну все, тебе кранты. И теслер рявкнул несколько раз, выпуская быстрые пули, а церковь загудела от эха. Лапа аллозавра опустилась в двух метрах от головы Сантьяго. Из прорези в вентиляционном отверстии metropolitano он увидел наросты уличной грязи там, где коготь торчал из золотисто-зеленой синтетической плоти. Сантьяго не шевелился. Сантьяго молчал. Сантьяго не дышал, пока лапа не поднялась, и он почувствовал дрожь, когда она опустилась вновь где-то вне поля его зрения. Бледный Всадник навис над полупрозрачной пластиковой крышей заведения Тупицы Эдди. Миклантекутли сказала «беги». Сантьяго побежал, не останавливаясь. Оглянулся только один раз, на аллее, обсаженной горящими пальмами, когда услышал рев, такой громкий, такой близкий, что почувствовал, как содрогнулась улица. Он повернулся и застыл, парализованный ослепительным светом фар, а потом могучая рука вытащила его из смертельного транса, швырнула через низкое бетонное ограждение, и он свалился, безуспешно хватаясь за склон и кувыркаясь, на дно сточной канавы, где плескались нечистоты. Аллозавр едва не тяпнул Сантьяго за пятки; беглец последовал за Миклантекутли вверх по ржавой металлической лестнице и через технический люк, слишком маленький для кого-то менее отчаявшегося, чем он. Миклантекутли провела его по лабиринту технических проходов и туннелей к вентиляционной шахте вышедшей из строя системы подземного скоростного транспорта, в которую они вписались, как дольки апельсина в кожуру, и все это время потолок содрогался от размеренных шагов «коня» кого-то из Бледных Всадников. Миклантекутли выждала тысячу ударов сердца, прежде чем открыть люк и вылезти на мокрую улицу. Она присела на корточки на фоне светлеющего неба и протянула руку Сантьяго. – Я не хочу подниматься. – Хочешь спрятаться, как крыса в норе? – Да. Я здесь в безопасности. Счастлив быть живой крысой, а не мертвым львом. А когда взойдет солнце, и Бледные Всадники вернутся в свои гробы и превратятся в пыль или камень, крыса выползет на свои убогие улицы и будет счастливее, чем ты можешь себе представить, Миклантекутли. Она перегнулась через край люка и посмотрела прямо в его запрокинутое лицо. – А когда-то было иначе, Сантьяго? Разве ты раньше не прятался, словно крыса, в норе своих изысканных фантазий, позволяя миру жить своей жизнью? Твои наркотики, твои виртуальные реальности, вечеринки в каньонах – что все это было, как не замысловатая изоляция от необходимости чувствовать, переживать, испытывать боль? Быть человеком? Даже твои прекрасные друзья: разве у них когда-нибудь было предназначение поважнее, чем замаскироваться от общества? Когда радости, горести и желания друзей начинали просачиваться, раздражая твою святейшую плоть и вынуждая что-то предпринять, ты их уничтожал. Они были слишком близкие. Слишком настоящие. Я умерла, Сантьяго; не один, а сотню раз, и я человечнее тебя. Я в большей степени человек, потому что мои чувства подлинные. Нож, который поворачивается в моих кишках, подлинный; лезвие, которое мягко перерезает мою яремную вену, подлинное; копье, которое вынимает мои легкие из спины, подлинное. Это все настоящее. Настоящая боль. Настоящая гибель. Настоящие ощущения. Настоящие эмоции. Это не выдумка; это бытие. Это физический мир: он воняет, у него есть вкус, звук, текстура: он может причинять удовольствие и боль, он и только он может тебя убить. В этой не-виртуальности не существует кнопки Esc, Сантьяго. И это пугает тебя до усрачки, не так ли? Пока ты был зрителем в Самой большой игре, ты мог с этим справиться, но теперь ты на сцене, в центре внимания, и все это слишком грандиозно, слишком ярко, и… кто все эти люди? Впервые в твоей жизни все вышло из-под твоего контроля, Сантьяго. С тобой может случиться что угодно, compadre. Впервые не ты создаешь правила, а правила создают тебя. Миклантекутли подняла глаза, когда снова зазвучали голоса тектозавров; теперь они раздавались в унисон, как и положено охотничьему отряду. – Они приближаются, псы Господни. И мы доведем эту игру на улицах до конца, мы вдвоем, Сантьяго. Будем жить или умрем, и это по-настоящему; первая настоящая вещь, которую ты сделал в своей жалкой жизни. – Она опустила руку в колодец и схватила Сантьяго за рубашку. – И ты пойдешь со мной, Сантьяго Колумбар, или я непременно убью тебя, как пойманную крысу, которой ты и являешься.