– Убей его! – крикнул Туссен брату. – Прикончи ублюдка наконец! – Недооценивать врага – неизменная ошибка, отец, – сказал Квебек. Его голос был убийственно спокоен. – Мне еще давным-давно пришло в голову, что это ирония судьбы: единственное оружие, способное убивать мертвых, названо в честь человека, который дал им новую жизнь. Мы так тщательно вооружились для неправильной финальной схватки. Но что есть теслерный заряд, как не текторы: что есть я, как не еще больше текторов? Давай столкнем их: текторы против текторов, твоя плоть против моей, и посмотрим, кто сильнее; ученые, которых ты убил, или техники «Неруро», которые сделали из меня живой теслер. Квебек схватил старика в объятия, от которых затрещали кости, и оторвал от пола. Адам Теслер боролся изо всех сил, но не мог разорвать смертельную хватку сына. Их лица разделяли сантиметры. Старик сражался как демон, как цепкое, старое, мертвое существо из легенд Золотого века Голливуда. Квебек сдерживал его. И медленно, молекула за молекулой, Квебек начал меняться. Его одежда пузырилась и стекала длинными каплями расплавленного пластика. Черты лица смягчились и потекли, как густая лава. Воздух бурлил от летающих текторов, пальцы Квебека проделывали дыры в прекрасно сшитой старомодной одежде Адама Теслера. – Ксавье! – вскрикнул Адам Теслер. – Туссен! Забери, ради всего святого! Теперь все твое; сохрани его, сохрани ради меня. Старик закричал, когда горящие кончики пальцев обожгли плоть, закричал громче, когда кожа на груди сына слилась с его собственной. Молекула за молекулой внешнее «я» Квебека таяло, а компоненты-текторы перепрограммировались, чтобы питаться синтетической плотью его отца. – Шипли. – Голос Квебека был невнятным пузырящимся потоком слогов; слова растворялись в его горле. – Туссен. Забери его. Мы не можем рисковать тем, что он не обратится к флоту. Хватай его. Позаботься об этом. – Голос растворился в шипении кипящих текторов. Туссен не мог превзойти Шипли по скорости и силе, даром что она была облачена в плоть старика. Мертвячка удержала его с всемогущей легкостью родителя, обнимающего ребенка. – Извини, compañero – сам знаешь, нет справедливости в любви и на войне. Она склонилась над Туссеном в непристойной пародии на поцелуй. Ее лицо собралось в кулак из серебристой тектоплазмы. Раздался внезапный негромкий взрыв. Брызнула кипящая жидкость. Завоняло горелой плотью. Пальцы ослабили хватку на голове Туссена. Нечеловеческое лицо, искаженное от страшной муки, отдалилось. Что-то пробило в пояснице Шипли двадцатисантиметровую дымящуюся воронку из костей, мышц, крови и куртки с шипами. Хуэнь/Тешейра засунула тункер во внутренний карман любимого шелкового жакета. – Привет, Туссен. Я полагаю, ты хочешь, чтобы я так тебя называла. Это я. Я вернулась. Живая. Туссен стер с лица тонкую пленку крови и испаренной плоти. – Я не могла позволить Шипли так поступить с тобой. Мне жаль, что с ней так вышло; она неплохая. Я думаю, она когда-нибудь вернется. – Хуэнь? – Да, это я. На его растерянном лице отразились все возможные вопросы. – Тешейра устроил coup de tête – переворот в моей голове, – а я воспользовалась его же стратегией. Взяла его на измор. Как только поняла, что стала пассажиркой в собственном теле, начала работать над тем, как вернуть себе контроль в этом полете. У меня были все его воспоминания, так что я знала, сколько времени прошло с тех пор, как он в последний раз спал ночью. Я решила, что дождусь, пока он задремлет и покинет мои лобные доли – вот тогда я вернусь на свое место. Я ему неустанно помогала. Доставала. Докучала. Я говорила с ним без умолку, каждую секунду, пока он был в моей голове. Читала стихи, сочиняла хайку – по крайней мере, я знаю, сколько нужно слогов, – считала до десяти тысяч, складывая двойки, тройки, четверки и пятерки, составляла бесконечные списки подарков на Navidad, читала куски из Корана и Упанишад; что угодно, лишь бы вывести его из равновесия. Туссен, я в буквальном смысле вывела его из себя – то есть из меня. Из моего черепа. И в самый драматический момент: ¡olé! А этот пистолетик круто стреляет, да уж. – Он мертв. – Он внутри. Я чувствую. Наверное, я смогу удержать его; чтобы войти, они полагаются на эффект неожиданности, на ослабевшую защиту, но я лучше знаю планировку. Позже придумаю, как от него избавиться. А пока что у тебя дела поважнее. Пожар поглотил конец стола и распространялся медленно, но неумолимо. Отец и сын, сцепившиеся в смертоносной схватке, были почти невидимы за размытым пятном сверхзаряженных текторов. Половина мониторов отключилась; половина оставшихся извергала информационный хаос. – Ксавье! – крикнул кто-то. Туссен не узнал голос. Король мертв, да здравствует король. Твой народ ждет, мир слушает. Неприкаянный повеса, сочиняющий хайку águila, летающий лентяй и квази-философ, который только что принял увенчанный черепом скипетр Повелителя мертвых… что ты им скажешь? Отец говорил, что сила и ДНК связаны. Вокруг него иконки беззвучно гасли одна за другой. На полудюжине экранов появилась гневная мерцающая надпись: «Структурная тревога: тектронное заражение неясной этиологии на уровне руководства». Надо прикоснуться к экрану. – Это Ксавьер Теслер. Свяжите меня с юридическим отделом. Он прижал ладонь к безликому смартдреву. «Идентификация подтверждена», – сообщил экран. На дисплее появился символ юридического отдела: модель солнечной системы. Миры внутри миров, бесконечное вращение. – Ты знаешь, кто я? – спросил Туссен. – Вы Ксавьер Теслер, – ответила прога. – Ты признаешь мою власть? – Мы запрограммированы признать всю полноту вашей исполнительной власти. Туссен перевел дух. – Пользуясь своими полномочиями, я приказываю вам целиком и полностью прекратить судебное преследование в отношении адвоката Йау-Йау Мок. – Вы отменяете чрезвычайные инструкции отца? – Да. Последовала пауза, которая как будто длилась намного дольше, чем те несколько секунд реального времени, которые на нее ушли. – Дело сделано, – сообщила прога. – Действия, осуществляемые в юридической виртуальности и напрямую, прекращены. До отмены решения сеньором Теслером мы рекомендовали принять предложение адвоката Мок, с оговорками. Хотите, чтобы мы возобновили переговоры с адвокатом Мок? – Да, возобновите, – сказал Туссен. – И подпишите. – Дело сделано, – ответила юридическая прога. Хуэнь оттащила его от стола за миг до того, как с потолка хлынул жидкий камень. Слуги Сеу Гуакондо ждали в переулке. Трое, одетые в двухцветные комбинезоны; правая рука желтая, левая черная. Вместо лица – невыразительная, гладкая плоскость черной кожи. И все же, когда Тринидад уставилась на них, они повернули к ней головы: овалы кожи на месте глаз были покрыты пупырышками. Два длинных тонких параллельных разреза на уровне трахеи трепетали в такт выдохам. Йенс Аарп театрально взмахнул полами плаща. Безликие проводники вышли из тени и со сверхъестественной уверенностью и плавностью двинулись по переулку. Компания последовала за ними. Вспышка света и крик Розальбы прозвучали почти одновременно. Что случилось? Нанесли удар по городу, о Господи, они начали палить по гражданским объектам, нет, это была космическая атака, поверьте мне, окажись это наземный взрыв, мы бы узнали, как думаете, у них есть «хлопушка»? Возможно, или у них одна из наших фабрик на близкой орбите, я точно не знаю. Я запрашиваю базы данных, но каналы персоналки отключены, и в сети Трес-Вальес творится настоящий ад. – Братья, сестры. – перебил Йенс Аарп вкрадчивым тоном соблазнителя. – Какое это имеет для нас значение? Хотя по внешнему виду это никак нельзя было определить, Тринидад почувствовала, что проводники улыбаются. В западной части Уиллоуби горели пальмы. Ветер доносил с востока далекие отголоски неистовой музыки. Все кинематографические экраны превратились в пустые серебристые поверхности. На востоке посветлел горизонт. В зените мерцали первые золотые нити рассветного небесного знака. Безликие гиды привели их в безвкусный район многоквартирных домов с высокой плотностью застройки, далеко от центральных бульваров. Баннеры cuadra, нарисованные вручную на склеенных скотчем пластиковых листах, безвольно свисали с веревок для стирки: «¡Andale! Los Leons’a’Judah»[195]. Львы по имени, львы по натуре; некоторые – как самцы, так и самки – щеголяли телесными модификациями в виде грив, морд и глаз цвета жидкого золота. Базилика Сеу Гуакондо когда-то была церковью-parada[196]: последний рьяный рывок ортодоксального католицизма привел к мессам в торговых центрах и службам на муниципальных автобусных остановках. Чего радикальные отцы и теологи освобождения не смогли понять, так это того, что массы не хотели народной религии, не хотели, чтобы она встречала их в местах, где они заключали сделки, разговаривала с ними на фавельском анхеленьо. Священное сердце церкви всегда было тайной; а тайна, лишенная величия, ритуалов, изысканности, помпезности, церемониала, блестящей мишуры, великолепных платьев и декораций в духе Сесила Б. Демилля[197] с полным актерским составом святых и ангелов второго плана – это какая-то неправильная тайна. Поэтому верующие взяли простые часовни на автобусных остановках, украсили иконами, статуями, свечами, алтарями и превратили в самодельные соборы Святого Петра. Большинство после Великого отступничества стали храмами Укуромбе. Некоторые обернулись станциями на Виа Долороза[198] Культа Зоопарка. Последователи Сеу Гуакондо превзошли даже эклектичность строителей церквей-parada. Маленькая часовня воспевала сравнительно-религиозный грабеж: бледнощекие гипсовые святые и мадонны в синих одеяниях непристойно терлись об ацтекских богов солнца и повелителей кукурузы; серафимы и херувимы кружились бок о бок с кецалькоатлями и громовыми птицами; Бодхисаттвы плясали с четырехрукими аватарами Вишну и микро-Ганешами; блистающие православные иконы были украшены изысканными гирляндами коранических сур; маски, фетиши, ритуальные предметы из анимистических религий четырех континентов свисали с балок крыши и трепетали на ветру. В углу Владимир Ильич Ленин и Элвис Аарон Пресли вместе курили какие-то азиатские благовония; китайские молитвенные билеты грудой лежали у их ног, знаменуя конец парада с тикерными лентами[199]. Голографические изображения святых Укуромбе светились в высохших глиняных нишах; в боковой часовне старый телевизор с плоским экраном воспроизводил отрывки из облаченной в красную кожу Библии Йоханнеса Ульфы со страницами цвета плоти – шведа, который в начале XXI века продвигал садомазохизм как способ духовного совершенствования. – Есть ли какие-нибудь религии, которые здесь не представлены? – прошептал Саламанка. В центре, где когда-то целомудренные священники праздновали смерть бога, который считал, что лучше сгореть, чем заржаветь, ждал Сеу Гуакондо. Деформированный тектронный столб черного цвета, выше человеческого роста, похожий на дерево с множеством корней, в котором – как в древней сказке – боги заточили оскорбившего их человека. Черные руки до локтей приросли к торсу, предплечья тянулись из темной колонны, растопырив напряженные пальцы. Над ними виднелась погруженная в ствол голова. Если бы злобный бог, желая устрашить отступника, окунул в жидкий ад какого-нибудь пожилого, кроткого и невинного миссионера, на его лице могло бы появиться такое же выражение смертельной муки, предательства и разочарования, как у Сеу Гуакондо. Блестя в свете свечей, он повернулся на электрическом помосте лицом к просителям. Черные губы шевельнулись. Сеу Гуакондо заговорил. – Что за чудеса! Родился новый мировой порядок! Как уместно, что в День Мертвых старая Земля издохнет в корчах. Титаны и олимпийцы сражаются на орбитальных подступах; и все же вы явились, чтобы поставить свои жизни на кон в надежде обрести бессмертие-без-смерти, доверившись броску монеты. Хм, вы не первые и не последние, но, возможно, пришли своевременно. Как бы то ни было, я обращаюсь к вам с тем же предостережением, что и ко всем, кто был до, и ко всем, кто придет после: прежде чем взять меня за руку, спросите себя, стоит ли игра свеч; стоит ли приз такой ставки? У Сеу Гуакондо был глубокий, красивый, богатый интонациями и каденциями голос, в традициях Старой Испании. Конечно, подумала Тринидад, у повелителей вечной жизни и смерти должны быть хорошие педагоги по сценической речи. – Что ж, вперед, подходите ближе, еще ближе, представление вот-вот начнется. Вы прошли через смерть, разрушение, огонь и войну, чтобы найти меня, и теперь вам кажется, что колесница судьбы несется слишком быстро, колесо обозрения слишком высокое? Если у вас всего пятьдесят сентаво, чтобы потратить их на ярмарке, к чему простые карусели и игра в «Сбей кокос»? Потратьте их с умом, потратьте их как следует, потратьте их на то, что вы запомните на всю оставшуюся жизнь. Шаг вперед, леди и джентльмены, да начнется самое главное шоу всей вашей жизни. Кто первый? Кто первый? Вверх по трапу на борт «Титаника». Через входной люк внутрь «Челленджера». По крытому мосту в салон «Пан Американ 103». В лифт, который едет в преисподнюю. Ты первый, Биг Боппер, нет, Бадди, лучше ты. Место у окна или у прохода, Гленн[200]? Тринидад почувствовала, как Саламанка шевельнулся; схватила его за руку, удерживая: «Нет, еще рано». Под облегающими черно-золотыми нарядами проводников могли прятаться любые загадочные приспособления военного образца. Сеу Гуакондо ухмыльнулся – как будто приоткрылась доменная печь. – Раз уж кто-то должен, то это вполне могу быть я, – сказал Йенс Аарп. – Старших надо уважать, и так далее. Он подошел к помосту. Даже ему, высокому мужчине, приходилось смотреть в лицо mediarmuerte снизу вверх. Полы длинного пальто развевались на ветру из ниоткуда. – Что за душа явилась ко мне? – спросил Сеу Гуакондо. – Назови свое имя, свою природу, поведай сокровенное желание. Замерцали десять тысяч свечей. – Меня зовут Йенс Аарп. Я, сэр, игрок. Не погрешу против истины, если назову себя величайшим игроком эпохи. Я принимал участие во всевозможных состязаниях на удачу и мастерство и ни разу не проиграл. Я стою перед вами, потому что все азартные игры больше не могут доставить мне удовольствие – я ищу ту игру, где существует предельная ставка. Игру, достойную свеч, как вы сами выразились. Молчаливые проводники склонили безликие головы друг к другу. Тринидад вообразила жаркое, интимное телепатическое единение: разум внутри разума.