С чудовищной силой, о которой Сантьяго и не подозревал, она вытащила и швырнула на холодный асфальт. Дождь закончился, улица была мокрой и грязной. Карнавальный мусор заполнял сточные канавы. На настенных экранах Стив Маккуин прыгал на мотоцикле через колючую проволоку в бессмертие, Роберт Донат и Мэдлин Кэрролл в наручниках бежали по славной Шотландии, а Джимми Кэгни добрался до вершины мира, ма[202]. На вершине мира, ма. Да, напуганный; да, измученный; да, униженный; почти наверняка обреченный; и все же где-то внутри пылало возбуждение от того, что он жив. Сантьяго вспомнил те мгновения чистого бытия, которые испытал, убегая с Ананси и Миклантекутли по крышам некровиля. За пределами времени, за пределами сфокусированных до лазерного луча мыслей, надежд и фактов о самом себе, на переднем крае реальности – там не существовало ничего. Под иконками «спасение» и «бегство» скрывался парадоксальный экстаз преследуемого – того, кто живет, не пытаясь ничего осмыслить, предвидеть или познать самого себя, просто пылает беспримесным пламенем существования на острие смерти. Вершина мира, ма. ¡Salud! Узрите сеньора Джимми на вашем серебристом экране. На авеню трамваи застыли как вкопанные, автобусы и велосипеды съехали на обочину, contratistos останавливались на тротуарах, чтобы посмотреть вверх и изумиться. Бледные Всадники приближались. Бледные Всадники прибыли: гордые, чуждые, благородные, верхом на жутких скакунах. Бледные Всадники приостановились и поехали дальше. Их добыча давно сбежала. К тому времени, как они добрались до пожарища, Сантьяго и Миклантекутли уже погрузились в охотничье сатори. Несколько долгих секунд они смотрели на рухнувшее здание и почерневшие обломки в луже огня, не понимая, что видят. – Похоже, в Дом смерти врезался конвертоплан, – сказал Сантьяго, пораженный масштабом разрушений. – А тела… Что это за штуки? – Гарпуны, – сказал Миклантекутли. – Тут побывали Волки Луны. Некоторые из этих тел – мясо. Сантьяго вопросительно посмотрел на свою спутницу. Выражение ее лица сообщило ему, что никаких объяснений не последует. Он наклонился, чтобы забрать теслер у одного из убитых. Пинок отправил маленькое жестокое оружие кувырком в огонь. Сантьяго потер запястье, опасаясь нащупать сломанные кости. Он понял мысль Миклантекутли. В этой игре другие правила. Позади них завыли охотники, словно пытаясь остановить восходящее солнце. Задолго до того, как родители Сантьяго заплатили инженерам плоти из Мертвого города, чтобы те вылепили им новые тела для жизни в качестве пловцов Милапы, мама и папа взяли свое единственное и неповторимое дитя в летний лагерь Альтернативного образа жизни в Скалистых горах Британской Колумбии. Сантьяго, единственному и неповторимому, было восемь. Радости игры на барабанах Дзэншу, изготовления масок, тотемного консультирования, христианского созерцания, символического погребения и возрождения он не постиг. Единственным отчетливым воспоминанием была ночь, когда он сидел снаружи вигвама с отцом, наблюдая за звездами, и очень большая крыса села на траву перед ними, аккуратно вытерла морду и спокойно удалилась в ночь, как будто люди и все их деяния не существовали. На самом деле, как объяснил отец Сантьяго, так оно и было. – Крысиное пространство и человеческое пространство – две отдельные, но пересекающиеся вселенные. Мы видим вселенную имен, значений, целей. Палатка – нечто большее, чем просто груда синтетических лосиных шкур; человек – нечто большее, чем просто фигура, которая иногда двигается и издает звуки. С крысой все не так. Крыса живет во вселенной еды, угроз и размножения. Такова ее система координат: крыса все оценивает с точки зрения того, съедобно ли оно, можно ли его трахнуть или представляет ли оно угрозу. Вигвам не имеет для нее значения, кроме как место, где может быть найдена или не найдена еда, которая может быть безопасной или наоборот. То, что угрожает ей, может быть тривиальным для нас, то, что угрожает нам, может быть за пределами её понимания. У крысы нет имени, она бродит по миру, видя только то, что ей нужно видеть, понимая только то, что ей нужно понять. Вселенная, которую она воспринимает, сильно отличается от той, которую воспринимаем мы. Тем не менее, в определенные моменты, в определенных местах пространство человека и пространство крысы пересекаются, соприкасаются, и происходит общение и слияние. «Слияние с крысой?» – думал Сантьяго Колумбар, восьми лет от роду. Вселенная крысы. Вселенная охотника. Вселенная добычи. Вселенная мяса. Вселенная мертвых. Десять миллионов вселенных в обнаженном городе, каждая размером с человеческую голову, отделенные друг от друга пропастями некоммуникабельности. Не ищите параллельные вселенные дальше, чем в человеке рядом: в вашей постели, в вашей машине, за вашим столом, в очереди на рецепцию; в женщине, которая бежит, исполненная звериной бескорыстной грации и свободы. В Сенчури-Сити, что уникально для некровиля, нет серебристых экранов. Нет безмолвных теней кинобогов, призванных тарахтением проектора и пляской световых вееров. Сенчури-Сити – это воплощенный дух места. Город, о котором он заставляет вспомнить, всегда был скорее состоянием души, чем точкой на карте. Сенчури-Сити – это призрак места, которого на самом деле никогда не существовало: Старого Голливуда. Его вульгарный труп. Его усыпанный драгоценными камнями саван. Его Бэби Джейн[203]. Сенчури-Сити – это место, где вокруг одни фасады. По ту сторону фанеры, краски и целлулоида простирается пустота. Город полностью возведен из потерянных и одиноких декораций эпохи голливудского Золотого века. Смотрите, вот тот самый водосточный желоб, под которым плясал Джин Келли, а вон трущобы из «Тупика». Вот блестит телеобъектив Джимми Стюарта, когда он смотрит из окна во двор… И прислушайтесь, ну же, прислушайтесь! Слышите, как Сэм играет для гостьи за неоновой вывеской кафе «У Рика»[204]? Разве кто-то сможет удержаться и не заглянуть внутрь – а вдруг все так и есть, вдруг все по-настоящему, – но за дверью нет ничего, кроме деревянных подпорок, меловых пометок, оставленных старшим рабочим-механиком, и прочих декораций. Лица. Лики. Личины. Воспоминания. Сантьяго отдернул руку от дверной ручки особняка из «Пейтон-плейс»[205], словно обжегшись. Контакт продлился всего лишь мгновение, но в это мгновение он был другим человеком в другом времени: маленькой девочкой в желтом солнечном платье, воздушным шаром, застрявшим на дереве, детьми, бегущими по полосатому газону от мусора вечеринки на день рождения. Он снова коснулся ручки. Внезапность перехода сбивала с толку: теперь вокруг него были дети, он плакал, воздушный шар уплывал в небо. Это была святая земля. Они стояли на небольшой площади: перед ними был Пейтон-плейс, позади – забегаловка на Татуине, справа – квартира Бланш Дюбуа во Французском квартале, слева – ворота Изумрудного города[206]. Призраки Ширли Темпл и Микки Руни[207] мелькали на краю поля зрения Сантьяго; хихикая, они растворялись в воздухе всякий раз, когда он пытался взглянуть на них прямо. Он сомневался, что сможет найти дорогу обратно в страну мертвых, не говоря уже о земле живых. – Город Мишуры, превращенный в Чертоги памяти[208], – сказала Миклантекутли. – Эта идея пришла в голову грекам, но итальянцы эпохи Возрождения возвели ее в ранг искусства. Театр памяти был методом построения целой мнемонической архитектуры – скажем, дома, где каждая комната была определенной областью, которую нужно было запомнить; ее планировка, декор, мебель, статуи и украшения – мы здесь говорим об особняках памяти, а не об архитектурном проекте жилья – были выбраны и размещены таким образом, чтобы вызывать конкретные ассоциации. Флигель может стать инвестиционным портфелем: доспех самурая – пакетом акций в «Хоум исланд эмнестиз»; позолоченный солнечный луч на стене – двухпроцентным опционом в «Судесте солар»; плюшевый медведь с апельсином в лапе – напоминание о том, что не стоит связываться с фьючерсами на поставки соков. Средневековая виртуальная реальность: что такое иконки прог, как не мысленные образы, заряженные воспоминаниями? Некоторые театры памяти оказались настолько переполнены нагромождениями мнемотехники, что их управляющим приходилось выгружать воспоминания из внутреннего пространства во внешнее. Реальные здания, реальные места стали хранилищами информации; прогулка по пьяцце к Миланскому собору была эквивалентна ревизии и обновлению домашних прог. Изысканная, полная барочной красоты методика, полностью устаревшая из-за ролодексов[209] и персональных компьютеров. – Все это – огромный овеществленный Театр памяти? – спросил Сантьяго. Дороги вели от маленькой площади в недра страны воспоминаний; справа – американская глубинка Дорис Дэй, озаренная светом серебристой луны, слева – красный город Ад, где безымянный Незнакомец вершил возмездие[210]. – По сравнению с классическим Театром памяти он выглядит так же, как сам Театр памяти, сопоставленный с «ми, соль, си, ре, фа на линеечках сидят» и «каждый охотник желает знать, где этот сраный фазан», – сказала Миклантекутли. – Ты его касался, чувствовал. Живая память; воспоминания о нас, нашем прошлом, наших жизнях, положенные на хранение, чтобы через тысячу, десять тысяч, миллион лет – когда мы проживем так чертовски много, что наши мозги не смогут все вместить, – мы смогли вернуться сюда и позволить символам, запечатленным на картонных улицах, вернуть нас к забытому минувшему. Сантьяго положил правую ладонь на глиняную стену инопланетного бара. Голубая жемчужина матери-Земли висит над головой; под ногами распростерты солнечные крылья космического корабля, украшенного звездно-полосатым флагом исчезнувшей цивилизации. – Но как?.. – Нанопроцессор – это, по сути, машина для хранения и воспроизведения информации. Процесс Теслера – это считывание и запись химической информации из нашей клеточной ДНК и транскрибирование ее в тектопластическую, а не белковую матрицу. Что такое человеческая память, как не скопления химических веществ в мозге; веществ, которые текторы могут хранить и обрабатывать, как и любые другие? Хочешь, чтобы я сказала Сантьяго Колумбару, что душа – не более чем взболтанный, но не перемешанный нейрохимический коктейль? – Эти декорации – листы текторов, в которых хранится память, – проговорил Сантьяго, вычисляя плотность информации на один квадратный сантиметр, умножая ее на площадь стен, зданий, улиц, городов. Он пересек маленькую площадь и коснулся дверного молотка Изумрудного города. Голубое небо, зеленое море, лодочка и я; на волнах качаются стеклянные сферы детекторов нейтрино – они похожи на сети японских рыбаков в далеком Тихом океане; в таком великолепном одиночестве, настроенном на квантовую вселенную, разум возвышается к состоянию Дзен. Далее – опора балкона во Французском квартале. Нет, Боже, нет, темнота, не хватает воздуха, сердце останавливается в груди, клетки мозга выгорают одна за другой, сознание угасает, ослабевает, проваливается во тьму, тьму, свет, свет! Он отдернул руку. – Слишком грубо, слишком реально для тебя, muchacho? Это тебе не примитивный вуайеризм. Это жизни. Что тебя укусило? – Женщина… умерла. Я почувствовал ее. Я был ею. Так мощно, Миклан, так ярко… – Максимальный кайф, Сантьяго? Большой трип? Выход за пределы? То, что для вас смерть, для нас рождение. В отличие от мяса, мы помним и рождение, и смерть. Мы помним свет, тепло, его интенсивность, и когда выходим из резервуара или глины, что-то остается с нами навсегда. Мясо не в силах понять, как смерть меняет нас. Внешне мы люди, внутри – подменыши, пришельцы. Эхо умирания застряло внутри Сантьяго: страх, гнев, попытки уцепиться за ускользающую жизнь. А затем свет; абсолютная безмятежность капитуляции, когда сознание испарилось в первозданном свете. И дальше: тьма ярче любого света. Облако неведения. Дом Яхве. Нирвана. Атман. Духовные пути. Все религии знали этот край, куда сознание не могло попасть, эту область чистого бытия – царство, которое он искал всю свою взрослую жизнь. Миклантекутли была права, подобное нельзя понять, если не испытал его на собственной шкуре, но даже простое мясо могло оценить по достоинству то, как вкус аннигиляции, краткое погружение в разрушительный свет, момент ничего-и-всего, может снова и снова манить к себе, пока не пронзит сердце шипами и стрелами. Пока ты не пристрастишься к смерти. Он был в ужасе, когда они прижали женщину-Бледного Всадника к проволочному забору, и Миклантекутли поцеловала ее, прежде чем перерезать горло. Тигровые полосы облаков цвета индиго проступили на светлеющем небе; за ними виднелись извивы небесного знака. До восхода оставалось несколько минут. В свете зари Сантьяго понял двойственную природу поцелуя Иуды. – Каждый любит то, что убивает, каждый убивает то, что любит. – Он прикоснулся к тайне. – Миклан, я понимаю. – Сантьяго, muchacho… – прошептала Миклантекутли интимным тоном, словно заказывая возлюбленному завтрак в постель. – Рада за тебя, но разве ты не знаешь, что все однажды заканчивается? На улице Дорис Дэй ждали трое: двое мужчин и женщина. Аллозавры нетерпеливо переминались с ноги на ногу. Небесный свет заставил наконечники копий вспыхнуть золотым пламенем: центральный охотник коснулся лба своим оружием, прежде чем опустить его до земли; воин поприветствовал достойного врага. Миклантекутли ответила легким поклоном. И Сантьяго ослеп. Чья-то рука схватила его и потащила, спотыкающегося, незрячего, за собой. Небо пылало. Горело. Он потерял зрение. Слепой. Его глаза слезами из расплавленного желе потекли из выжженных глазниц. – Шевели своей гребаной задницей! – Голос Миклан. Грубость странно успокаивала. – Что? Как? – выдохнул он и бросился наутек сквозь стаи послеобразов на сетчатке. – Что-то сильно бабахнуло в космосе; эти флоты, я не знаю. Но, как я уже сказала, все однажды заканчивается, так что беги и молись. Миклантекутли не позволит Бледным Всадникам загнать себя в ловушку и в первый раз побелить свою casa[211]. Я хочу на фиесте щеголять с высоко поднятой головой. Округ Иствуда перешел в район декораций Дикого Запада: салуны, конюшни, банки, офисы шерифов, публичные дома. Огромный Театр памяти с каждым шагом обрастал деталями. Не оставляй меня, дорогая[212]. Они обогнули Универсальный магазин и оказались на Мейн-стрит, Тумстоун, штат Аризона, лицом к открытым воротам корраля О-Кей в классической позе стрелка[213]. – Ты развлекаешься с людьми, которые охотились на тебя? – Что может быть лучше для разрешения разногласий с тем, кто убил тебя, чем поцеловаться и помириться? А камуфляж у них в каком-то смысле симпатичный. Свет лился сквозь деревянные ворота коралля О-Кей. Свет восходящего солнца. Солнечный диск на волосок выглянул позади ветряков на вершине холма. Тени двигались в свете, силуэты верхом на чудовищных анахроничных двуногих скакунах. Бледные Всадники вышли из света: аллозавры одним скачком преодолели полуразрушенные ограды. – Позади нас есть еще, – сказал Сантьяго. – Я почувствовал. – Я тоже, corazon. – Она провела линию на бетоне носком ботинка. – Ни хрена я не позволю им задавить меня, как зайца на шоссе. Если придется умереть, хочу увидеть глаза моего убийцы. Она сняла свою куртку с лицами и бросила на землю. – Встретьтесь со мной лицом к лицу, как с врагом! – крикнула она. – Я устроила вам лучшую гребаную пробежку за последние годы, я требую большего, чем быть насаженной на вертел, как свинья на празднике Тела Христова! Внезапно аллозавры опустились на землю. Бледные Всадники сошли по ступеням, искусно вырезанным в плечевых костях, и окружили добычу, подняв пики и копья. Их камуфляжная кожа была туманной тенью восхода. Солнце на треть поднялось над холмами. Миклантекутли повернулась к Сантьяго. – Как дошло до дела, я не смогла. Не сумела бросить тебя на съедение псам войны, Колумбар. – Она взглянула на солнце. – Определять свой моральный кодекс через кокер-спаниеля[214] – нет уж, такое не для меня. Если окажешься снова в заведении Тупицы Эдди, попрошу Ананси угостить тебя выпивкой. Она протянула ему руку в перчатке напоследок. Сантьяго хотел ее взять, как вдруг увидел ребристую подошву ботинка Миклантекутли. От сильного удара в грудь он растянулся на центральной улице Тумстоуна и чуть не блеванул. – Извини, corazon, но девушка должна уметь постоять за себя, – сказала Миклантекутли и побежала. Она добралась до двери офиса маршала. А потом Сантьяго увидел, как она пошатнулась, ее руки в перчатках схватились за воздух: солнечно-красный/кроваво-красный наконечник копья пронзил мясо, кожу и сетчатую майку, вышел на свет. Миклантекутли рухнула на дощатый настил, вцепившись пальцами в древко. – Господи, господи, господи… – прошептала она. – Миклан! – завопил Сантьяго. И не думая, ничего не просчитывая, в чистом животном порыве оказался рядом с ней. Потянулся к ней. Что-то мелькнуло. Боль – белая вспышка шока и экстаза. Снаряд бросили с мастерской точностью. Его левая рука оказалась пригвождена к дощатому настилу метром полированной, отточенной стали, вонзившейся в основание третьего и четвертого пальцев. Он забился, задергался, попытался вырвать копьецо, снедаемый бесплодной жаждой свободы, как у пойманного в капкан животного, и колючая сталь скрежетала по предплюсневой кости. Кровь, его собственная драгоценная, священная кровь пролилась на выветренные доски. Бледные Всадники приближались. Половина солнца поднялась над горизонтом. Миклантекутли что-то бормотала на своем копье, обезумев от боли. Над ней стояла охотница. В последний раз, когда Сантьяго видел эту женщину, она выглядела жалкой кучкой камуфляжной кожи в озере собственной крови. Всадница опустилась на колени рядом с Миклантекутли; кончики ее длинных волос испачкались в крови. Женщины поцеловались. Затем всадница встала и вонзила длинное тонкое копье в горло Миклантекутли. Она подождала, пока Миклантекутли не перестанет двигаться, а затем еще немного, прежде чем выдернуть оружие. Свирепо улыбаясь, охотница нарисовала узор острием копья прямо в воздухе перед глазами последней жертвы. Капающая с наконечника кровь оставила идеограммы на груди Сантьяго. Сантьяго попытался отползти, но пронзающее руку копье было неподвижной осью, которая и пригвоздила его к земной поверхности. Окровавленный наконечник загипнотизировал его. – Прошу вас, – взмолился он, прижимаясь к иллюзорному Старому Голливуду из дранки и холста. – Прошу вас! Он не мог придумать никакой другой просьбы. Бледные Всадники рассмеялись. Женщина провела кровавую черту через его лоб и пересекла ее второй, вниз по носу, через губы, подбородок и горло. Острие копья уперлось во впадину над грудиной. Он почувствовал, как колючки впились и разорвали мягкую плоть, когда женщина чуть надавила. Расширяющееся пятно тепла и влаги: его мочевой пузырь капитулировал. Сантьяго позабыл о достоинстве, здравом смысле, языке, человечности – обо всем, кроме желания не умирать. – Нет! – взвыл он, не чувствуя, как слезы текут по щекам. В какой-то момент он обгадился, но и этого не ощутил. – Нет! Позвольте мне жить, пожалуйста, я хочу жить. Я хочу жить! Я хочу жить!