– «…И от того часа перестали у меня мураши тайных удов кусати и ясти», – закончила Кирилла. – С четвёртой тетрадицы честь или довольно? Книжники, все четверо, встали и поклонились ей – низко, головами в самую столешницу. – Дар в тебе Божий, матушка, – растроганно сказал самый старый. – Дух святой, – присовокупил кривоплечий. А востроносый, утерев слезу, воскликнул: – Пожалуй, матушка, ко мне в дом, повечерять чем Бог послал. Но остальные не захотели отстать, стали звать Кириллу к себе, заспорили. Воспользовавшись этим, Фандорин подошёл к страннице, тихо попросил: – Узнайте у них, куда отправился юродивый. Вам они не откажут. Кирилла ничего не ответила, даже не кивнула, будто не расслышала. И немудрёно – так расшумелись почтённые писцы. – Ко всем загляну, это для меня честь великая, – громко сказала она. И вдруг прибавила. – Только поведайте, отцы, куда отсель Лаврентий-блаженный пошёл? Я его в Денисьеве видала. Большой силы муж. Ей ответили сразу и охотно, в несколько голосов: – Лаврентий он наверх пошёл. – К Зелень-озеру! Члены экспедиции обменялись красноречивыми взглядами. – Заночуем, и в путь, – сказал Евпатьев. – Коням нужно отдохнуть. Да и нам не мешало бы. Давайте ужинать, господа – всухомятку, потчевать нас тут никто не собирается. На ночлег остались в книжнице – больше всё равно было негде. Проплелся по домам за данью отец Викентий. Вернулся, мурлыкая песенку. Крыжов с Кохановским тоже устроили обход – надеялись уломать дедов каждого поодиночке. Ради пущего соблазна, взяли с собой целых четыре портфеля. С ними и воротились. Позже всех, ведомая Полкашей, прибрела Кирилла. Потчевать её попотчевали, однако ночевать у себя никто не оставил – грех. Странница с поводыркой расположились отдельно от мужчин, в сенях. Все легли рано – в девятом часу. Рано и проснулись – в половине пятого, то есть по-зимнему ещё глубокой ночью. Евпатьевский кучер уже грохотал самоваром. День предстоял трудный, оттого и спешили. На Зелень-озере, из которого брала начало река Выга, стояло целых четыре раскольничьих деревни. Поди угадай, в какую из них отправился Лаврентий. А стало быть, придётся объехать все четыре. Кое-как, наскоро перекусили – и в путь. Возвращение Пять повозок выехали из безмолвного, будто вымершего Богомилова шумно – с конским ржанием, позвякиванием сбруи и звоном колокольцев. Река приняла вереницу саней в своё белое, мягкое русло, стиснула лесистыми берегами, и звуки сразу приглохли. Езда по свежему снегу получалась небыстрой, но опытный кормщик Крыжов даже в темноте знал, где наст пожестче; его лошадь проворно перебирала завязанными в кожаные мешки копытами, почти не проваливаясь, а остальным по проложенной колее было уже легче. Сани урядника Одинцова шли последними, то есть занимали самую привилегированную позицию – иначе конь не утянул бы трёх человек (японца Эраст Петрович на сей раз усадил с собой). Правил Фандорин, сам вызвался. Когда едешь в хвосте, быть возницей дело нехитрое, знай только не отставай. Впереди покачивался фонарик, подвешенный на задке евпатьевского экипажа – даже если налетит вьюга, всё равно не собьёшься. И тем не менее последние сани понемногу начали отставать, чем дальше, тем больше. Ульян, оживлённо беседовавший с Масой о женской красоте (оказалось, что их вкусы удивительно сходны), заметил это не сразу. А когда посмотрел-таки вперёд и увидел, что путеводный огонёк едва различим во мраке, попенял нерадивому кучеру: – Что ж вы, Ераст Петрович. Наддайте-ка. Да кнутом его, кнутом. – З-зачем бить живое существо? – безмятежно ответил Фандорин и, вместо того чтоб хлестнуть животное, натянул вожжи, так что сани вовсе остановились. Он прибавил что-то по-японски. Маса достал саквояж, начал в нём рыться. Полицейский ждал, недоумевая, что за внезапная надобность вызвала эту остановку. И уж подавно удивился, когда слуга подал своему господину сигару и спички. – Чего это вы?! – Уф, до чего ж я устал быть с-старовером. – Эраст Петрович раскурил сигару и с наслаждением выпустил струйку дыма. – Они ж не увидят, что мы отстали! – попытался втолковать ему Ульян. – Раньше, чем станут на привал, нипочём не обнаружат, – согласился Фандорин. – А это когда ещё будет. Но искать нас не станут – я Никифору Андроновичу на кибитку з-записку прицепил. Урядник заморгал: – Какую записку? – Что мы возвращаемся в Богомилово. Сейчас вот докурю и повернём. Потеряв дар речи, Одинцов уставился на безмятежного курильщика. – А… а людей спасать? – наконец пролепетал полицейский. – За тем и вернёмся. Разве вы не приметили, что несчастья происходят после того, как мы покидаем очередную деревню? Я дал себя обмануть дважды. В третий – слуга п-покорный. Как развернуть вашего буцефала? Он натянул правую вожжу – конь лишь недовольно мотнул головой. Натянул левую – послушался. – Ага, он у вас приверженец левостороннего д-движения, – весело сказал Эраст Петрович. – В Британии ему пришлось бы худо. – Черт, как это я сам не скумекал! Проверить надо! Деды эти мне тож не понравились! Ульян отобрал у городского человека поводья, как следует стегнул – обратно помчали вдвое быстрей. Не прошло и получаса, как из темноты выплыл пологий холм, над ним – острый силуэт церквушки, приземистых домов. Уезжали из Богомилова шумно, вернулись тихо. Коня привязали к кусту близ берега, сами пошли пешком, крадучись. – Где сховаемся? – шёпотом спросил урядник и сам себе ответил. – В книжнице, где ещё. Поди, не успела простыть. Сказано – сделано. Не скрипнув ступеньками, не стукнув дверью, засели в горнице. Огня не зажигали. Маса расположился у окна с одной стороны, полицейский с другой, Фандорин с третьей (четвёртая выходила на реку и высматривать там было нечего). – Дай Бог, чтоб я ошибся, – вздохнул Эраст Петрович. – Пойдут закапываться – остановим. Ну, а если будет тихо, как-нибудь нагоним своих, ничего. Тихо-то было тихо, даже слишком. Стариковский сон известно каков, но миновал седьмой час утра, восьмой, а ни в одном из четырёх жилых домов не замечалось ни света, ни какого-либо движения. Правда, было всё ещё темно. Когда писчикам и побаловать себя поздним вставанием, если не зимой? Фандорин на время отвлёкся от тревожных мыслей, ибо оказалось, что ему очень повезло с окном – оно выходило на восток. Небо в той стороне обнаружило невероятный талант к колоризму в манере старых венецианских мастеров: из чёрного сделалось синим, из синего голубым, из голубого бордовым. Потом малиновым, алым, оранжевым, и наконец над острыми верхушками елей вылезло солнце, похожее на яблоко, которое тащит на иголках ёж. – Заспались что-то деды, – сбил Фандорина с лирического настроения урядник. – Хвастали, что с первым светом за стол садятся, листы писать. А сами всё дрыхнут. Вздрогнув, Эраст Петрович отшатнулся от окна, схватил с лавки шубу и выбежал на улицу. Маса и Одинцов кинулись следом, причём каждый кричал: – Что?! Что?! – Нан да? Нан дэс ка?! Но Фандорин был уже возле ближней избы. Громко постучал. Не дождавшись отклика, толкнул дверь. Она открылась – в здешних краях запоры не в обычае, не от кого закрываться. Весь дом состоял из одного-единственного помещения, почти голого, похожего на келью. Посередине непокрытый стол. На нём огарок свечи и листок бумаги. Ещё не взяв его в руки, Фандорин уже знал, что там. Так и есть.