Однако приговор старцев был твёрд. Немного пошушукавшись с остальными, беззубый объявил: – Нету нашего согласия на вашу бесовскую затею. Неча нас переписывать. Мы сами писцы. Кохановский снова вскочил, горячо заспорил, но всё напрасно. Никифор Андронович Евпатьев молча слушал, с каждой минутой все больше мрачнея. – П-позвольте-ка, Алоизий Степанович, – поднялся Фандорин, трогая жестикулирующего статистика за плечо. – Да-да, Эраст Петрович! Скажите им вы! Если они моим опросным формам не доверяют, пускай сами составят. Я после переделаю! – Я не про перепись… – Фандорин подошёл к столу и вынул два почти одинаковых листка: первый из мины в Денисьеве, второй из мины в Раю. – Взгляните-ка, почтеннейшие, на эти г-грамотки. Что скажете про бумагу, на которой они написаны. Про чернила. А более всего меня интересует п-почерк. Видите, он один и тот же. Книжники внимательно прочли оба предсмертных послания, не взирая на их полную идентичность. Очки, видимо, здесь почитались за бесовское ухищрение, а глаза от переписки у дедов были слабые, поэтому каждый подносил бумагу к самому носу. В общем, ознакомление с вещественной уликой продлилось добрых полчаса. Эраст Петрович терпеливо ждал. Ему очень хотелось посмотреть, каков почерк у самих писцов. Перед ними лежало по стопке переписанных за день страниц, но при приближении Фандорина, старики дружно перевернули листки чистой стороной кверху – чтоб чужак не поганил священное письмо своим взглядом. Наконец изучили. Переглянулись. За всех ответил все тот же старец: – Бумага как бумага. Чернилы тож. А кем писано, не ведаем. Скушно писано, без лепоты. Остальные покивали. Это молчаливое единодушие Фандорину очень не понравилось. – Б-благодарю. Забрал улики, вернулся к скамье. Похоже, визит в Богомилово заканчивался фиаско по всем фронтам. Приезжие не сговариваясь поднялись с лавок, в нерешительности глядя друг на друга. Что, собственно, делать дальше? Ехать? Но куда, в какую сторону? Да и лошадям нужен отдых. Однако на гостеприимство этих мафусаилов рассчитывать не приходилось… – А вот дайте-ка я попробую их вразумить. С Божьей-то помощью, глядишь, и выйдет, – сказал отец Викентий расстроенному Алоизию Степановичу. Прошелестев рясой, обошёл вокруг стола, наклонился к главному книжнику, зашептал ему что-то. Трое прочих стариков придвинулись ближе. У старейшины голова затряслась ещё сильней, на лице появилась брезгливая гримаса, но благочинного он слушал внимательно. Несколько раз, не расслышав, переспросил: – А? Тогда поп слегка повышал голос. Чуткий слух Фандорина разобрал эти несколько слов, произнесённых громче остальных. Сначала отец Викентий сказал: «Предписание от архиерея». Потом: «По домам с иконою». И ещё: «Так договоримся или нет?». Дослушав священника, деды о чём-то пошушукались между собой. Старейший взял клочок бумаги, что-то на нём написал, показал благочинному. Тот с возмущённым видом воздел очи к потолку. Книжники снова зашушукались. У Эраста Петровича и зрение было отменное, не только слух. Сделав шаг вперёд и прищурившись, Фандорин разглядел, что на клочке написана какая-то буква, а над нею закорючка. Кажется, так в старославянском письме обозначаются цифры. А ещё внимание Эраста Петровича вдруг привлёк дьякон. Варнава тоже неотрывно смотрел на своего начальника, но, в отличие от остальных, следивших за странными переговорами с любопытством, имел вид сконфуженный и несчастный. Лицо вытянутое, красное, глаза опущены. Фандорин взял дьякона за рукав, потихоньку отвёл в сторону: – Из-за чего т-торг? – Вот и вы догадались, – вздохнул Варнава. – Очень уж отец благочинный алчен. Стыд какой. Я-то, когда он меня удостоил с собою в пастырскую поездку взять, сначала обрадовался. Такая для меня честь. А потом понял – дурачком меня считает, не опасается, оттого и избрал. Он ведь что по благочинию ездит-то? Должен еретиков в истинное православие обращать, молельни ихние закрывать, супругов перевенчивать. А раскольникам это хуже каторги. Поговорит со старостой либо со стариками, пригрозит, а после за мзду отступается. Нехорошо это… – Смотря для кого, – оглянулся Эраст Петрович на оборотистого попа. А дьякон от этих слов вдруг весь просветлел: – Вот и я так же думаю. В соседнем округе, где раскольники-поповцы проживают, благочинный, подношений не берет, неподкупен и ревностен. Что людей-то притесняет! Скольких до тюрьмы довёл! Думается мне, что отец Викентий много человечнее, ибо стяжательство – грех меньший, нежели жестокосердие. Негоции между тем закончились, и похоже, к взаимному удовлетворению сторон. – Так я после зайду, к каждому, – громко сказал благочинный и осенил дедов троеперстным знамением. Книжники, как один, сплюнули через левое плечо, но священника это не обидело. С довольным видом он подошёл к Кохановскому: – Вот ваши товарищи не желали меня с собою брать, а видите, какая от меня польза. Договорился, что пройду с наставительной беседою по домам, потолкую с сими старцами наедине, с проникновением. А заодно, – он подмигнул, – расспрошу про семью. Кого как звать да сколько лет. Всё запишу и после вам передам. Алоизий Степанович кисло поблагодарил. – Ну, а ты, черница убогая, какого состояния будешь? – обратился тряский старейшина к Кирилле. – Пошто с нечистыми якшаешься? Странница встала, опершись на посох. Степенно поклонилась: – Чистый от нечистых не замарается, нечистый от чистых не обелится. По зароку я, батюшка. С затворенными очами землю обхожу, ради души спасения. Поводырка со мной. Кормлюсь подаянием, сказания старинные сказываю. Зимой без глаз трудно, вот и пристала к добрым людям. – Куда тебе сказания сказывать? – скривился книжник. – Бабьи сказки, поди, брешешь, да побасёнки. – Все жития знаю, святые речения, – возразила сказительница. – А это всего хуже. Лучше пустые сказки балаболить, чем священные книги перевирать. От вас, побирух, древней благости одно нарушение! Кирилла отставила посох, вновь смиренно поклонилась: – Ни словечком не кривлю, всё, как в старинных книгах прописано, сказываю. Проверь, батюшка, сам увидишь. Книжники зашевелились. Впервые разверз уста кто-то кроме старейшины – востроносый дед, взглядом немного поживей остальных. – «Рукописи о древних отцех» знаешь? – спросил он тенорком. – Знаю, батюшка. – Нет, пущай из «Златоструя» зачтёт! – предложил третий, маленький и кривоплечий. – Легко больно! Кто ж «Жлатоштруя» не жнает? – подключился четвёртый, вовсе беззубый. Похоже, Кирилла нашла единственный возможный способ расшевелить книжных червей. Востроносый хитро сощурился: – Бахвалишься, что все жития наизусть знаешь? А «Инока Епифания»? – Знаю и Епифания, батюшка. – Ну-тко, зачти. Да не с начала, а с третьей тетради. Как Епифаний в лесу келью воздвиг и начал Лукавый его мравиями травить? Что умолкла, не помнишь? – хихикнул экзаменатор. Кирилла распрямила плечи и ровным, лишённым выражения голосом, начала: – «…В иной раз диявол на мя тако покусися: насадил бо ми в келию червей множество-много, глаголемых мравий; и начаша у мене те черьви-мураши тайныя уды ясти зело горько и больно до слёз». Востроносый с неожиданной резвостью вскарабкался на лавку, снял с полки книгу в кожаном переплёте, раскрыл, и старики, сдвинув седые головы, стали следить за текстом. Судя по тому, что почти сразу же согласно закивали, Кирилла пересказывала точно, слово в слово. – «Аз же, многогрешный, варом их стал варить. Они же ми ядяху тайныя уды, а иново ничево не ядят – ни рук, ни ног, ни иново чево, токмо тайныя уды. Аз же давить их стал руками и ногами. А они прокопаша стену келий моея, и идяху ко мне в келию, и ядяху ми тайныя уды. Аз же келию мою землёю осыпал и затолок крепко и туго, а они, не вем како, и землю, и стену келейную прокопаша и ядяху ми тайныя уды. И гнездо себе зделали под печью, и оттуду исхожаху ко мне и ядяху ми тайныя уды…» Кохановский не выдержал, прыснул – и зажал себе рот ладонью. Осклабился и урядник. А Евпатьев наклонился к Фандорину и с восхищением шепнул: – Какова? Наизусть чешет! – «…И тово у меня было труда с ними много: что ни делаю, а они у меня кусают за тайныя уды. Много помышлял мешок шить на тайныя уды, да не шил, так мучился. А иное помышлял – келию переставить, да не дадяху бо ми ни обедать, ни рукоделия делати, ни правила правити…», – продолжала добросовестно перечислять Кирилла муки, перетерпленные святым иноком от злоупорных мравий. Старики сидели и маслились. – Данна, «тайные уды» ва арэ но кото дэс ка? – спросил про новое выражение Маса. – Да-да, не мешай. Фандорин с интересом следил за сказительницей. Ни тени улыбки на бесстрастном лице, ни малейшей иронии в интонациях. Прирождённая актриса! Вырасти она в иной среде, была бы новой Сарой Бернар или Элеонорой Дузе. И, действительно, что за феноменальная память! Наконец Епифаний справился с нашествием насекомых. Для этого всего-то и надо было как следует помолиться.