Но я пячусь назад, отхожу шаг за шагом к окну. Обратно. Меня трясет еще сильнее. Взгляд мечется от лица к широкой груди с выглядывающей тельняшкой из-под выреза свитера, к длинным ногам, к рукам, с закатанными до локтя рукавами и снова к лицу. Я шумно выдохнула, быстрым шагом обошла его и бросилась прочь из кабинета туда, где слышны голоса, туда, где разговаривает генерал с какими-то людьми. Влетела в кабинет, запыхавшись, облокотившись о дверь. Мужчины дружно обернулись ко мне. В комнате холодно, открыто окно, и они все курят, сбрасывая пепел в массивную железную пепельницу, а меня бросает в жар, и все тело обжигает пожаром. – Что случилось, Екатерина Олеговна, вам нужна помощь? – Это не он! Это не мой муж! Это не Сергей! – закричала, лихорадочно, отрицательно дергая головой и глядя сумасшедшим взглядом на мужчин. – Не МОЙ Сергей!» Сама не помню, как снова приехала к генералу и как настояла на том, чтобы меня впустили к нему немедленно. Когда задыхаясь ворвалась в его кабинет, я срывающимся голосом попросила: – Вы сказали, что очень хотите мне помочь. Так помогите. Я хочу с ним встретиться! Организуйте мне свидание с моим мужем. Сегодня. Посмотрел на меня долгим взглядом из-под седых, косматых бровей. – Хорошо…единственную встречу. Потом вы уедете, и я уже больше ничем не смогу и не стану вам помогать. – Договорились. Только одна встреча. Глава 22 Меня отвезли на служебной машине генерала. Все было сделано очень быстро. Он куда-то позвонил, и уже через пятнадцать минут меня забрал его водитель на личной машине Павлова. Когда приехали к высокому забору, обнесенному кольцами колючей проволоки, стало не по себе. От понимания, что того человека, которого я еще совсем недавно обнимала, называла своим, клала голову ему на грудь, заперли в этом сером здании с вышками по периметру и…возможно, больше никогда не выпустят. Человек всегда пытается найти равновесие с самим собой, договаривается со своим разумом, с сердцем, ищет компромиссы. Я пока не знала, что мне искать…Я была полностью дезориентирована. Как будто землю выбили из-под ног, и я бесконечно падаю вниз. Да… здесь навсегда закроют человека, которого я назвала своим мужем… Мошенника. Лжеца и преступника. Этот человек втерся к тебе в доверие и врал несколько месяцев подряд, выдавая себя за другого. Это не просто ужасно – это сюр какой-то, полнейший трэш. Мне помогли выйти из машины. Двое людей генерала проводили меня внутрь здания. Нам не препятствовали, а все переговоры вел один из сопровождающих. И спасибо ему за это, потому что я была в таком состоянии, когда и двух слов связать не можешь. Меня обыскали, отняли шариковую ручку, сотовый телефон и ключи от квартиры. Сказали – вернут, когда буду выходить обратно. Я шла по узкому коридору с выкрашенными до половины в темно-зеленый цвет стенами. Это сочетание белого и зеленого вызывало адскую тоску внутри. Невыносимую боль во всем теле и какое-то осознание, что я на краю жизни, что по-прежнему никогда не будет, и я никогда не узнаю, что значит счастье. Передо мной открыли комнату, лязгнули замком и впустили внутрь помещения с узкой кроватью, застеленной серым одеялом, с подушкой треугольником в изголовье, тумбочкой, невысоким столиком и двумя стульями. На окнах решетки. – Заключенного сейчас приведут. У вас будет три часа на свидание. Так распорядился генерал. Если что, стучите в дверь. Я кивнула и попятилась назад к стулу, но так и не села. – Ожидайте. Самое страшное ожидание в моей жизни. Ведь когда я с ним прощалась, это был МОЙ Сергей. Мой Огнев. Мой муж. Отец моего сына. А сейчас…сейчас сюда войдет совершенно чужой человек. Человек, обманувший меня, человек, неизвестно зачем сломавший мне жизнь и разбивший мое сердце. А что я скажу Тошке…как дальше буду жить с этой правдой. Как собрать себя теперь по осколкам, как вообще понять ЗА ЧТО? Я подошла к зарешеченному окну и посмотрела вниз. На прямоугольном пятачке несколько конвоиров вели заключенных. Эти люди мало чем напоминали людей на воле. Их ссутулившиеся фигуры, шапочки, их поношенные и скукоженые ботинки внушали сожаление и какую-то презрительную жалость. Они словно срослись с этим местом и напоминали мне ощипанных ворон, загнанных в клетку. Представила там среди них Сергея и вздрогнула всем телом. Раздались шаги по коридору, щелкнул замок, и дверь со скрипом открылась. Я втянула побольше воздуха в легкие и медленно обернулась. Сергей стоял у двери и смотрел на меня, наклонив голову, как-то исподлобья. Горящий взгляд, живой, яркий. Такой взгляд чувствуется кожей, такой взгляд умеет кричать и больно ранить. И я вижу, как в серо-зеленой заводи плещутся боль и какой-то отчаянный надлом. И я тону, иду ко дну в этих глазах…Он так смотрит на меня. Так жадно, так обреченно, что я не могу выдержать этот взгляд. Голодный, лихорадочный. Да…только ОН умел так на меня смотреть. Мой Сергей никогда не умел вот так испепелять меня взглядом. Как же сильно и болезненно отозвалась моя душа и мое сердце на этот взгляд, словно переполнило огненной лавой, неподвластным мне ураганом. И между мной и этим человеком…между нами есть нечто огромное, всепоглощающее, мощное и тем ужасное. Никогда меня не сжирала такая страсть….и от этого горечь разъедает глаза. Страсть к кому? К этому неизвестному мне человеку, которого я никогда по-настоящему не знала. Только мне адски хочется, чтобы он ко мне прикоснулся, хочется подбежать и сдавить его шею руками, прижаться к нему всем телом, хочется услышать от него, что я все это придумала. Но вместо этого я смотрю на него и понимаю, что он – это иллюзия и самая огромная ложь в моей жизни. Стоит напротив, не шевелится, только в глаза мне смотрит, и брови сошлись на переносице, как от боли. Но я больше ему не верю и никогда не поверю…Мое доверие испепелилось и превратилось в тлен. От него ничего не осталось. Смотрю на него и вижу, какой он красивый, какой…какой все же родной, ведь я привыкла считать его СВОИМ. Я научилась любить каждую черту его лица, я научилась обожать его жесты, его голос. Безумно любить, до ломоты, до боли. И эти лживые глаза блестят сейчас голодным тоскливым блеском…И я помню, я знаю этот взгляд. Я уже выучила его за эти месяцы…стала частью всего, что являлось им, и считала его частью себя. Только он не моя часть…Чужой он. Сергей сделал шаг ко мне, и пол начал уходить из-под ног. Отшатнулась назад, опираясь о стену и выставляя руки вперед в предостерегающем жесте. – Я… я знаю, кто ты! Остановился, помедлил и сделал еще один шаг. – Не смей! Не подходи! Я знаю, кто ты…Ты – Сергей Орлов, а не Огнев! Взгляд совершенно не изменился, все так же горит, так же сверкает тоскливой болью и голодом. Шагнул ко мне, и его слегка подрагивающие пальцы убрали прядь моих волос с моего лица. – Узнала, значит? Спросил и провел ладонью по моей щеке, шее. Но я перехватила его запястье и отшвырнула руку. – Не прикасайся ко мне. Я здесь затем, чтобы узнать, кто ты и зачем ты это сделал? И…и где мой настоящий муж? – Он мертв! Резко ответил, отвернулся от меня и прошелся к окну, на ходу доставая из кармана штанов пачку сигарет, выбивая из нее одну папиросу и вставляя в рот. Чиркнул спичкой и затушил ее о подоконник. – Я его убил! *** Нас взяли возле села. По глупости взяли, потому что часовой уснул. Взяли меня, Огнева, Руденко и Скворцова, остальных убили, точнее, добили. После перестрелки мало кто мог выжить. Нас всего семеро, а их человек пятьдесят. Два отряда окружили нас со всех сторон. Мы тоже немало этой падали постреляли. Но бой был неравным. Притащили нас в какой-то аул с завязанными глазами. Тянули на веревке за машиной, связанных в цепочку. Руденко мы с Огневым на себе волокли, ему ногу прострелили, и он еле шел. А ЭТИ сказали, если идти не сможет, голову ему отрежут, как барану. Бросили в яму всех четверых, повязки сняли. Первые сутки никто не трогал. Потом пытали. Где наши части, как подойти к КПП, где охрана и часовые. Пытали обычно по отдельности. Зверски. Били до полусмерти, засовывали иглы под ногти, зажимали пальцы в дверном проеме, прижигали тело сигаретами и паяльником. Очень умелые ребята, умеют разговорить. Офицеры только мы с Огневым, остальные – рядовые. У них информации нет, они особой ценности из себя не представляют. Потом избитых, окровавленных обратно в яму. Там и разговорились…Каждый о себе рассказывал. О родителях, о семьях, детях. Огнев о тебе рассказал и о любовнице. Сказал, развестись собирается, надоела ему. Правильная, святая, глаза от этой святости режет. А он жить хочет, гореть, страсти ему не хватает. Первое время так говорил. Фото показал. Я тогда это фото увидел и встрял. Знаешь, что такое встрял? Это значит по самые гланды, по самое «нехочу», так, что чердак снесло. Говорят, не бывает такого. И я бы никогда не поверил, если бы кто сказал. На фото смотрел, и в дрожь бросало. Он этот снимок на полу оставил, когда на очередной допрос повели, а я подобрал и долго лицо рассматривал, в глаза вглядывался. Красивая до безумия, и во взгляде небо прячется или море. Часами мог любоваться. Он так ее у стены и бросил, а я смотрел и на место потом возвращал. Так, чтоб стонущий от развивающейся гангрены Руденко не видел, и Скворцов, который сидел на коленях, раскачивался и постоянно плакал, и маму звал. Совсем пацан. Плен и пытки многих ломают, когда ЭТИ приходили, пацан на четвереньках к ногам полз и лизал их ботинки, а они ржали и кусок мяса ему швыряли, как собаке. Он много рассказывал…мне не о чем было, а твой часами болтал. О тебе. Недостатки, достоинства. Все выкладывал, и как готовишь, и чем волосы пахнут, и как в постели притворяешься, а на самом деле ни хрена не испытываешь, а он видит и сравнивает с Ленкой со своей…У Ленки сын, а ты никак не родишь ему. Если выживет, к тебе не вернется. А я думал, что кретин он, потому что счастья своего не видит. Нас продолжали пытать…Потом как-то увели обоих – Скворцова и Огнева. Я с Руденко остался, воняющим гнилью, которому мы перевязки делали из своих рубашек, а нас за это потом плетью хлестали и оставляли без ужина. Той ночью они оба не вернулись. Я несчастному ведро подносил, испарину вытирал, слушал, как он про жену бывшую бредит, как с кем-то говорит в лихорадке. Не жилец он. Это уже всем понятно было и ИМ тоже. ОНИ его на допросы не таскали и еду для него не приносили. Только воду. По четыре пластиковые двухсот пятидесяти граммовые бутылки швыряли нам. Жарко, задыхаемся от вони, жары. Воды едва хватает. Стонет Иван, корчится. Мы часто воду ему свою отдавали, его лихорадило. Огнев вернулся следующим вечером. Один. На вопрос о том, где Скворцов, ничего не ответил. В угол забился и всю ночь смотрел в стену. Утром ему завтрак принесли – лаваш с колбасой и помидор свежий. Это был царский завтрак в сравнении с похлебкой, которую давали мне, сваренную из шкурок картошки и свеклы. Он ел жадно, по-звериному. Со мной не поделился. Сказал, запрещено ему. Если увидят, лишат привилегии. – А за что привилегия такая? – Не твое дело, Орел. Понял? Много знать будешь – скоро состаришься! – Ну и на хер пошел. Жри. Подавись. Сука жадная. Потом помирились. Жизнь в яме заставляет людей пытаться контактировать, и говорить не с кем. Меня с Руденко увели через день…Камеру поставили, обоих на колени. Вокруг ЭТИ стоят человек десять. Двое нас держат под прицелом, остальные жрут и смеются. Главный что-то в сотовом своем смотрит, потом кивает на Руденко. – Что с этим гнилым русским? – Скоро сдохнет! Он стоять не может, падает, стонет. Они его ногами пинают, а он не встает. – Жить хочешь, сука? Киваю. Жить хочу…Кто не хочет? – Сейчас нож возьмешь и горло этому перережешь от уха до уха! Понял, русская свинья? Со мной говорит их главных. Лицо до половины завязано, одни глаза видно. Злые глаза, равнодушно фанатичные. Такие глаза я когда-то уже видел. У смертников. Там не живет жалость, любовь и сострадание. Только звериная злоба и жестокость. – Да пошел ты! – и заржал, тут же получил носком ботинка по ребрам, согнулся. Они меня били и предлагали взять нож. Хотели, чтоб на камеру зарезал Руденко. Били беспощадно, потом опускали головой в ведро с водой и держали там, пока не начинал захлебываться. – Ну! Давай! Прирежь его! Он и так не жилец! Давай! Облегчи ему страдания! Я бы, может, и прирезал именно для того, чтобы облегчить страдания, но не так. Не на камеру. Как только я это сделаю, суки меня на крючок возьмут, и с этого момента я стану их марионеткой. Одно мое неверное слово, и эти кадры отошлют нашим. – Ты, свинья, отвечай, тот второй – твой брат? – Нет!