Квартира оказалась на удивление хороша, и Марина с первой минуты почувствовала, что это ее дом. Здесь надо жить, радоваться жизни, любить. Подруги оценили квартиру по достоинству, заметили: – Очень подойдет для наших вечеринок. Действительно, элитное жилье в Волгограде не всегда такое уж элитное, но этот дом на удивление хорош, и стоит в таком славном месте. Еще на уровне строительства у бывших хозяев хватило вкуса не нарезать лабиринт клетушек, а оставить свободное пространство. Отдельно прятались за дверьми только спальня и роскошная по меркам Волгограда, ни на что не похожая ванная с теплым полом и с биде. Все остальное общее пространство давало ощущение воздуха, свободы, света. Две лоджии выходили в заставленный дорогими иномарками двор дома. Марина бродила по пахнущей новым жильем квартире в одних шортах и майке на голое тело, свежая, свободная. Она медленно прошла по квартире, играя в хозяйку, открыла дверь на большой балкон, осмотрелась. Хорошо здесь. Уверенно. И надо придумать себе занятия. И на ближайшее время, и вообще основательное занятие. Жизнь так круто меняется. Не все ж в одноклассниках сидеть… – Надо соответствовать, моя дорогая, – сказала она себе. – Это тебе не у Емельяненко на даче. Не выучить ли нам английский язык? Коми В середине декабря Игорь Медников собрался на поминки к своим в поморскую деревню у полярного круга, где жила последняя дальняя родня, где воспитала его на свой суровый лад покойница тетка Варвара Ильинична. Ехал на годину – поминание по тетке, которую полагается у староверов справлять через год, считая от похорон. Деревня пряталась в самой глуши раскольного Приполярья, далеко за Ухтой, за лесоповалами и шахтами каторжного Коми. Настоящей дороги после Ухты не было, но с декабря устанавливался прочный зимник. По зимнику вывозили лес, по зимнику завозили все нужное. Про такое снежно-ледовое шоссе тертые северные шофера говорят «трасса», понимая под ней дорогу, по которой проехать нельзя, по которой хорошие люди и не ездят. До деревни по этой мерзлой, неширокой, зимней снежной дороге было полных четыреста верст за Ухту. А сначала надо добраться до Сыктывкара, последнего настоящего центра цивилизации. Медников дорогу знал и снаряжался по-серьезному. Тяжелый внедорожник-пикап подготовлен и заправлен заранее для дороги и туда, и обратно. Собрано все необходимое, все упаковано. Два запасных колеса, цепи на колеса, два реечных домкрата, трос. Теплое, шапки, бушлаты и валенки обязательно, в тех краях зимой бывают тяжкие морозы. И прогноз обещает. Еда, гостинцы, это само собой. Аптечка. Литр спирта в пластике, на всякий случай, как говорится, «для непьющих». Медников ехал с нехорошим сердцем. И дорога тяжелая, и что-то в тех местах есть гнетущее, намоленное поколениями беглецов, проклятиями каторжан, шепотками варнаков, последними вздохами спрятавшихся по скитам навсегда староверов. И предчувствие. Еще по прошлому году он помнил, что в тех краях часто на ум приходят рассказы стариков о недоброй истории этих бесконечных пространств. Говорили, что в любом хмуром безлюдном распадке увидишь в сумерках тени волков, а может, просто лешак ворожит, а может, на душе набралось темного, мохнатого. Он еще мальчишкой знал, что даже теплым, веселым зеленым летом иногда в двух шагах от деревни двадцать раз пройдешь мимо той же колоды, а к дому никак не свернуть. А кому и вовсе выходить за околицу не надо. Потому что у каждого болотца стоит прозрачный парок, качается, а что за ним – неизвестно, спрятано, не прозрачный это парок, колышется, как серенький столбик, колышется и не уходит. Кому покажется, а кому нет. И что хуже всего, водит в этих местах. Водит летом, гонит из-под листвы, словно тайный хранитель не дает охотиться, гонит человека с ружьем. Не дает с удочкой ли, с сетью дойти до воды, а речка вот она, блестит за кустами. Водит, тянет кругами, куда сам не пойдешь. А зато даст грибов, ягод прямо у крайнего дома, где отродясь плодов не было, и грибов там никто не видал. А в лес не ходи, не ходи, вот оно все у порога. Старики из прежних больших староверских общин рассказывали мало и не каждому. Старообрядцы бывшей Архангельской губернии себя относили к беспоповцам поморского согласия, но осознание этого толка со временем стиралось, становилось неотчетливо. По новым временам лишь изредка, называя себя, говорят «поморцы», многим же известно только, что они «староверы». Игоря Медникова старики выделял всегда, еще мальчишкой сопливым оставляли с собой у стола, даже когда гнали прочь от взрослого разговора всю прочую ребятню. Наставники хранили знание. Тщательно следили за соблюдением обетов чистоты во всем. У них, беспоповцев, сохранилось два главных таинства – крещение и покаяние. К ритуалу погребения готовились тщательно, всю жизнь, очень спокойно и с достоинством. В основе жизни староверов всегда были вера, семья и труд. И обязательная чистота во всем: «в доме, в помыслах, в душе и теле». Строже других берегли знание о порядке сохранения, восстановления благочестия. Нельзя есть из одной чашки с мирскими. Даже в самом мягком уставе, если староверу доведется поесть из одной посуды с мирским человеком, должно отмолиться десять лестовок. Тетка Варвара Ильинична у посвященных стариков-наставников пользовалась уважением тоже смолоду, может, потому и Игоря привечали. А может, разглядели в нем что-то важное, что по старой вере ценилось выше мирских благодатей. Игорь помалкивал, слушал, понимал мало, но понимал. Особенно внимательно присматривался к старикам, которые знали истории про скиты. По северам и скитам прятались от злобствования властей. Сначала бежали в глухие места от никонианского произвола, затем от полицейского надзора и бесчинства, затем от всех властей по той же причине – спасались. Спасали книги и иконы. Спасали рукописные фолианты «Кормчей книги» – свода правил апостолов, соборов и святых отцов. После революции стало хуже. Страшнее других казалась Игорю охота на староверов в двадцатые – тридцатые года, недавние как будто погромы по староверским деревням вдоль глухой реки Илыч, куда староверы уходили с Верхней Печоры. Власть теснила. Когда стало совсем тяжко, уходили в самые верховья – Нерыс луг, Зеленый луг, Вачжига, Кожим. Образовались небольшие деревеньки по 3–5 домов, вели хозяйство, молились. Когда началась коллективизация, старообрядцы, не желая вступать в колхозы, уходили еще дальше в лес. Уходили семьями, по одному. Уходили и женщины с детьми. Такие числились в «скрытниках», то есть укрывающихся от новой власти. Их искали, ловили, кого под арест и в лагеря, кому расстрел. За что? Бог ведает, что надо любой власти от потаенных людей, думающих о своей душе и верящих только в своего Бога. Это все было вот оно, рядом. Еремеево, Скаляп, Верхняя Косья. Игорь молодым представлял, что жуткое это бесчинство творилось и с теми из стариков, кто о них рассказывал. Напрямую это не говорилось никогда, но сквозило за точностью деталей, за мелькнувшим в рассказе именем, за живыми названиями мест и рек. – Со старшими, с родителем не раз бывал в этом скиту, оттуда отец взял книгу черную маленькую. Я сам ее видел, но в руки мне ее подержать не дали, видел и складень – очень красивый, и крест золотой. А на избушке Кузнецова и по сей день прибиты удивительные петли – самодельные, снятые со скита в Кожиме. – Из Аньюдина ушли Бажукова Евдотья с двумя дочерьми. Младшая была маленькая. Ушли в лес, скрылись от всех. Когда на них наткнулся охотник, мать уже умерла, старшая дочь лежала в корыте – умирала, а младшая еле ползала по земляному полу. Всех их там и похоронил затем этот человек. – На Верхней Вачжиге был скит, там один с кордона нашел деревянную соху, прислоненную к дереву, среди молодой поросли. На Лун-воже, на притоке Шежима находили лапти, висящие прямо на верхушках подроста. Верно, и здесь жили ушедшие от людей староверы. – В ските на Кожиме были полуземлянки и избушки, сейчас все завалились. – А вот его староверка-мать жить в миру не хотела, она пошла в лес умирать. – Из Сарьюдина ушел с семьей Мезенцев Иван Петрович. Ушел на Косью, где основали свой скит и жили. Их долго искали в лесу. Даже самолетом искали. Через 2–3 года нашли, арестовали. Посадили. Верно все оказалось. Кто рассказывал, тот знал по себе. Один выжил ребенком в глухой тайге, другой мальцом хоронил тела последних умерших, родителей и сестер. Выходили к жилью, спасались ради Бога корочкой хлеба, а где и шишкой, и дохлым ежом. Хуже других пришлось тем, кто вышел из тайги к кандальным баракам, на обширные лесоповалы и штрафные лагпункты. Это отдельный тяжкий разговор. Но выжили. В этот раз из гостинцев он вез с собой кое-что из полагающегося к поминальному столу. Медников хорошо помнил обычаи поминания, принятые у них в деревне. Поминки повторные, годовые собирают так же, как и первые "горячие", которые справляют в день похорон. Обязательно надо быть на поминках в доме покойной, это по родственному обычаю. Иного старики и не поймут. Надо ли быть на богослужении, посмотрим. В старообрядческих селах и в годовину на поминальном столе обязательно должна быть кутья из зерна с медом, оладьи, щи, лапша, каша. Кашу в деревне называли выгон: когда ставят кашу, дают понять, что конец поминок, пора и честь знать. Кашу полагается съесть до конца, «чтоб горя не было». Непременно поставят соль, суп, пирог, печиво. Ложки на поминальный стол кладут вниз донцем, а вилки класть нельзя, грех. Перед трапезой старшие женщины читают молитву. Все крестятся перед каждым блюдом: – Господи Исусе Христе сыне Божий, помилуй нас, – и кутью передают вдоль стола по солнцу. После нее приступают к другим блюдам. Много строгих правил, а присмотришься – все толковые подсказки растерянному человеку. Медников в такую дорогу взял с собой водителя, серьезного опытного профессионала из своих коллег, званием пониже. Несмотря на маленькое звание, все его звали Анатолием Захаровичем за серьезный взгляд на вещи и основательную повадку. С надежным попутчиком в дороге спокойнее. Решили меняться за рулем, чтобы не заснуть и зря не останавливаться в пути. Выехали вовремя, с рассветом, проскочив все московские пробки, кольца, и скоро были уже на широком ухоженном шоссе – последнем куске приличной дороги. А впереди две тысячи верст, и мороз. Мороз настоящий. То ли еще будет за Великим Устюгом. Когда добрались до Сыктывкара, бортовой термометр машины показывал минус 32, и продолжало холодать. И связь барахлит. Удивляться нечему, связь и в городах бывает неважная, а тут где они, города? Так и промахнешься, уедешь на Северный полюс, не заметив Ухты. За Печору, за Тиман, мимо ненцев, в Баренцево море. Туда добрались без приключений. Тяжелая дорога, суровый зимник расслабляться не давал. Медников напоминал Анатолию Захаровичу, своему напарнику-водителю: – Там, впереди, дороги будут поуже и грубее. А поддерживают они свой зимник простым, как правда, способом: пускают по трассе трактор с бульдозером, чтоб очистить путь от снега. Сколько бульдозер освободит, и есть дорога. Чтобы двум фурам разъехаться, местами делают «карманы», куда можно загнать встречную машину. Понятно, такое проходит на дорогах, где встречные ходят не часто. Этим манером прокладывают зимники еще с советских времен, времена меняются, способ не меняется. По приезде завертелось, пошли обычные поминальные хлопоты. На теткиной могиле по просьбе Игоря поставили большой деревянный восьмиконечный крест из новых белых брусков. Крест был сработан добротно, по уставу, с косой поперечиной, обернутой верхним концом влево. По старой канве полагалось строить на могиле домовину – низкий сруб в два венца из тесаных бревен, переложенных берестой, но Игорь не настаивал. А вот крест над могилой решил поставить уставный, с треугольным скатом на вершине. – Когда будет огненный дождь, крыша и спасет умершего, и раскаленные камни, падающие с неба, сразу на землю не упадут, а ударятся о дерево. – Так говорили старики, вторя прежним наставникам. Медников без спешки, обстоятельно поговорил со стариками, понимая, что и это есть важная половина поминального обряда. Сейчас его окружало все, что часто ему снилось. Светлые осанистые избы на белом снегу, гости в бородах, и уверенные в себе, улыбчивые старушки. Собирают на стол. За трапезой хозяева приглашают, как должно: «Кушайте, люди добрые, кушайте – поминайте». И говорят за помин, несколько раз за помин говорят. Все поданные блюда Игорь должен отведать. По окончании трапезы голос сзади едва слышно: «Творите молитву». Читают молитву. Кажется, за окнами все время длинный, солнечный день. Поговорил и со сверстниками, кого помнил с детства. Но важнее других был разговор с духовным отцом, суровым старцем с острым взглядом из-под густых бровей. Разговор вышел непростой, Игорь еще много раз будет в уме прокручивать слова мудрого старца, спрятанного от мира в архангельской стылой глуши. Медников оставил пожертвование в пользу маленькой церкви, просто оставил деньгами, потому что в этих дальних краях любой гвоздь, любой кирпич идет чуть не на вес золота, жизнь тяжелая. Духовный отец поблагодарил с большим достоинством. Но главное – крестик. Медников уже давно носил на серебряной цепочке нательный крест особенной выделки. Это был антикварный, изящной работы крест, говорят, четырнадцатого века, потемневший и истертый. И вдруг здесь, за тридевять земель, в лесах приполярной Печоры духовный отец попросил показать крест, повертел его в руках – и не одобрил. Антикварный крест нарушал канон, был сделан не по правилам. И духовный отец, настоящий наставник, неулыбчивый северный затворник дал Игорю другой крестик, простой, покрытый скромным чеканным рельефом с молитвой на обратной стороне. И велел носить не на цепи, а на шнурке. Сила убеждения у наставника была такова, что Медников, упрямый и своевольный обычно человек, надел этот крестик тут же, ни минуты не сомневаясь. В обратную дорогу ехал уже с новым. И пригодился крестик. Медников по опыту знал, что в промежутке между населенными пунктами связи не будет вовсе, и торопился проскочить этот глухой отрезок. Полковник ФСБ терпеть не мог ситуаций, когда оставался без связи. И была еще одна причина – он ждал звонка от Марины. Она пошла на день рождение к какому-то парню, это бесило Игоря, но он не мог ей запретить. После Рима, после свадьбы во дворце Сената на Капитолийском холме, между ними так ничего толком и не наладилось. Марина держалась отстраненно и, сколько могла, существовала отдельно. Их общение на людях по-прежнему было очень красивым шоу, где они воспринимались идеальной парой. Но Медников не хотел выглядеть, он хотел быть с Мариной, к которой привязался по-настоящему. Еще с первых совместных поездок, с Риги или, скорее, после Санкт-Петербурга он считал Марину своей. Своей пассией. Своей девушкой. Потом своей невестой. Свадьба странным образом вернула их отношения на уровень добрачного знакомства: Марина была его девушкой, и не более, так он чувствовал. И переживал это тяжело. Переживал просто в силу того, что сам был человеком цельным, способным на глубокие чувства и сильные страсти. Два месяца назад казалось, что такова и Марина. А теперь надо снова строить отношения с этой милой девушкой. Марина, кто ты? И кто тебе я? Он хотел ее, он рвался к ней, он считал дни их расставаний. И ревновал, конечно. Слава Богу, Анатолий Захарович в тонкости их отношений посвящен не был, и в этом смысле оказался самым лучшим спутником. – Слышишь, командир. У меня телефон не берет. А твой? – Захарович развалился на правом сидении, была его очередь отдыхать. Пикап ровно урчал, выходя из длинного поворота. Здесь дорога была пошире, два лесовоза свободно могли разъехаться. – Так что там телефон? Медников проверил – мобильник едва цеплялся за слабенькую сеть. Пока дозвониться можно, но услышат ли тебя на том конце, это еще вопрос. – Работает мой телефон, но жиденько. – Не люблю ездить без связи. – Сам не люблю. Еще километров сто пятьдесят, потом опять связь будет нормальная. – Медников уже много раз проверял, но звонка от Марины не было. Он прибавил газу, рефлекторно стараясь скорее пройти этот пустой, без связи участок белого, заледеневшего тракта. В машине он был уверен на сто процентов, под ним шуршало серьезное внедорожное шасси. Мощная рама, неразрезной задний мост и система жестко подключаемого полного привода. Понятно, ездить на полном приводе по скользкой, как стекло, дороге, по сухому промороженному за минус тридцать снегу – удовольствие сомнительное. Но машина держала тропу прилично, Медников прислушивался к любым звукам, и дизель вел себя достойно, предсказуемо вел себя на дороге, не шалил. После длинной, прямой, как струна, просеки дорога начала петлять, плавно описывая заснеженные холмы с редким лесом. Справа потянуло поземкой. – Ветерок поднимается, – заметил Захарович. – Не дай Бог, по такой погоде загорать с поломкой у обочины. «Ну что он канючит?» – раздраженно подумал Медников, покосившись на водителя. Пристегнулся бы лучше. – Ты бы пристегнулся от греха, – в голос сказал он. – А что говорит градусник? – Захарович сделал вид, что не услышал замечания: пока начальник не пристегнут, водителю ремень не полагается. – Градусник нас радует – минус 34 градуса по Цельсию. К ночи может похолодать. Новый поворот. Слева показалось русло замерзшей реки, такое же белое, как и все вокруг, только ровное, словно скатерть. – Река, что ли? – оживился Захарович. – Река. – Интересно, лед толстый? По такому ровному ездить можно. – Мелкие реки до дна промерзают, сплошной лед, как камень. А эта быстрая, здесь могут даже в морозную зиму оставаться промоины. Но местные ребята ездят и по льду, не боятся. – Так они свою реку знают, – с сомнением произнес водитель. – Верно. Мы на лед не полезем. Не знаем броду. – Это в смысле по своей воле, – нервно рассмеялся Анатолий Захарович. Впереди дорога пошла с подъемом, огибая круглый холм, и дальше уходила вроде вправо, прячась за деревья. Медников прикинул, что там трасса будет лежать по высокому берегу реки. Нехороший поворот, с подъемом. Что там дальше, не поймешь.