— Я перебирал вещи отца, и как вы думаете, что я нашел в его кабинете? В одном из ящиков письменного стола, поверх бумаг. Угадайте, что это было? Он не дал мне времени перебрать варианты. Выхватил из кармана рубашки маленькую цветную фотографию, сделанную «полароидом», и с размаху швырнул на мой стол. Я глянула, и у Меня перехватило дыхание. На снимке была я в бикини. Глава 8 На свете существуют куда более откровенные бикини, чем то, в котором я была снята. Многие состоят всего лишь из двух узеньких полосок ткани. Или еще проще: из трех тесемок, одна из которых извивается между ягодицами. Кажется, мои сыновья называют такую модель "уздечкой для попки". Так вот, моему бикини было далеко до пресловутой уздечки. На самом деле по нынешним стандартам оно было более чем скромным. Спокойного синего цвета, трусики доходили почти до пупка, а лифчик полностью скрывал грудь. Но, глядя на взбешенного Матиаса Кросса, можно было подумать, что на снимке я прикрыта всего лишь тремя пластырями, вроде тех, что накладывают на царапины. Гнев Матиаса меня не испугал, моя совесть была чиста. — Эй! — закричала я. — Отдайте! Это мое! Да что вы себе позволяете?! — С этими словами я попыталась схватить фотографию. Но Матиас оказался проворнее. Он быстренько подхватил снимок и принялся нахально размахивать им перед моим носом. — И вы все еще утверждаете, что не знали моего отца? Я вдруг осознала, что вопрос Матиаса прозвучал в полной тишине. Окинув быстрым взглядом комнату, я увидела, что и Барби, и Шарлотта уставились на меня. И хотя Барби держала в руке телефонную трубку, она не произносила ни слова. Даже слегка отодвинула трубку от уха, чтобы было удобнее подслушивать нашу беседу с Матиасом. Я хотела снова попытаться вырвать фотографию у Матиаса, но передумала: не хватало только устроить потасовку в офисе. Вместо этого, мысленно сосчитав до десяти, обернулась к Матиасу и заговорила вполголоса: — Да, я по-прежнему утверждаю, что не знала вашего отца! — Тогда как это попало в его стол? Я вас спрашиваю! — Матиас, в отличие от меня, голос не понижал, и, хотя его было прекрасно слышно, Барби еще дальше отодвинула трубку от уха. Она и Шарлотта не спускали с нас глаз. — Откуда мне знать, как снимок попал в его стол? — прошипела я, выудила из-под стола сумку и достала бумажник. — Одно я точно знаю: фотография принадлежит мне, и… Я умолкла, уставившись на пустой пластиковый футлярчик между младенческой фотографией Даниэля и карточкой социальной страховки. Пришлось несколько раз сглотнуть, чтобы мой голос прозвучал нормально. — Она всегда лежала здесь, — наконец выдавила я. — Ее украли! В горле запершило. Тот, кто подбросил записку в мою машину, не сидел сложа руки. Матиас явно не верил ни одному слову. Он холодно глянул на меня и осведомился: — Что вы несете, черт побери? Определенно, этот человек не из тех, кто умеет проявить такт и деликатность в щекотливых ситуациях. Я долго молчала, уж очень не хотелось вдаваться в объяснения. Фотография, которую Матиас швырнул на стол, была мне хорошо знакома. Натан сделал ее «полароидом» почти два года назад, во время одной из наших нечастых поездок во Флориду. На этом снимке я на четыре килограмма легче и — даже я это признаю! — выгляжу лучше, чем обычно. Пока Натан снимал, Даниэль стоял у него за спиной и строил рожи, поэтому на снимке я гляжу прямо в камеру и хохочу во все горло. Это едва ли не единственная моя фотография, на которой я не выгляжу зажатой. Наоборот, я весела и счастлива. И, что немаловажно, стройна. На целых четыре килограмма худее, чем сейчас. Вот почему я отлично помнила этот снимок. На нем я закаляла волю. Всегда носила его в бумажнике, и стоило почувствовать острую необходимость завернуть в бар «Карамелька», как я вынимала фотографию и говорила себе: "Вот что с тобой бывает, когда ты не лопаешь хрустящее шоколадное печенье и прочие сласти". Понятно, что у меня не было ни малейшего желания обсуждать методы закалки воли с человеком, взиравшим на меня, как на Лукрецию Борджиа. Тем не менее пришлось. Тяжко вздохнув и стараясь говорить спокойно, я начала: — Послушайте, я понятия не имею, как моя фотография оказалась в столе вашего батюшки, но объяснить кое-что могу. Рассказывая, я не смотрела на Матиаса, мой взгляд был прикован к снимку. В душе я проклинала все на свете. Это надо же, признаваться первому встречному, что "да, видите ли, сегодня я не такая худая, как на этом снимке, однако, невзирая на сей прискорбный факт, по-прежнему испытываю непреодолимую тягу ко всяким штучкам из шоколада и карамели"! Всю жизнь, когда нервничаю или расстраиваюсь, у меня на шее выступают мерзкие красные пятна. По этой причине я потратила несколько месяцев на поиски свадебного платья с воротником-стойкой. Увы, таких не водится в природе, и в конце концов я выбрала платье со скромнейшим декольте, отделанным кружевами. И сейчас мне не надо было смотреться в зеркало, я и так знала: шея медленно, но неотвратимо становится одного цвета с моей губной помадой. Мое смущение было вызвано не только необходимостью объяснять постороннему человеку, что еще немного, и я превращусь в толстую корову. Мне также пришло в голову, что, если Матиас вздумает показать эту фотографию злым копам, перспектива ознакомиться с тюремной модой станет для меня вполне реальной. Впрочем, по словам Матиаса, он только что обнаружил снимок. Значит, сразу пришел с ним сюда. И у него не было времени заскочить в полицию. Так что оставалась надежда. Теперь от меня требовалось провернуть самую крупную сделку в моей карьере и убедить человека, который мне ни на грош не верит, в том, что говорю чистую правду. Главное — не падать духом. Когда я закончила свою повесть о воспитании воли, Матиас не проронил ни слова. Он просто стоял и смотрел на меня. Уж не знаю, чем объяснялся его пристальный взгляд: то ли, заметив пятна на моей шее, он раздумывал, не сбегать ли ему за антигистамином, то ли мне и впрямь удалось пробить брешь в его враждебности. Матиас откашлялся. — Я что, должен поверить, будто вы никогда не расставались с собственной фотографией? По его тону можно было предположить, что я таскала в сумке свой цветной портрет размером с журнальный разворот. Ради бога, это всего лишь маленький снимок! Я его даже слегка обрезала, чтобы влез в пластиковый футлярчик. — Но это правда. Матиас скреб бороду, размышляя над моими словами. Мне показалось, что это продолжалось не меньше часа, хотя на самом деле, наверное, не прошло и минуты, как он изрек: — Потрясающе дурацкая история. Сомнительно, что такое сочинишь за одну секунду. И на том спасибо. Наверное, можно было уже немного расслабиться, но, как человек, зарабатывающий на жизнь, заключая сделки, я впала в азарт и решила добить клиента. — Ну конечно, дурацкая! — Боже, что я несу! Еще немного, и заявлю, что такой идиотке, как я, не выдумать даже самой завалящей истории, следовательно, все правда. — Сейчас позвоню сыну, — тараторила я, — и он подтвердит мои слова. Ведь он сам делал этот снимок. Сейчас наберу его номер… — Догадываюсь, что моя улыбка в тот момент выглядела чуть менее жалко, чем моя шея. Когда я набирала номер, на лице Матиаса вновь отразилось сомнение. Одно из главных правил при заключении сделок гласит: не дави слишком сильно, иначе спугнешь клиента. Выкладывай свои доводы маленькими порциями, чтобы он мог их спокойно переварить. Трубку снял Даниэль. Он сказал, что Натан только что отправился продолжать свою карьеру мойщика посуды, но сам он с удовольствием переговорит с Матиасом. То есть дословно Даниэль произнес следующее: — Это сын того убитого малого? Вау-у, ма, давай его сюда! Очевидно, Даниэлю не хватало информации, которой он мог бы поделиться с моими сослуживцами. Я передала трубку и осталась стоять рядом, прислушиваясь. До меня долетали только реплики Матиаса, в основном состоявшие из «да» и "о'кей". Однако Даниэль в точности подтвердил мой рассказ. По крайней мере, так сказал сам Матиас, отдавая мне трубку. Но свидетельство Даниэля его не убедило. — Ладно, фотографировал ваш сын. Но это еще не значит, что позднее вы не подарили снимок моему отцу. — Матиас пожал широкими плечами и добавил как бы между прочим, словно эта мысль только что пришла ему в голову: — Полагаю, ваш сын мог бы и соврать ради вас. Это естественно. Я молчала, чувствуя усталость. Что еще я должна сделать, чтобы доказать всему миру свою невиновность? Но тут вмешалась Барби Ландерган, положив конец моим попыткам защититься. Она встала из-за стола и направилась к Матиасу, звеня монетками. Что меня не удивило. Полагаю, Барби рванула бы к Матиасу намного раньше, если бы не необходимость закончить телефонный разговор. Барби пожирала Матиаса густо накрашенными глазами. — Простите, вы Матиас Кросс? — осведомилась она, так часто дыша, что если б я не знала ее повадки, то подумала бы, что у дамы начался приступ астмы. Должно быть, Барби задала вопрос исключительно ради проформы, потому что тут же продолжила: — Мне просто захотелось подойти и выразить вам свои соболезнования. Ужасная потеря. Мы все очень уважали мистера Кросса. Замечательный был человек. Я вытаращила глаза. Вот уж не знала, что Барби была знакома с Эфраимом Кроссом! Или она полагает, что убивают только хороших людей, а плохих не трогают? И между прочим, не эта ли женщина не далее как сегодня утром отозвалась о смерти Кросса как об "ужасно своевременной"? Похоже, с тех пор скорбь Барби по поводу кончины Кросса неизмеримо возросла. — Какая трагедия, — лепетала Барби, вплотную приблизившись к Матиасу, и его накрыло волной парфюмерных ароматов. Матиас походил на человека, которого засосал душистый смерч. Мне даже показалось, что его глаза на секунду расширились от изумления. Такой же взгляд я видела в фильме "Волшебник Изумрудного города" у Железного Дровосека, когда на него обрушился ливень. — Гибель вашего отца — огромная потеря для всех нас, — продолжала Барби. Ее астма становилась все хуже. Матиас что-то ответил, но я не разобрала, поскольку вдруг услышала, что трубка в моей руке верещит: "Ma! Ma! МА!" — Даниэль? — Я прижала трубку к уху и немедленно пожалела об этом, потому что Даниэль был уже на пределе: "МА-А-АМ!" — Даниэль, я здесь. — И чуть не добавила: "А через пару лет ко мне и слух вернется", но удержалась. Я стараюсь не провоцировать в детях чувства вины. В этом мы расходимся с моей матерью. Мама принадлежала к старой школе семейного воспитания. "Пожалеешь нареканий, испортишь ребенка" — таково было ее кредо. — А я уж решил, что ты не хочешь со мной разговаривать, — скорбно пробубнил Даниэль. Он, со своей стороны, не испытывал ни малейших угрызений совести, внушая мне чувство вины. — А я… гм… хотел попросить тебя кое о чем. Мои кроссовки совсем развалились, а ты разжилась деньжатами, и я подумал, может, выделишь девяносто баксов на новую обувку, а? Я видел одни на распродаже, девяносто — это ж просто даром. Что скажешь? Барби продолжала напирать на Матиаса. Еще секунда, и она прижмет его к моему столу. Я наблюдала за ней, лениво прикидывая: если она и впрямь прижмет Матиаса, удастся ли мне изловчиться и вырвать у него из рук фотографию? — Если вам что-нибудь понадобится, — говорила Барби, — да что угодно! — обращайтесь ко мне, не стесняйтесь, ладно? — И одарила Матиаса томным взглядом из-под ресниц. Непонятно только, что она могла видеть сквозь такой толстый слой туши. Впрочем, чудо, что ей вообще удавалось держать глаза открытыми. — Даниэль, — строго сказала я, — сейчас не самый подходящий момент для разговора о кроссовках… Наверное, коммерческий инстинкт передается по наследству и Даниэль получил от меня изрядную дозу. Он не собирался отступать. — Но ты подумаешь об этом? — с надеждой осведомился он. Матиас тем временем благодарил Барби: — Вы очень добры.