В результате всего этого профессиональный статус Адлер сильно понизился. Для New Yorker она больше не была жизненно необходимым автором. Когда она спросила, возьмут ли ее статью о докладе Старра по делу Билла Клинтона, редактор Дэвид Ремник сказал, что с него хватит статей о Монике Левински. Адлер сумела эту статью пристроить в Vanity Fair. Это была блестящая работа, в которой Адлер с аппетитом вгрызается в тысячу страниц дела, своего рода юридическое препарирование внутренней логики документа – самая сильная сторона Адлер с тех пор, как она бросила художественную литературу. Шеститомный доклад Кеннета Старра Палате представителей США, состоящий на данный момент из одного тома сопроводительной записки и пяти томов приложений и дополнительных материалов, – документ совершенно абсурдный во многих отношениях: неточный, небрежный, пристрастный, бестолковый, непрофессиональный и лживый. Текстуально он представляет собой многословную сумасшедшую порнографию со множеством увлекательных персонажей и несколькими во многом скрытыми сюжетными линиями. Политически – попытку собственной невероятной сексуальной озабоченностью раздвинуть и вообще убрать границы этих унылых требований: иметь реальные факты и следовать установленным процедурам. Статья получила награду журнала как лучший комментарий. Но в том же году New Yorker разорвал многолетний договор с Адлер, закрыв ее медстраховку. Она написала еще две статьи – одну для New Republic прямо перед одиннадцатым сентября, с вопросами к Верховному суду США, и еще одну, разоблачающую очередную ошибку Times. Но все сильнее она ощущала растущий остракизм и растущее одиночество, когда не было за ее спиной поддержки организации, какой был New Yorker Шона. «Я говорю об этом давно и постоянно: если работаешь на Condé Nast и твои статьи режут вдоль и поперек – стисни зубы и терпи. Своим искусством занимайся на досуге, но не бросай работу, потому что окажешься на улице и без защиты. Уйдя из New Yorker, я стала легкой добычей», – сказала она интервьюеру в две тысячи тринадцатом, когда переиздали ее романы и она обрадовалась некоторому возврату к жизни. Единодушие критиков по поводу совершенства ее романов обеспечило ей новую известность. Однако ее способность к блестящему анализу и яростной критике чужих аргументов себе пристанища не нашла. С девяносто девятого года Адлер новых статей не печатает. Глава 14 Малкольм Карьера Джанет Малкольм, как и у Адлер, была связана с журналом New Yorker, но там, где Адлер рвала и метала, Малкольм оставалась спокойной. Адлер была вундеркиндом – Малкольм расцвела поздно; она, как Ханна Арендт, публиковаться всерьез начала после сорока. Имя же себе она создала, лишь когда напечатала в восемьдесят третьем году очерк о человеке, о котором мало кто слышал: санскритологе, впоследствии психоаналитике Джеффри Муссаифе Мэссоне. Незадолго до создания очерка его уволили с поста директора Архивов Зигмунда Фрейда в Библиотеке Конгресса. Мэссону только исполнилось сорок, отличался он густой шевелюрой и хорошо выраженной самоуверенностью. На первой же встрече с Малкольм он рассказал, как он силен и влиятелен: Практически весь мир психоанализа что угодно сделал бы, лишь бы от меня избавиться. Мне завидовали, но, думаю, искренне, от души считали меня ошибкой, докукой и потенциальной опасностью для психоанализа – опасностью по-настоящему критической. Все они чувствовали, что я в одиночку могу обрушить весь этот бизнес – а в нем, будем честны, крутятся огромные деньги. Меня боялись – и имели право, потому что открытие, над которым я работал, было динамитом. Малкольм заинтересовалась битвой, которую Мэссон этим динамитом разжег: спорами о его «теории соблазнения» – идее, будто природа отношений «родитель – ребенок» изначально определяется половым влечением (Фрейд впоследствии от этого тезиса отказался и его пересмотрел). Но Малкольм ждала осмысленной дискуссии, а оказалась вынуждена слушать человека, который, по ее описанию, только пел себе бесконечные дифирамбы. Малкольм предпочитает не делать прямых утверждений, а подводить читателя к самостоятельным выводам. Характеризуя Мэссона, она ни разу не переходила к прямым оскорблениям, а просто приводила его цитаты, не обрывая их – вот как выше, – и он выглядел полным дураком. Например, она предоставляет ему слово – и он объясняет, что психоанализом он занялся для самоизлечения от «приверженности тотальному промискуитету». Он говорит, что еще в аспирантуре переспал с тысячей женщин – и Малкольм его просто цитирует. Или приводит написанное в девятнадцатом веке письмо Фрейда о ком-то другом, чтобы передать свое впечатление от деятельности Мэссона: «Во всех его словах и мыслях была какая-то теплота, гибкость, ощущение важности – все для того, чтобы скрыть отсутствие глубины». Это было существенно, потому что Малкольм изучала обстоятельства увольнения Мэссона, и то, что он был эгоцентристом с манией величия, вполне относилось к делу. Но у него оказалось еще одно свойство: сутяжничество. В конце концов Мэссон подал в суд и на Малкольм, обвинив ее в неверном цитировании. Процесс тянулся несколько лет и закончился рассмотрением в Верховном суде, который признал Малкольм невиновной. После двух кровопролитных судов нижней инстанции дело о клевете Мэссон тоже проиграл. Тонкая, но убийственная вкрадчивость Джанет Малкольм возникла в результате взаимодействия обстоятельств и личности. Ее воспитывали девочкой скромной и послушной. Родилась она в Праге в тридцать четвертом году, и звали ее тогда Яна Винерова. Во время войны семья сбежала из Чехословакии и поселилась в Бруклине, где Джанет и ее сестра Мари начали учить английский. Обучение давалось непросто. «Воспитательница в детском саду, прощаясь, говорила: „Пока, дети!”, и я завидовала этой девочке по имени Дети. Я втайне надеялась, что когда-нибудь она скажет: „Пока, Джанет!”» – вспоминала она. Отец Малкольм был психиатром (что очевидным образом определило ее будущий интерес к этой науке), а мать – юристом. Оба сумели найти работу в США. Отец сменил фамилию на Уинн, чтобы американцам было проще ее произносить. Английский у Джанет пошел легче, ученицей она была хорошей и со временем поступила в Мичиганский университет. Радикальных взглядов у нее не было. Ее воспитывали – как многих женщин в пятидесятые – для того, чтобы снискать благосклонность мужчин, выйти замуж и завести детей. «За все четыре года в колледже у меня не было ни одной преподавательницы, – сказала она в интервью Paris Review. – Насколько мне известно, их и там не было ни одной». По ее словам, она была похожа на героиню Элис Манро: умная, начитанная, но без честолюбивых целей. В брак вступила, плывя по течению, потому что так принято. Профессиональную карьеру начинала медленно – не так, как влетевшие в дверь и тут же заговорившие в полный голос Адлер или Паркер. В колледже Джанет познакомилась с молодым человеком по имени Дональд Малкольм. Он собирался быть писателем, и она тоже, но все ее пробы пера преподаватель творческого письма отвергал. Получив диплом, Дональд Малкольм пошел работать в New Republic, а Джанет Уинн последовала за ним и стала работать в том же журнале. Первой ее опубликованной в пятьдесят шестом году статьей стала пародия на кинорецензию, написанная от лица восхищенной юной девицы: «Я ходила смотреть „Люби меня нежно” и теперь просто в восторге! Элвис Пресли ни капельки не грубый, совсем не пошлый, нет, он просто другой. Он там такой заметный на картинке – это все во время Гражданской войны, когда еще ну совсем даже рок-н-ролла не было, – и не только потому, что он там поет и еще такой мужественный, а еще потому, что так хорошо играет!» Не может быть и тени сомнения, что отзыв написан в шутку: он кончается пожеланием, чтобы Мэрилин Монро сняла «Братьев Карамазовых» с Элвисом в главной роли, потому что это будет просто «отпадно». Современный читатель может не вполне понять этот юмор, потому что пародия редко переживает свое время. Но, видимо, этот подаваемый на голубом глазу сарказм на кого-то произвел впечатление, потому что через полгода после его выхода Джанет Уинн стала время от времени писать для New Republic серьезные рецензии. Обычно она не была расположена хвалить то, что предлагал зрителям Голливуд. «Святую Иоанну» Отто Премингера она разгромила за размывание той моральной сложности, которую придал истории Жанны Д’Арк автор пьесы – Бернард Шоу. Не понравился ей и «Сладкий запах успеха» Александра Маккендрика, показавшийся слишком прямолинейным. Но приличную волну читательских мнений подняла ее реакция на повторный прокат «Рождения нации» – фильма, по ее мнению, не только расистского, но и слишком уж пропагандирующего идею нерушимой границы меж добром и злом: За пару кварталов от кинотеатра принимали (уж какой получился) билль о правах, а за пару кварталов в другую сторону крутили фильм с названием «Я был подростком-оборотнем». И была у меня непобедимая, приятная и уютная уверенность, что в смысле фильмов (и во многих других смыслах) мы прошли очень долгий путь. На эти резкие мнения и реакция была резкой, пошли письма читателей. Один выразил подозрение, что мисс Уинн много знает и весьма рассудительна, но добавил, что «об этом трудно судить, поскольку мисс Уинн решительно выступает На Стороне Добра, и ее сентенции снисходят к нам, облаченные в Прочные Доспехи Господа. Ее стандарты недостижимо высоки». В другом письме человек, назвавшийся «исследователем кинематографа», тоже решил указать мисс Уинн на ее ошибки. Диапазон его замечаний был куда шире и сопровождался частоколом ссылок, который напыщенные глупцы часто принимают за проявление интеллекта. В своем письме автор хотел проинформировать мисс Уинн, что «ведущие авторитеты всего мира единогласно высказали картине Гриффита высочайшую похвалу». Он отметил, что фильм понравился также и Ленину. Кроме того, автор пожелал мисс Уинн быть «милосерднее» в суждениях о фильмах прежних лет. Ее ответ на это все был очень прост: Мистер Кауфман – «исследователь кинематографа», а я – нет. Можем ли мы согласиться хоть в чем-нибудь? К этому времени Джанет уже обращала свои критические таланты к книгам и театру. Она написала рецензию на собрание писем Д. Г. Лоуренса, но реальной мишенью ее критики стало введение, написанное не кем иным, как давним врагом Маккарти и Арендт – Дайаной Триллинг, в то время ведущим критиком журнала Nation. Уинн показала, насколько смехотворно ехидство Триллинг (называющей Фриду Лоуренс «жуткой занудой» и отмечающей, что миссис Лоуренс «очень неприятно старела» и «ума по-настоящему не имела»), заметив, что литературно-критическая книга не должна интересоваться вопросом, была жена того или иного писателя занудой или не была. Эти рецензии, пусть и непримечательные сами по себе, показывают, как росла у молодого автора уверенность в себе. Наряду с язвительными письмами стали появляться и первые слова похвалы – в том числе от Нормана Мейлера, чье появление на телевидении с Дороти Паркер и Трумэном Капоте Малкольм освещала для журнала. Мейлер считал, что Малкольм неверно процитировала отрывки из его дискуссии с Капоте, но сообщил об этом несколько игривым тоном: Нельзя к этому не добавить, что репортаж леди Уинн написан великолепно и страдает лишь одним пустяковым недочетом: практически ни одного из приписанных мне слов я не говорил. В это время Уинн была помолвлена с Дональдом Малкольмом. Дональд в пятьдесят седьмом году получил работу в New Yorker, и Джанет вслед за ним переехала в Бруклин. Последующие семь лет она не напечатала ни строчки – слишком была занята, воспитывая единственную дочь Энн Оливию. Сама Джанет Малкольм обычно рассказывает о начале своей работы в New Yorker так: когда дочь была маленькой, ей пришлось прочитать невероятное количество детских книг, и, наконец, мистер Шон, с которым она была знакома через мужа, предложил ей написать статью о детской литературе для декабрьского выпуска New Yorker шестьдесят шестого года. Малкольм согласилась с энтузиазмом, которого Шон, быть может, и не ожидал. Она ему выдала обзорную статью в десять тысяч слов с анализом своих любимых книг. И начинает она в несколько назидательном тоне – не так весело и бойко, как писала в New Republic, когда была моложе: «Наши дети – зеркало наших убеждений и испытательный стенд для нашей философии. Если мы воспитываем ребенка, чтобы он был счастлив, и не слишком интересуемся, правильно ли он себя ведет, – то мы, очевидно, верим, что в основе человеческой сути лежит добро и что жизнь предоставляет человеку безграничные возможности для счастья». Статья получилась настолько сильной, что Шон обратился к Малкольм с просьбой написать такой обзор и в следующем, шестьдесят седьмом, и еще раз, в шестьдесят восьмом году. Статья шестьдесят седьмого вышла такой же сухой, как и предыдущая, но в шестьдесят восьмом Малкольм почему-то перешла в жанр аргументированного спора: примерно в середине статьи она втягивается в словесную перепалку с врачом, настаивающим, что показывать молодежи действительность нужно «не такую мерзкую». Не знаю, как именно доктор Лазанья собирается представлять реальность «не такой мерзкой», и даже не уверена, что сегодня реальность более мерзка, чем в прошлом. Мы больше знаем о социальных проблемах и больше обращаем на них внимания, но это не значит, что самих проблем стало больше. По-моему, хуже была реальность в те времена, когда ребенка вешали за кражу каравая хлеба. (Сейчас следовало бы повесить тех, кто этот хлеб печет.) Потом она высказывает предположение, что лучше было бы детям читать «книги с фактами» о наркотиках, предостерегающие от их употребления. Еще она рекомендует книги о сексе, которые «стали гораздо откровеннее, чем раньше, и не каждый родитель согласится, что именно так должна подаваться подобная информация». В статье она также рецензирует адаптированные для детей книги об истории чернокожих и говорит, что из них многие познакомили ее с фактами, ранее ей неизвестными. Мистер Шон, заметив этот расцветающий талант, предложил ей вести колонку «О доме» – писать об обстановке и отделке. Малкольм сочла, что такие статьи – отличные упражнения, чтобы научиться писать. Это были ее первые выходы за рамки литературной критики. Начала она писать постепенно, описывая различных поставщиков мебели и дизайнеров интерьера. Еще у нее в семидесятом возникло желание написать о расцветающем движении за освобождение женщин, бывшем тогда на устах у всех. Эта статья вышла в New Republic, фамилию автора переврали (напечатали «Малком»). Зато вернулась прежняя живость письма. Малкольм позволила себе поиздеваться над господствовавшим в женском движении мнением, что реализовать себя женщина может только за пределами дома. В любом случае женщина, ради карьеры поручающая своего ребенка чужому попечению, не должна лицемерить и говорить, что это ради ребенка. Это она ради себя. Может быть, это правильный поступок – эгоистичные решения часто бывают наилучшими, – но нужно понимать, что делаешь, и понимать, что за отсутствие родительского внимания придется расплачиваться отсутствием детской привязанности. Тут слышится не такое уж слабое дуновение гнева. Утверждение, что «новый феминизм может оказаться даже более злобной причиной недовольства и несогласия» звучало в тогдашних спорах сплошь и рядом. Дидион, обеспокоенная «обыденщиной» женского движения, тоже часто к нему прибегала, но какая-то есть в этом аргументе неестественность. Не слишком он вяжется с образом писательницы, постепенно строящей свою независимость, но зато вполне подходит женщине, нашедшей счастье в материнстве и не желающей ни отбросить все то хорошее, что из этого следует, ни лишать себя свободы выбора именно этого варианта. Стилистически эти статьи очень далеки от легкомысленной болтовни, которую Малкольм печатала в New Yorker: ее стиль, украшенный тщательно выстроенным потоком сознания, стал куда более элегантным. Когда редакция New Republic попросила ее ответить на поступающие гневные письма, Малкольм написала со своей обычной иронией: Тем же, кто задает вопросы по существу, нужен анализ более подробный, чем позволяет мне сейчас моя Женская Доля, призывающая к печению хлеба и заготовке консервов. Когда она даст мне передышку, я надеюсь отослать вам новую статью по некоторым из затронутых вопросов. Раздражительность Малкольм могла быть вызвана ситуацией: когда она это писала, Дональд, ее муж, был серьезно болен. Врачи не могли понять, что с ним: впоследствии Малкольм решила, что у него пропустили болезнь Крона. Через некоторое время он уже не смог работать, и это сильно напрягло семейный бюджет, хотя New Yorker в те времена платил авторам щедро. Вскоре стало ясно, что Дональд умирает. Малкольм продолжала каждый месяц сдавать свою мебельную колонку – в основном каталоги и описания того, что ей понравилось. Но в марте семьдесят второго она впервые отклонилась от этой схемы: готовя материал о современной мебели, она встретилась с художником Фумио Йошимурой, «который пока что больше известен как муж Кейт Миллет, чем как художник». Действительно, Миллет в семьдесят втором была знаменита как автор бестселлера «Политика пола» – некоей попытки внести феминизм в литературную критику, применяя тактику выжженной земли. Малкольм, описывая встречу с Йошимурой, то и дело отвлекается на Миллет, и разговор в конце концов переходит на освобождение женщин. Я заметила, что родители боятся, как бы мальчишки, не любящие спорт, не выросли гомосексуалами. «Участь хуже смерти», – буркнула Кейт Миллет, не отрываясь от своей почты. Она отстранялась от разговора, и я потом поняла, что это было проявление такта, а не невежливости. В этот момент, видимо, Малкольм увлеклась, и статья превратилась в интервью с Миллет, которую Малкольм все время уважительно называет по имени и фамилии: Аллюзивный, с некоторой иронией, академический тон «Политики пола» в живой речи Кейт Миллет отсутствует полностью… Скульптуры Кейт Миллет похожи друг на друга – и на Кейт Миллет: угловатые, коренастые, сильные и оптимистичные персонажи. Здесь впервые проявился репортажный метод Джанет Малкольм, который впоследствии заслужил ей массу и похвал, и ругани: она вводит себя в этот рассказ-интервью как персонаж, создает «повествователя от первого лица», которому, как потом выясняется, верить нельзя – прием, продиктованный необходимостью. Вот пример: читатели не знают, что перед ними – интервью, данное выдающейся феминисткой корреспонденту, который к феминизму относится весьма скептически, хотя книгу Миллет явно читал. В последний год жизни мужа (Дональд Малкольм скончался в сентябре семьдесят пятого) Джанет Малкольм – подозревая, может быть, что ей нужно еще сильнее утвердиться профессионально, – стала интересоваться сравнительно новым искусством: фотографией. Она еще не читала книгу Сьюзен Зонтаг, публиковавшуюся по частям в New York Review of Books, и прочтет только в восьмидесятых. Но еще до этого она сперва написала рецензию для New Yorker на книгу об Альфреде Штиглице, а затем подготовила ретроспективу Эдварда Вестона для Times. Ретроспектива была сделана аккуратно, с некоторой склонностью к использованию профессионального жаргона – это было в конце испытания на должность фотокритика в New York Times. Газета предложила ей эту работу, но Уильям Шон сказал, что она может быть фотокритиком и в New Yorker. Выпуская в восьмидесятом сборник «Диана и Nikon», куда вошли статьи о фотографии, Малкольм написала, что свою колею нашла не сразу. «Когда я стала эти статьи перечитывать, – пишет она, – мне представилось, как человек пытается впервые в жизни срубить дерево. Сил у него мало, топор у него тупой, но он очень, очень упрям». Малкольм пишет, что навык, по ее мнению, она стала приобретать в семьдесят восьмом – в статье «Две жизни», посвященной возможностям моментальных снимков. О фотографии она стала говорить в терминах морали – тех, которые так хорошо служили Зонтаг. При таком подходе ей проще было донести до читателя, чем ее так возмущают многие фотографии: Книга [Уокера] Эванса – не антология добра и порядка, какой она задумывалась. В ней хаос и раздрай, мелкая суета и неразбериха, люди с мертвыми глазами, неудачники и жертвы, перемолотые бездушной машиной капитализма, обитатели земли настолько же бездуховной, насколько бесплодна ее пораженная эрозией почва. Но видно, как Малкольм все больше осваивается с материалом, как ее фразы становится как-то приятнее читать: Открыть, ни о чем таком не думая, книжку «Джорджия О’Киф: Портрет», выпущенную Музеем Метрополитен по случаю фотовыставки, – это как выехать за город и вдруг оказаться в Стоунхендже. К тому времени, когда Малкольм стала разбираться в фотографии, ее все больше и больше интересовал жанр литературного творчества, который в редакции New Yorker называли «статьи по фактам» – имелись в виду объемные репортажи, ставшие фирменным продуктом журнала. Малкольм в это время снова вышла замуж, на этот раз за своего редактора в New Yorker Гарднера Ботсфорда. И пыталась бросить курить – хотя считала этот процесс тесно связанным с актом письма. А пока репортажи заставляли ее выходить во внешний мир, где нельзя было допрашивать интервьюируемого с сигаретой в руке. Так что она сказала мистеру Шону, что сделает «репортаж по факту» и выбрала в качестве темы семейную терапию. Тут, конечно, самое место для фрейдистских мотивов, потому что отец ее был психиатром. Но брачный союз писателя Малкольм с темой психоанализа оказался идеальным и незабываемым. Когда Малкольм начала писать о психоанализе, он существовал уже почти сто лет, но к семидесятым этот подход утратил популярность. Психофармакология была на подъеме, журналы то и дело упоминали «маленького маминого помощника» – валиум. Феминистки, как правило, от психоанализа с отвращением шарахались, видя в идеях Фрейда (например, «зависть к пенису») теоретический базис для угнетения женщин. Однако и психотерапия набирала популярность, хотя настоящего своего расцвета в США добилась в конце восьмидесятых и в девяностые. Книги специалиста по экзистенциальной психотерапии Ролло Мэя, объединившего идеи экзистенциалистов и клиническую практику, пользовались большим спросом, особенно среди культурной элиты – то есть возможных подписчиков New Yorker. Всего этого хватало, чтобы разжечь интерес к теме. Исследование современной психиатрической практики Малкольм начала со статьи о семейной терапии «Одностороннее зеркало» и в ней отметила, что практика фактически опровергла почти все существовавшие ранее концепции психоанализа. Вводя в уравнение новых людей, терапевты начинали работать агрессивнее, ставить себе масштабные задачи, а сохранять конфиденциальность стало невозможным. Малкольм смотрела на это весьма скептически, но дала семейному терапевту полную возможность говорить самому за себя, и выглядел он коммивояжером в дешевом костюме: Лет через десять – двадцать семейная терапия станет в психиатрии господствовать, потому что она рассматривает человека в контексте. Это терапия нашего века, в то время как индивидуальная терапия – принадлежность века девятнадцатого. Это не значит, что она хуже – просто жизнь развивается и меняется, и в конкретный исторический период повсюду возникают новые взгляды на жизнь и новые на нее реакции. Семейная терапия для психиатрии – то же самое, что Пинтер для театра или экология для естествознания. Статья не была написана как критика психоанализа в целом – эта цель была отложена до встречи с объектом следующего репортажа, типичным психотерапевтом Аароном Грином (имя изменено). Подробные беседы с Грином Малкольм использовала как предлог для разбора психоаналитиков и психоанализа в общем – иначе говоря, Малкольм подвергла психоанализу самого Грина. Даже его кушетка удостоилась ремарки: