Это «как ни странно» говорит больше, чем Адлер намеревалась сказать: в шестьдесят седьмом году человек ее возраста (ровно тридцать) мог относиться к наркотикам как угодно, но удивляться их употреблению – никак. У нее, выросшей в семье беженцев, не было того образа «всего американского», против которого она могла бы бунтовать в шестидесятые. Адлер всегда стояла несколько в стороне от событий, не ощущая на себе их хода, и это свойство делало ее выдающимся наблюдателем. Нагромождение подробностей в статьях Адлер эпохи «Лета Любви» часто бывает поразительным – как и ее умение не обращать внимания на в высшей степени странное поведение – просто принимать его к сведению. «И он запел йодль», – пишет она о юноше на бульваре Сансет так, будто любой запоет, когда его попросят. Но обобщить, увидеть более масштабную сцену происходящего – в этом у нее возникали трудности. Практически каждый ее репортаж заканчивался на двойственной ноте. Статью о бульваре Сансет она заканчивает рассказом о хеппенинге Human Be-In и фразой: «А полиции не было совсем». Адлер возвращалась в Миссисипи – наблюдать новые демонстрации, требующие прав человека, ездила в Израиль писать о Шестидневной войне, ездила в Биафру. Но каждый раз возникала одна и та же проблема: двойственность. Позже, собирая статьи в книгу, Адлер стала считать эту двойственность отличительной чертой времени, о котором она писала. Но даже делясь этим наблюдением, она не могла не подстраховаться и написала так: Мне кажется, возрастная группа, к которой я принадлежу, просто провалилась в какую-то трещину. У нас никогда не было рупора поколения, мы размазались по широчайшей категории «американцы». Даже сейчас, когда нам за тридцать, мы не издаем журналов, нам не досталось ни своей эмиграции, ни своих скандалов, ни запомнившихся событий, ни войны, ни солидарности – ни одной отличительной черты. В колледже во времена Эйзенхауэра мы не выделялись ничем – разве что своей апатией. У нас будто центр действия в мозгу сломался. Обратим внимание: это пишет женщина едва за тридцать, и она дистанцируется от почти всех общественных и политических движений страны. Иногда ее отношение к социальному хаосу Америки шестидесятых чуть ли не консервативно: «Наши ценности старомодны, – пишет она, не вполне определяя, кто такие эти „мы”. – Это разум, порядочность, процветание, человеческое достоинство, общение – и чудесная, невероятно широкая Америка». Но самое любопытное в этом анализе – то, что Адлер настолько полно себя отделяет от используемого ею «мы». Да, ее жизненный путь в Америке типичным не назовешь. В шестидесятых только половина американцев шла учиться в колледж, и уж точно мало кто начинал писать для крупнейших изданий страны в двадцать два. Адлер была вундеркиндом уровня Дороти Паркер и с самого начала стала писать так, как потом писала всю жизнь. Ее голос узнаваем и в самых первых заметках рубрики Talk of The Towns, и в последних ее статьях, напечатанных в девяностые. Но она всегда отделяла себя от массы – а потому не могла ощутить мощные эмоциональные течения Америки шестидесятых. Могла только смотреть. Может быть, это объясняет, почему в шестьдесят восьмом Адлер вдруг дезертировала из New Yorker. Она получила предложение от New York Times – газете нужен был штатный кинокритик, потому что старый заплесневелый Босли Кроутер, непримиримый противник Полин Кейл, надоел всем до смерти. Неизвестно, думала ли редакция пригласить из New Yorker саму Кейл. Но Адлер время от времени писала о кино для New Yorker, подменяя Кейл или ее напарницу, Пенелопу Джиллиат. Она была молода, уже добилась известности как критик и писала модно-отстраненные статьи о шестидесятых. Видимо, она казалась идеальным кандидатом. Если в New York Times рассчитывали получить инженю, то ошиблись. У Адлер было очень четкое представление о предстоящей работе, и никому никакого спуску она давать не собиралась. Она не собиралась быть снисходительной. Первую рецензию Адлер написала о немецком фильме, ныне совершенно забытом, и начиналась она в грозовом регистре ее книжных рецензий эхом громов, обрушившихся на Джона Херси: Даже если вы думаете, что приятно провести время – это значит глазеть на толпу пожилых немцев (среди них есть очень жирные), которые багровеют, гримасничают, потеют, спотыкаются и падают на Эльке Зоммер, все-таки смотреть «Порочные сны Паолы Шульц» я бы вам не советовала, потому что этот первый фильм текущего года безнадежно плох и неинтересен не в одном, не в двух, а в огромном множестве смыслов. Абзац вышел настолько забавным, что возвысил ожидания. Он показал, что молодая критикесса жаждет крови. Следующий рецензируемый фильм – «Дикость-90» Нормана Мейлера – дал ей более знакомую тему: Адлер вернулась на привычную территорию – личности писателей. Зрители, которым нравится Мейлер, – «самые любящие, прощающие, бесконечно снисходительные и деструктивные зрители наших дней», – наверняка простят ему этот фильм, как прощали все другие. Это никак нельзя было назвать комплиментом: Адлер ясно дала понять, что фанатскую базу Мейлера она считает группой, не поражающей интеллектом. Например, она не может себе представить, чтобы это «снисходительное стадо, в Мейлере видящее протагониста подростковых питер-пэнских метаний в поисках свободы и себя, приняло бы фильм жесткий, сжатый и не апологетический». Как и позже, в «Опасных похождениях Полин», казалось одновременно, что Адлер и совершенно не затронута влиянием Кейл (ранние ее рецензии написаны сжато, как репортажи), и полностью проникнута ее воинственным духом. Ее рецензии хлещут обвинениями в претенциозности и сентиментальности. Фильмы, которые «серьезным людям» нравятся – «Выпускник», «Хладнокровное убийство», «Угадай, кто придет к обеду?» – для Адлер подозрительны, пусть они даже так по вкусу буржуазной публике. Ей на руку был статус аутсайдера, защищавший от засасывающего давления вкусов публики. Он даже позволял ей, в отличие от других кинокритиков, не принимать ничью сторону в войнах сторонников и противников авторского кино. Она просто высказывала свои личные суждения, а системные споры оставляла другим. Как было и с Кейл в McCall’s, Адлер за четырнадцать месяцев работы в Times не раз сталкивалась с нападками киностудий. Самой известной такой атакой было объявление от United Artists, указывающее, что, поскольку Адлер так ненавидит многие из безусловно популярных фильмов, зрителям не стоит к ней прислушиваться: Ренате Адлер из The New York Times не понравился фильм «Хладнокровное убийство». По поводу «Выпускника», «Угадай, кто придет к обеду?», «Планеты обезьян» она сомневается. Мы не знаем ее мнения о «Бонни и Клайде». Большинству критиков фильм понравился. А главное – он нравится публике. А теперь ей не нравится «Наш хоровод вокруг шелковицы». Вот это рекомендация! И хотя часто говорят, что Адлер с самого начала была для голливудских продюсеров занозой, но сперва киноиндустрия встретила ее нейтрально – так написала Variety в январе, когда Адлер проработала всего две недели. В более объемной статье за март шестьдесят восьмого уже говорится, что реакции были разные: И ее сторонники, и ее ниспровергатели сходятся в одном: Адлер как критик куда более литературна, нежели кинематографична… Она явно не считает, что главный создатель фильма – режиссер. Не менее чем в шести рецензиях она даже не упоминает имени режиссера, не говоря уже о том, чтобы оценить его вклад. Журнал Variety опрашивал читателей, и ему ответили, что Адлер скорее эссеист, чем рецензент, и читателям даже нравятся ее воскресные рассуждения о «культе смерти» или уместности насилия в фильмах. В этих рассуждениях Адлер обычно отвлекалась от фильмов и говорила о том, что ее занимало: Одна из вещей, с которыми демократия как система наименее приспособлена иметь дело, – это революция из эстетических соображений. Никакая философия истории не предусматривает, что группе молодых людей среднего класса, фактически воспитанных системой, которые никогда не были жертвами ее несправедливости, чтобы властвовать, может прийти в голову разрушить эту систему просто ради забавы. Рецензии Адлер были беспощадно серьезны и обычно к трешу никак не относились. Критика ее бывала уничтожающей, но, если в плохой картине попадалось что-то хорошее, Адлер отдавала ему должное. Она отметила, что Барбара Стрейзанд вытянула «Смешную девчонку»; ей понравилась элегантность сцен бала в «Ромео и Джульетте» Франко Дзеффирелли, хотя в целом ей показалось, что сам фильм был слишком похож на «Вестсайдскую историю». Когда вышла «Барбарелла», Адлер не могла не пуститься в рассуждения о том, как в кино стали изображать женщин: «Возможно, это такой откат после „Мумии”, но порядочных, достойных женщин на экране просто нет». Но Адлер отдала должное Джейн Фонде, которая сделала все, что могла. Однако другие издания отмечали в ее рецензиях много фактических ошибок. В Variety писали, что Esquire готовит обличительный материал. Еще там говорилось, что Дэррилу Ф. Зануку, главе Fox Studios, кто-то из приближенных сказал, будто Адлер посмотрела только половину фильма «Звезда!» – елейной бенефисной картины Джули Эндрюс. Занук высказал редактору Times претензию, которая осталась без последствий: Адлер проработала до февраля семьдесят второго. Она написала еще несколько заметок о кинематографе послереволюционной Кубы, а после этого вернулась в New Yorker. Позже она утверждала в интервью, что ее не уволили, и, если учесть, в каких преступлениях она потом обвиняла Полин Кейл, становится очевидным, что она просто устала от потогонной системы. Но полезно было, сказала она, научиться писать к назначенному сроку. Уйдя из Times, Адлер написала еще несколько статей. Лучшей из них был опубликованный в Atlantic длинный разбор, требовавший к ответу Комиссию Чёрча [46] за то, что преступления Никсона она расследовала спустя рукава. Тщательно прочесывая протоколы комиссии, Адлер нашла много такого, что необходимо было раскопать глубже. Поэтому она пришла к убеждению, что расследование, проводимое комиссией в рамках импичмента, во многом помогло Никсону замести следы. Но такие статьи ей, похоже, разонравились, и хотелось ей на самом деле совсем другого. Рената Адлер решила, что ее дело – художественная проза. Большую часть семидесятых Адлер, забросив журналистику, писала два романа – «Скоростной катер» и «Беспросветная тьма». Оба написаны рваными афористичными фразами. Главных героинь обеих можно воспринимать как альтер эго самой Адлер. В «Беспросветной тьме» иногда слышны отзвуки социальной критики. Стиль художественной прозы Адлер никак не похож на стиль Мэри Маккарти, но Адлер тоже неспособна отделять свою жизнь от своей работы. В «Беспросветной тьме» выведена Лилиан Хеллман под именем Виолы Тигарден, которая говорит слова «мой гнев» так почтительно, будто называет что-то живое и очень ценное, вроде племенного быка, предназначенного в производители. С такой интонацией человек, женившийся на красивой, но неожиданно неприятной женщине куда богаче и моложе его самого, мог бы сказать «моя жена». Написаны книги красиво, но местами заметно, насколько труден был этот процесс. В семьдесят пятом New Yorker стал печатать отрывки из «Скоростного катера», а когда книга вышла в семьдесят шестом, ее встретили с восторгом; Адлер получила престижную премию Фонда Хемингуэя / ПЕН-клуба. Еще семь лет она писала «Беспросветную тьму», а после этого, видимо, бросила писать беллетристику совсем. Кроме того, она – как и можно было ожидать от человека, который никак не мог найти себе такое дело, чтобы полностью его захватило, – пошла учиться в юридическую школу Йельского университета и получила диплом доктора юриспруденции. Склад ума у нее отлично подходил для этой деятельности. Еще в статье о новом рецензировании она отлично изображала прокурора, анализируя показания Подгорца и ловя его на словах или фразах. Строгость юридических рассуждений определила стиль «Опасных похождений Полин» – в чем-то они похожи на юридическое резюме. Тогда же она стала писать агрессивно, стремясь непременно уничтожить оппонента. Свою воинственность она распространила и на настоящий суд. В начале восьмидесятых возродился Vanity Fair, задуманный как серьезное интеллектуальное издание, больше похожее на Partisan Review, чем на People. Редактор Ричард Лок нанял Ренату Адлер. Она сохранила за собой и пост в New Yorker, но там ее должность стала называться «редактор-консультант». Новая власть в Vanity Fair продержалась недолго: в апреле восемьдесят третьего Ричарда Лока уволили, и Адлер тоже вскоре ушла. Но сомнительный профессиональный журнал Washington Journalism Review написал, что ее уволили. В этом же журнале говорилось, что она не сообщала редакции о своих публикациях (напечатала под псевдонимом отрывок из «Беспросветной тьмы») и что уволили ее за некомпетентность. Адлер подала на журнал в суд – и выиграла. Так началась юридическая карьера Адлер – когда то, что она писала о юриспруденции, стало превращаться в реальные события. Ее мысли занимали два ведущихся против СМИ процесса. Первый, «Уэстморленд против CBS», был делом о документальном телефильме про войну во Вьетнаме. В фильме отставного армейского генерала Уильяма Уэстморленда обвиняли в манипулировании разведданными, из-за чего, по мнению авторов, США окончательно увязли в войне. Второй, «Шарон против Time», был посвящен делу против Time, открытому израильским военным и политиком Ариэлем Шароном из-за статьи с подразумевающимся выводом, будто ответственность за резню в Ливане в сентябре восемьдесят второго несет Шарон. В обоих случаях не было никаких сомнений, что репортеры перепутали: было показано, что сообщенные сведения не соответствуют действительности. Но в каждом из этих дел вопрос заключался в том, был ли в ошибках репортеров «злой умысел»: это, по американскому законодательству, необходимо для доказательства клеветы. И установить его – задача трудная. Адлер заявляла, что этот пункт превратился в защиту СМИ от судебного преследования в случае любого вранья. В этом отношении она часто становилась на сторону истцов: Каковы бы ни были их остальные мотивы (гордость, злость, честь, политика), но подача иска для этих истцов была явно делом принципа, и этим принципом в представлении каждого из них была необходимость найти истину. Не правосудие, а простую фактическую истину… Но оказывается, что американские суды не предназначены для решения подобных вопросов и даже, согласно Конституции, не имеют права их решать, права определять для истории, где правда, а где ложь. В ходе подобных философских раздумий Адлер заодно так выдала журналистам, давшим для этих раздумий повод, что сильно их разозлила. Изначально она публиковала свои выводы по этому процессу в New Yorker летом восемьдесят шестого. (При Уильяме Шоне авторам часто позволялось годами работать над одной статьей – больше такого нигде не могло быть.) Эти статьи должны были быть объединены в сборник «Преступная халатность», который планировался к выходу в сентябре, но до этого Time и CBS уведомили New Yorker и издателя Ренаты Адлер, что подали на них в суд за клевету. Это задержало выход книги на несколько месяцев. А тем временем в рецензиях на «Преступную халатность» ад сорвался с цепи. Адлер предположила, что некоторые журналисты вольно обращаются с фактами, поэтому другие журналисты стали внимательно смотреть, нет ли ошибок у самой Адлер. И решили, что есть. Даже такой благорасположенный к ней критик, как ученый-юрист Рональд Дворкин, в своей статье в New York Review of Books похвалил Адлер за общую проницательность, но отметил, что она слишком часто поддается тем самым журналистским порокам, которые сама бичует. «Преступной халатности» присуща та же пристрастность, особенно в рассказе о деле Уэстморленда, а заключительная часть демонстрирует ту же непримиримость к свидетельствам, противоречащим авторской концепции, которую мы, встретив в традиционной прессе, справедливо осудили бы. В итоге репутация Адлер оказалась изрядно подмоченной. Фактчекеры New Yorker клялись, что она им дурмана подсыпала. Но фурор, произведенный «Преступной халатностью», явно не уменьшил желания Адлер лезть в драку. Ее положение вдруг осложнилось, потому что Уильям Шон – человек, отстаивавший ее в массе конфликтов, вплоть до заварухи вокруг «Преступной халатности», – был снят с поста. В восемьдесят пятом New Yorker приобрела компания Condé Nast, и ее владелец С. И. Ньюхаус решил, что пришло время перемен. Чтобы журнал New Yorker перестал служить пристанищем такой массе длинных и потенциально скучных статей, решил он, надо поменять главного редактора. Чего Ньюхаус не предусмотрел, так это бунта редакции после увольнения Шона. Ньюхаус не согласился с условием Шона позволить ему назвать своего преемника, а нанял человека со стороны, Роберта Готлиба, до того много лет работавшего редактором в издательстве Альфреда А. Кнопфа, поручив ему вдохнуть в журнал новую жизнь. Посыпались петиции, устраивались собрания, и какое-то время казалось, что New Yorker от напряжения переходного периода может просто схлопнуться. Но в итоге журнал потерял не слишком много авторов – многие из них и не смогли бы никуда больше пристроить свои статьи. Адлер на эту перетряску отреагировала резко отрицательно. Ее возмутила самонадеянность Ньюхауса, а еще сильнее расстроило, как по-хамски обошлись с Шоном. Готлиб не казался ей адекватной заменой: она считала, что он «до смешного нелюбопытен». Он хотел переменить направление журнала и привел с собой в штат Адама Гопника – скользкую личность, которую Адлер на дух не переносила: Общаясь с мистером Гопником, я вскоре поняла, что его вопросы на самом деле не вопросы и даже не попытка прощупывания. Он их задает, чтобы добиться от собеседника совета делать то, что он и так будет делать, даже идя по трупам. В девяносто девятом, лет через десять после этих событий, Адлер написала о них книгу «Былое: последние дни New Yorker» – нечто вроде воспоминаний с осмыслением, в которых нелестные портреты одних сотрудников New Yorker перемежались с восхвалениями других. В начале читателю предлагается подробная критика двух книг воспоминаний о New Yorker, написанных Лиллиан Росс и Ведом Мехтой. Адлер сочла, что они недостаточно передают ту атмосферу серьезного отношения к литературной работе, которую культивировал Шон. Спросите любого сотрудника New Yorker той поры, и услышите самые разные возражения на эту книгу. Опять же Адлер допустила несколько ошибок (в основном в написании фамилий). Одна сотрудница сказала, что Адлер вообще слишком мало бывала в те времена в редакции и не могла знать, что там происходило на самом деле. Но, вероятно, лучше рассматривать «Былое» не как хронику распада того New Yorker, каким он был при Шоне, а как творческую автобиографию писательницы, которая никогда в журнале иного рода не приобрела бы ни такого стиля, ни такой мощи. «Былое» – гневная книга, написанная человеком, которого предали. Иногда кажется, что критикам книги, и даже самому Роберту Готлибу, не хватило духу полностью отмахнуться от этого ощущения предательства: Во многом эта книга – взрыв боли и гнева, крик женщины, втянутой в жернова жизни очень и очень неблагополучной семьи. И больнее всего, наверное, что в этой семье для дочери не оказалось места. «Былое» стало поворотным моментом в писательской биографии Адлер. До сих пор она всегда была атакующей стороной и вполне разумно верила, что в случае неудачи у нее найдется запасной аэродром. И вдруг оказалось, что она атакует самый престижный журнал Америки. Тут с ней не согласились даже симпатизанты, а приспособленцы, подлизывающиеся к новым редакторам New Yorker, решили, что пришла наконец пора и саму Адлер атаковать всерьез. Как позже отмечала Адлер, за январь двухтысячного в Times о ее книге написали как минимум восемь отдельных статей. Первые четыре были о журнале New Yorker. Четыре следующих разбирали встретившуюся в ее книге реплику о судье Джоне Сирике, который председательствовал на Уотергейтском процессе. Адлер написала, что «вопреки своей репутации героя Сирика был коррумпированным, некомпетентным и нечестным человеком, близким сенатору Джозефу Маккарти и с очевидными связями в преступном мире». Сирика написал протест в издательство, выпустившее книгу Адлер. Затем, судя по всему, он обратился к репортерам, которые начали звонить Адлер. Среди них была Фелисити Барринджер, корреспондент Times, которая стала требовать от Адлер открытия источников обвинений против Сирики. Адлер отказалась, но Барринджер продолжала давить. Поскольку я свои «источники» в интервью «раскрывать» не хотела, у нас произошел такой разговор: – А почему тогда в интернет их не выложить? – Ты сама много своего в интернете вывешиваешь, Фелисити? Барринджер продолжала свое и напечатала статью, в которой все-таки обвинила Адлер в сокрытии источников. Тогда по поручению газеты Джон Дин, один из самых доверенных советников Никсона, написал об этой загадочной фразе редакционную статью, где предположил, что источником Адлер был оскорбленный Дж. Гордон Лидди. Адлер несколько удивилась: Самое интересное тут все же не содержание статьи, а слова, которыми Times представляет ее автора. Вот вся подводка: «Джон У. Дин, инвестиционный банкир, бывший советник президента Ричарда М. Никсона и автор книги „Слепые амбиции”». Если Дин войдет в историю именно так, то все статьи Times об этом своеобразном эпизоде имеют некоторую ценность. Когда Адлер все же написала статью об этом «своеобразном эпизоде», оказалось, что ее источником, говорившем о связях Сирики и Маккарти, была его собственная автобиография. Адлер также сообщила о связи судьи с организованной преступностью, проследив за сыном одного из деловых партнеров отца Сирики. Когда она опубликовала свои находки в августовском номере Harper’s за двухтысячный год, Times не дала ответа. Возможно, газета не стала их корректировать из-за того пассажа, которым Адлер завершила разнос ее тактики: Газета Times, какой бы финансово успешной она ни была и каким бы влиянием ни обладала, сейчас не самая здоровая организация. Дело не в одной книге и даже не в восьми статьях. Дело в состоянии всей нашей шахты культуры, когда ее главный маркшейдер, во многом по-прежнему величайшая газета мира, ратует за рудничный газ и за перекрытие воздуха.