— Вот они. Сопли не распускай. В эту минуту на нижнем этаже начинается ожесточенная пальба. Панисо выглядывает и видит вспышки выстрелов и фонтанчики пыли: из дома напротив начинают выбегать легионеры, выставив штыки. Положив автомат на пол, он достает из кармана гранату и, выдернув чеку, швыряет вниз. И прежде чем она успевает долететь до земли, хватает автомат, дожидается разрыва, выпрямляется и поливает патио тремя длинными очередями, опустошая магазин. Быстро меняет пустой на снаряженный и снова стреляет: на этот раз одиночными, выбирая себе цели среди ошеломленных взрывом франкистов, и те, попав под огонь, отступают, уносят одного из раненых. Пам-пам-пам-пам, слышится в другом окне, и грохот заполняет комнату. Юный Рафаэль, в точности выполняя наставления Панисо, стреляет по легионерам у ограды. А ответные пули влетают в окна, снизу вверх и наискось пересекают комнату, вырывают куски штукатурки, крошат кирпич. С дырявой крыши валятся деревянные щепки. — Они прошли за изгородь! — смешавшись, кричит Рафаэль. — Они теперь на задах дома! Панисо еле слышит его: он полуоглох от собственных выстрелов по легионерам, а те снова бросаются через патио. Место упавших занимают другие и, перепрыгивая через тела убитых, бегут вперед. Наконец, улучив момент, подрывник оборачивается к Рафаэлю и видит — тот в растерянности склонился над винтовкой с открытым затвором: патронов больше нет и что делать — неизвестно. На первом этаже гремят разрывы. Пора уходить. Панисо подбирает с пола порожний магазин, бросается к лестнице, скатывается по ней, прыгая сразу через четыре ступени, и натыкается на своих — тяжело дыша, с безумными глазами загнанных зверей, они в беспорядке отступают по коридору. Тащат раненых, и среди них — очень бледный, едва передвигающий ноги Касау в залитых кровью штанах, которого ведут под руки Ольмос и Моррасо. Подрывник выходит наружу: здесь уже обрывается городок, и домов там нет — только огороды, сады и сараи, и лишь метрах в двухстах высится большое квадратное здание Аринеры. Ослепленный солнцем Панисо видит, как из окон выбрасывают раненых, и внизу их никто не подхватывает — некому, потому что все, кто вышел оттуда, убегают прочь во весь дух. Справа и слева начинают жужжать пули. Сезон охоты открыт, думает Панисо. Франкисты уже высовываются из-за углов и скоро покажутся из дома, откуда слышатся их ликующие крики и «Испания, воспрянь!». Оставив цыгана у порога, Моррасо и Ольмос мчатся бок о бок, перемахивая через изгороди и заборы, как на соревнованиях по барьерному бегу. Панисо пускается следом, прячется за сарайчик не больше метра высотой и тут с удивлением обнаруживает, что Рафаэль, про которого он совсем забыл, — рядом, а когда поднимается, чтобы бежать дальше, видит, что Ольмос уже один, астурийца же нигде поблизости не видно. А еще видит, как Ольмос вдруг спотыкается и падает ничком, словно его огрели дубиной по затылку. Инстинкт самосохранения и верность другу борются в душе Панисо. Но не дольше секунды. Второе чувство побеждает, и, повинуясь ему, Панисо бросается к Ольмосу — тот лежит вниз лицом, голова, судя по всему, пробита, однако он шевелится, жалобно постанывает при каждом выдохе и даже пытается встать. Панисо ощупывает его голову вокруг раны, чувствуя под пальцами податливо-мягкие обломки костей. Крови почти нет. — Пако! Пако! Тот не отвечает. Панисо хватает его за руки, тянет на себя. И, подняв в этот миг голову, видит, что и Рафаэль здесь: он закинул винтовку за спину и пытается приподнять раненого за ноги. Но ничего не выходит — Ольмос слишком тяжел. Франкистские пули начинают свистеть вокруг, словно ткут тончайшую сеть, и паренек, с тоской в глазах признавая свое бессилие, виновато смотрит на Панисо и убегает. Тот тащит Ольмоса, хоть и сознает, что это бесполезно. Ольмос теперь лежит на спине, смотрит сощуренными, помутневшими, бессмысленными глазами. — Брось меня, на хрен… — бормочет он, и хрипловатый голос срывается в стон. — Тебя забыли спросить. Рывками ему удается протащить товарища еще немного. Немного, недалеко. Рухнувшая каменная стенка загораживает дорогу. Панисо пробует взвалить Ольмоса на спину, но уже нет на это сил, да и раненый при первом же движении кричит от боли так, словно ему отрывают голову. Панисо пытается вздернуть его кверху, чтобы переложить на другой бок, но и это ему не удается. Слишком тяжело. — Не получается, брат. Ольмос — рот полуоткрыт, глаза запорошены пылью — смотрит на него. Панисо, склонившись, целует его в лоб, потом выпрямляется и бежит к Аринере. Хинес Горгель, остановившись на прогалине сосновой рощи, прислоняет карабин к дереву, потирает ноющее плечо, смотрит на реку. — Здорово дали им, — говорит он, сдвигая на затылок каску. Мавр стоит рядом и тоже следит взглядом за тем, как самолеты националистов — в послеполуденном свете они кажутся серебристо-черными точками — пролетают раз и другой, снижаются сквозь белые облачка зенитных снарядов, сбрасывают бомбы, бьют из пулеметов и снова гуськом уходят ввысь. Все было бы похоже на воскресный воздушный парад для увеселения невидимой публики, если бы издали не долетал глуховатый грохот взрывов и запинающийся лай «бофоров». — Не хотел бы я сейчас быть там, — продолжает Горгель. — Да мы уж были там, — говорит Селиман. Он держит на плече свой маузер, к шомполу которого привязана недавно обнаруженная в кустах и, без сомнения, последняя на этом берегу Эбро курица: на то, чтобы поймать ее и свернуть ей шею, ушло не больше полминуты. Горгель ласково смотрит в темные прямодушные глаза мавра, на его седеющие усы, переходящие в отросшую за несколько дней бородку, на сдвинутую к затылку грязную и бесформенную феску с вышитым на ней капральским шевроном. — Все же война, Селиман, до жути странная штука, — говорит он. Мавр смотрит с интересом: — Почему так сказал? — Сам не знаю. — Горгель скребет шею, покрывшуюся коркой грязи. — Встречаешь людей, которых иначе в жизни бы не встретил… делаешь такое, что и во сне бы не приснилось… И убиваешь. Широкая улыбка вспыхивает на закопченном лице мавра. — И тебя тоже убивают, земляк. — Нас, как видишь, пока что не убили. А ведь сколько раз пытались… А мы все живы. — Инш’алла, Инес. — Хинес. Мавр, подняв руку со сжатыми пальцами, делает жест, означающий покорность судьбе: — Впереди еще много войны будет. — Ты, черт побери, умеешь утешить. Горгель берет свою винтовку и идет следом за Селиманом. Подразделение, куда их зачислили, размещено в тихом месте и должно охранять восточную часть берега. Здесь нет стрельбы. И вообще ничего не происходит, если не считать, что время от времени новые дезертиры и перебежчики пытаются на этом участке сдаться в плен франкистам, испытывая при этом не столько беспокойство, сколько облегчение. — Я ведь был из тех, кто, как говорится, мухи не обидит. Работал себе плотником… — Судьба так захотела… Стал солдатом и убиваешь красный зболочь. — Да, похоже на то. — Мактуб. Судьба… — И коммунисты мне ничего плохого не сделали, пока не начали пулять в меня. А пуляют потому, что я здесь, а не у себя дома, где мне и полагается быть. — Пуляют тебя потому, что красные. Плохие люди. Жгут церкви и мечети, не верят во Всевышнего, во владыку мира. Это говорит святой Франко, да будет благословенно имя его. — Насчет Бога я тоже не очень понимаю. А насчет Франко — еще того меньше. — Но я тебя слышал молиться, брат. — В такие дни многое сделаешь впервые в жизни. Из кустарника неподалеку доносится тошнотворный, густой смрад. Слышно, как звенят мухи. Горгель теперь уже отлично знает, что это означает. И хочет поскорее пройти мимо, однако мавр, любопытствуя, сворачивает туда. — Брось, Селиман… Идем. — Спокойно, брат. — Да я спокоен, только воняет нестерпимо. — Ты зажимаешь нос, я смотрю. Они огибают кусты и видят труп, который, судя по тому, как жутко он выглядит, пролежал здесь уже несколько дней. Не сразу и узнаешь — молод был убитый или стар, республиканец это или франкист. Оружия при нем нет, но к пряжке пояса прикреплена граната. — Наш или ихний? — спрашивает Горгель, закрывая ладонью нос и рот. Селиман без колебаний кладет винтовку с курицей на землю, опускается на колени рядом с трупом, оглядывает его с головы до ног, не обращая внимания на вьющихся роем мух. Потом пожимает плечами: — Граната — русский. Сорвав веточку, он стряхивает червей, ползающих по одежде убитого, и обшаривает его карманы. — Все сгодится… Бумажник, зажигалка, нож. Все это он откладывает в сторону. Потом вынимает из бумажника две фотографии, четыре купюры по пять песет, раскрывает удостоверение. Отбрасывает все это, снова обшаривает убитого и с торжеством поднимает над головой сорванную с его шеи золотую цепочку с миниатюрными серпом и молотом. На левой руке у него — золотое кольцо, но палец так распух, что снять его невозможно, и мавр без колебаний отрубает его. Потом берется за часы на левом запястье. — Ну хватит, Селиман, — протестует Горгель, по-прежнему зажимая рот и нос. — Кончай с этой хренью. — Спокойно будь, друг! К нам приходит удача. Он глядит на часы, встряхивает их, подкручивает головку завода, подносит их к уху — и довольно улыбается. Потом достает из кармана платок, заворачивает в него свои сокровища, берет винтовку и поднимается: — Ну пошли. Отойдя на несколько шагов, Горгель наконец отнимает ладонь от лица, глубоко вздыхает, чтобы прочистить ноздри и легкие. От воспоминания о червях сводит желудок. — Я не узнаю себя самого, Селиман. Мавр благодушно улыбается. Привязанная за лапы к шомполу, вниз головой висит курица. — Знает один только Всевышний, который все видит. Знает, кто мы. — Мы совершаем гнусности. — Гнусности? — Ну, гадкие, подлые поступки. Мавр задумывается на миг. — Но мы с тобой делали хорошее, земляк… Воевали храбро. Так ведь и было, прахом отца клянусь… — Меня, например, заставили. — Это не важно — заставили или нет. Мужчина должен сражаться, когда должен. Женщины остаются дома с дети и старики, а мужчины воюют. Выходят искать денег или еды — и за это воюют. А когда воюют, делают и хорошее и плохое. Судьба.