— Ты зачем спрашиваешь? — Я и представить не могла, что Республика проиграет войну, — искренне признается Пато. — До сегодняшнего дня. Экспосито, глотнув пива, передает ей бутылку: — Сначала думай, потом говори. — Да не все ли равно теперь? — Пато допивает бутылку и ставит ее на землю. — Товарищ комиссар уже отвалил. — Ты что — дура? Ничего Республика не проиграла. И не может проиграть. Пато показывает на патио: — При виде всего этого так не скажешь. — В других местах Эбро наши успешно наступают, — неопределенно показав куда-то вдаль, упрямо отвечает Экспосито. — Говорят, мы не то уже взяли, не то вот-вот возьмем Гандесу. Нам было поручено оседлать шоссе между Мекиненсой и Файоном, и мы держим его уже девять дней. — Дней? Месяцев, мне кажется. — Это не поражение, не путай. Это один из многих сложных маневров в рамках генерального сражения. И с этим заданием мы справились, выполнили его. Мы хорошо дрались и впредь будем драться, где и когда нам прикажут. И так будет снова и снова, пока не покончим с фашистами. Пато будущее видится не так ясно. — А если не покончим? — Тогда уйдем в горы и продолжим борьбу… Или во Францию, как поступили защитники Бьельсы, и вернемся с другой стороны. Мы не сдадимся никогда. Экспосито замолкает, в последний раз затягивается сигаретой, докуренной до ногтей, и бросает ее на землю. — Кроме того, — говорит она, — Европа стоит на пороге войны… Когда она грянет, мы уже будем не одни. А пока не грянуло, мы должны сопротивляться фашизму здесь — и во многих других местах. Она произносит эти слова, не сводя глаз с навеса, из-под которого санитары выносят последних раненых. И там остаются лишь выпачканные кровью одеяло, бинты, смятые бумажки, пустые фельдшерские сумки. — Надо помочь товарищу Сталину и нашим советским друзьям выиграть время. Пато, которая тем временем отсоединила затвор и чистит патронник, смотрит на нее растерянно: — Время для чего? Тяжкие отвесные лучи пронизывают пыльный воздух. И в этом свете лицо Экспосито кажется совсем каменным. — Говорю же — Сталин еще не готов к большой войне. Надо дать ему время. Последние дома, еще удерживаемые республиканцами, напоминают сказочных чудовищ со вспоротыми животами, с кишками наружу — груды развалин и обломков, под которыми разлагаются трупы, окровавленная одежда, запах гнили, разрушения и гибели. И отовсюду проникают франкисты. Хулиан Панисо и его люди дерутся как бешеные волки, с боем уступая дом за домом, квартиру за квартирой. Нет времени рассчитать и подумать: они сражаются теперь за свою жизнь. Легионеры атакуют, не считаясь с потерями, забрасывают гранатами, стремясь подойти вплотную и броситься в рукопашную. Пощады не просят и не дают. Зной стоит ужасающий, и даже в тени — адское пекло. Многие разделись до пояса: обнаженные торсы блестят от пота, губы побелели от жажды. Горят среди руин обрушенные балки и стропила, обломки мебели, двери, оконные рамы. В воздухе плавает облако гипсовой мельчайшей пыли, дым горящего дерева и пороха ест глаза, царапает легкие. И грязно-серым маревом окутан хаос выстрелов, взрывов, криков, ругани. Панисо отсоединяет пустой магазин от МР-28 и роняет его на землю, потому что руки дрожат. Наклонившись, подбирает, сует за пояс, вставляет заряженный — в запасе есть еще один полный и в карманах еще сколько-то патронов россыпью, — нажимает на спуск и посылает короткую, на три патрона, очередь — та-ка-та-ка-та — через дверь, превратившуюся в кучу битого кирпича, камней и щепок. Рядом раздается крик Ольмоса: — В окна лезут! Подрывника внезапно охватывает ощущение своей невероятной уязвимости: он сознает, что и правый его бок, и левый, и спина — ничем не защищенная бренная плоть. И, остро чувствуя это, он отступает немного и озирается по сторонам, боясь увидеть блеск штыков. И тут поскальзывается на гильзах, катающихся по окровавленному полу: у ног он видит труп одного из своих бойцов, чье лицо разрывная пуля превратила в раскрывшийся подсолнух, а чуть поодаль стоит на коленях другой, и Ольмос перевязывает ему окровавленную голову. В соседних комнатах гремят разрывы гранат, ходят ходуном выщербленные пулями стены. — Они уже здесь, мать их… Внутри! Ольмос бросает перевязку на полдороге и тоже отступает, столкнувшись с Панисо в дверях. В длинном и узком коридоре полутьма: свет доходит через сломанные потолочные балки. Рафаэль, парнишка, неотступно следовавший за Панисо после истории с танком, стоит у стены и стреляет из своего древнего «ли-метфорда» в дверной проем. И, увидев, как спешат подрывники, меняется в лице. — Бегом, бестолочь! Тому не надо повторять дважды. Они все вместе достигают конца коридора, откуда расходятся в разные стороны две лестницы: одна ведет в подвал, другая — на верхний этаж. Там жмутся друг к другу человек шесть новобранцев — они растеряны и не хотят умирать. Двое в страхе бегут по ступеням, ища защиты наверху. Остальные — и Касау в их числе — собираются последовать их примеру, однако Панисо хватает цыгана за рукав: — Нельзя туда! Перебьют вас! Давай в другой дом! Все в другой дом! И, не проверяя, послушались ли его, выскакивает в патио и во весь дух пролетает его. На бегу замечает, как через ограду перепрыгивают какие-то люди, и уже собирается полоснуть их очередью, но вовремя снимает палец со спускового крючка, узнав своих: это шесть или семь подрывников — грязных, оборванных, залитых кровью, как фигуры Христа, какие носят в процессиях на Святой неделе, — удрали из соседних домов. Словно бы им вдогонку что-то похожее на камень летит за ними, описывает в воздухе дугу над их головами и падает на землю между ними и Панисо. Тот бросается на землю, поджимает ноги, оберегая пах, и вслед за грохотом разрыва на него обрушивается град камней и осколков. Когда это прекращается, он вскакивает и снова бежит. Четверо из беглецов поднимаются с земли и вместе с Панисо мчатся к дверям следующего дома, прячутся за ними. Подрывник, опираясь плечом на размолотый пулями косяк двери и подняв автомат вертикально, пропускает в двери Ольмоса и Рафаэля, которые успевают юркнуть внутрь вслед за четырьмя новобранцами. Едва лишь скрывается последний — опускает оружие и бьет по силуэтам, мелькающим у дома, только что оставленного республиканцами: с верхнего этажа доносятся крики и разрывы гранат. Панисо еще минуту переводит дыхание. На улице слышны одиночные выстрелы. Запыхавшийся, взмокший от пота, с ног до головы засыпанный кирпичной крошкой и гипсовой пылью, он смотрит на влажные спины бойцов, которые сжимают винтовки с еще не остывшими стволами и выглядывают в патио. Потом выгребает из карманов последние полсотни патронов — и тридцать шесть из них вгоняет в магазин автомата. И второпях неловким движением ломает пополам ноготь большого пальца. — Что делать будем? — севшим голосом спрашивает Касау. Панисо, матерясь, посасывает пострадавший палец. Боль адская. — Что делать? Останавливать, мать их так. Четверо подрывников сами, без команды, занимают позиции: упирают о подоконники винтовки, одновременно проверяя, сколько у них осталось патронов. Никто не произносит ни звука. Они — из ударного подразделения саперов, и Панисо знает их по именам: Факир, Галан, Суэйрас и Моррасо-астуриец — тот самый, у которого не хватает мизинца на левой руке, а на кисти тюремная наколка. Все четверо в царапинах и синяках, а кое у кого кровоточат или наспех перевязаны и настоящие раны, и никто не собирается бегать больше, чем потребует обстановка. Они сохраняют хладнокровие, потому что люди тертые, нашедшие свое призвание в том, чтобы убивать, а надо — так и умирать. Ольмос предусмотрительно ставит возле каждого из них по новобранцу, а потом показывает Панисо вверх: — С крыши видней все будет… Вот только надо бы… — Понятно, — обрывает его Панисо. Он снимает у него с пояса последнюю гранату, сует ее в левый карман. — Вот, правильно, уравновесь то, что у тебя в штанах справа. — Помолчи, а? — Панисо продолжает посасывать больной палец. — Останешься здесь с цыганом и остальными. А если придется отпустить их, крикни мне, но меня не жди — я сам справлюсь. Ольмос оглядывает его башмаки, потом, наклонившись, выдергивает из носка одного стальной осколок в два пальца длиной. — Не поранило? Панисо притоптывает ногой и ощупывает ее: — Нет. По крайней мере, не больно. Ольмос отбрасывает осколок и снова показывает вверх: — Как увидишь, что они близко, — сразу спускайся. Понял? Чтоб не схватили тебя там. — Не беспокойся, не схватят. Панисо направляется в коридор, а из него — на лестницу. Он уже поднимается по ступенькам, когда, услышав за собой шаги, оборачивается и видит Рафаэля. — Ты здесь зачем? Паренек — лицо у него черное от пороховой гари — нахально улыбается: — Дедуля, ты мне приносишь удачу. — Не дедуля, а бабуля, что родила твою потаскуху-мамашу. На верхнем этаже вместо крыши — только стропила, торчащие крест-накрест, как сломанные ребра. И кажется, что солнце, проникая между ними, печет жарче. Панисо осторожно устраивается у окна, высовывается ровно настолько, чтобы увидеть, что происходит. Патио пусто, если не считать тех двоих, кого накрыло взрывом гранаты. Кровавый след тянется к стене: вероятно, один полз, хотел укрыться под ней — так умирающий бык ищет спасения у барьера арены. Несомненно, выстрелы, которыми его добили, прозвучали из дома, потому что на кирпичной стене остались щербинки от пуль. Достав нож, подрывник отрезает от рукава лоскут, перевязывает большой палец, туго стянув ткань на ногте. Потом поворачивается к Рафаэлю: — Ну-ка, завяжи. Паренек делает, что ему сказано. Панисо кивает на окно: — Когда попрут, бить по нам они будут из-за изгороди, прикрывая тех, кто побежит через патио… Понял? — Понял. — А ты сделай вот что: стань у того окна и стреляй по ним, не давай им носу высунуть. И сам постарайся не подставляться под пули. Пальнул — спрятался, еще раз пальнул — и снова спрятался. Никого особо не выцеливай, бей в гущу. Заставь их почувствовать опасность. — А патио? — Этим я сам займусь и те, кто внизу. — Ладно. — Вот еще что. Если они все же займут дом, ты тут не сиди — место скверное. Постарайся спуститься, прежде чем они перекроют лестницу. Короче говоря, когда услышишь от меня «Беги!» или ничего не услышишь, а увидишь, что я бегу, — беги и ты… Договорились? — Да. — Ты молодчина. Тогда… с танком показал, что не трус. Вот и сейчас так же себя веди. Панисо произносит все это, глядя в окно. Проводит по губам языком, укалывается о щетину. Передышка окончена. За изгородью мелькают зеленые пилотки.