Они лежат неподвижно и молча. Прислушиваются. Довольно долго ничего не слышно, и вот наконец до них долетают отдаленные голоса. Несколько человек ведут разговор, и на кратчайший миг показывается — и тотчас исчезает — огненная точка сигареты. Лес-Форкес всматривается в ту сторону, а Сантакреу шепчет ему на ухо: — Влево метров пятнадцать. Ориоль молча кивает в темноте, продвигается немного вперед и вновь останавливается, чтобы выровнять дыхание и не выдать себя. Совсем рядом, зловещим палисадом чернея на фоне звездного неба, протянулись обрубки искалеченных деревьев. — Здесь, — одними губами произносит он. Потом, силясь совладать с напряжением, от которого дрожат руки, переворачивается на бок, чтобы отцепить с пояса гранаты и разложить их перед собой. То же самое делают его спутники, а четырежды три будет двенадцать, а это совсем не мало, если все взорвутся в траншее. — Пошли. Сказано беззвучно, как дуновение. Подтолкнув друг друга локтями, рекете отсчитывают секунды и согласовывают движения: один, два — туловище чуть приподнять с опорой на левое бедро и предплечье… три, четыре — выдернуть чеку и метнуть первую гранату… пять, шесть — вторую, семь — распластаться на земле, потому что «отто» так непредсказуемы, что могут накрыть осколками того, кто бросил ее, восемь, девять — слушать разрывы, закрыв глаза, чтобы не ослепили вспышки, десять, одиннадцать — снова приподняться, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать — швырнуть одну за другой еще две гранаты, шестнадцать — снова припасть к земле, семнадцать, восемнадцать — развернуться и как можно скорей ползти прочь, вскочить на ноги и бежать будет чистым самоубийством, меж тем как в траншее вспыхивает гирлянда взрывов, высоко над головой и совсем близко, слева, и справа, и повсюду свистят пули, а со стороны кладбища, прикрывая отход, два пулемета открывают по красным огонь, и трассирующие очереди — медлительные вдали и стремительные вблизи — стелются над головами троих рекете, которые торопливо ползут назад, обдирая руки и ноги о землю. Взгляни на меня, Нурия, взгляни на меня, суматошно несутся мысли в голове Ориоля, который, задыхаясь от усилий, то ползком, то на четвереньках продвигается вперед среди пуль, высекающих искры из камней, срезающих ветки кустарника. Неистовая жажда жизни ведет его. Взгляни на меня, Нурия, пожалуйста, взгляни. Я — тот самый Ориоль, которого ты знала. Впрочем, может, уже не совсем тот, но все же в глубине души остаюсь прежним. Взгляни, прошу тебя. Гляди на меня, покуда я буду делать то, что должен. И если проживу еще сколько-то, и если мне выпадет счастье жениться на тебе, и по прошествии многих-многих лет ты увидишь, как я сижу в кресле — старый, истомленный жизнью, уже мало на что пригодный, — подумай тогда о том, что́ именно сделал этот самый человек, пока был полон сил и огня, пока глаза его смеялись, пока он способен был во тьме невредимым выбраться из зубастой пасти дьявола. В это самое время, в километре восточней, майор Гамбо Лагуна с вершины западной высоты тревожно оглядывает Рамблу в бинокль. Рядом с ним стоит его заместитель Симон Серигот — луна висит совсем низко, и на фоне скал, отчетливо обрисованных ею, чернеют два силуэта. — Ничего серьезного, — замечает Гамбо. И передает бинокль капитану. — Стычка? — в свою очередь взглянув, спрашивает тот. — Похоже? — Кто напал — наши или те? — Сомневаюсь, чтобы наши были сейчас в состоянии устраивать такие эскапады… Впрочем, все может быть. Очень скоро вспышек становится все меньше, выстрелы трещат реже и поодиночке, а потом Рамбла погружается во мрак и тишину. Серигот возвращает майору бинокль: — Да, наверно, это франкисты решили прощупать. — Скорей всего, они. И надо думать, сегодня в ночь или утром пойдут в наступление. Они замолкают на миг. Если бы не слабое лунное свечение, высота казалась бы островом в черном море. Лишь вдалеке свинцово отблескивающие на воде звезды обозначают местоположение реки, да отдаленное яркое зарево пожара — Кастельетса. — Если возьмут Рамблу… Серигот не договаривает. Гамбо прячет бинокль в кожаный футляр. Майор — в легкой, сильно поношенной и кое-где порванной куртке, плохо спасающей от холода, на голове — влажная от ночной росы фуражка. — Да. Можно ничего не добавлять к этому — обоим все понятно и так. Позади бутылочное горлышко заткнуто, и батальон Островского заперт на высоте, но, если франкисты в самом деле овладеют Рамблой, расстояние до республиканских позиций увеличится. И значит, вырваться из окружения будет еще трудней. — Что думаешь, Гамбо? — То же, что и ты. — Мы отбили пять атак, — помолчав, отвечает Серигот. — Боеприпасы на исходе, гранаты, правда, еще есть. С продовольствием тоже очень неважно… хуже, что вода кончается. Это меня тревожит сильней всего. — И меня. — Стало быть, я правильно подвел итоги. — Зашибись как подвел. Они снова замолкают. Веющий с севера легкий ветерок несет вверх по склону сильный и неприятный запах мертвечины. Это между валунов и кустарника гниют на солнце трупы регуларес, атаковавших высоту два дня назад. — Мавры на рассвете опять полезут, — безнадежно произносит Серигот. — Откуда они только берутся, мать их так. — Да уж, навалом, как говорит наш лейтенант Ортуньо… Потому Франко и не жалеет живую силу. Была живая — стала мертвая. Серигот резко выдыхает сквозь зубы — признак глубокого уныния. — Можно сказать тебе правду, майор? Всю как есть? — Должно. — Дольше суток не продержимся. Командир батальона не отвечает. Ограничивается тем, что мягко похлопывает своего заместителя по плечу и уходит назад — туда, где между скал развернут его командный пункт. Серигот идет следом. Где-то вблизи кто-то невидимый играет на гармонике и негромко напевает. Над норами, отрытыми в каменистой почве, на брустверах, выложенных камнями и — кое-где — мешками с землей, виднеются черные силуэты солдат. Кое-кто спит под шумное дыхание и храп. Порой слышится металлический лязг, кашель, обрывок разговора. Никто не курит — и не потому, что в темноте огонек будет заметен, а потому, что табака нет. В лучшем случае — сухие листья и укроп. Последние настоящие сигареты, которые раздобыл сержант Видаль, обшаривая трупы франкистов — те, что поближе, — Гамбо четырнадцать часов назад поровну раздал солдатам, исключив из дележки офицеров и младших командиров. Командный пункт — навес, сооруженный из одеяла, натянутого на четыре палки, укрепленных камнями, — находится на обратном скате высоты, в нескольких метрах от хребта, куда не доходит лунный свет. Там сидят политкомиссар батальона Рамиро Гарсия и лейтенант Феликс Ортуньо. Голубоватое пламя карбидной лампы освещает небольшое пространство. И в этом круге света Гарсия с пустой трубкой в зубах читает газету «Аманесер». Гамбо показывает на бесполезный полевой телефон, стоящий на патронном ящике, который заменяет стол и застелен картой. Рядом кипа сложенных одеял, глиняный кувшин и фельдшерская сумка с красным крестом на боку. На примусе дымится жестянка из-под бензина, где варится суп из трех картофелин, половины луковицы и кости от окорока. — Ну что — не ожил? — кивает майор на телефон. Ортуньо — у него усталый вид, покрасневшие глаза — мотает головой. Он температурит уже два дня. — Нет. Мертвей моей прабабушки. Лейтенант, который должен сменить Серигота, собирается на дежурство. Гамбо снимает куртку, протягивает ее Ортуньо, а тот, надев, опоясывается ремнем с кобурой и подвешенной сбоку гранатой. Застегивает на запястье браслет часов со светящимся циферблатом — единственных в батальоне. — Клопов себе оставил, — говорит майор. — Вот спасибо-то, — лейтенант в улыбке показывает лошадиные желтые зубы. — Мне и своих-то некуда девать. Гамбо дотрагивается до его воспаленного лба: — Как себя чувствуешь? Тот отводит руку: — Лучше не бывает. — Тебе отдохнуть бы, Феликс. — В могиле отдохнем. — Типун тебе на язык. Ортуньо уже делает шаг к выходу, но останавливается: — Что сказать людям, если спросят? — О чем? — Сам знаешь о чем… Ты ведь намекал, что нам пришлют подмогу? Гамбо трет лицо ладонью, и щетина колет ее. — Не нравится мне, когда врут своим. — Подумаешь, большое дело! Все врут — и почище гороскопов в «Бланко и Негро». Комиссар поднимает голову от газеты: — Намекнуть — не значит соврать. Гамбо смотрит на него с любопытством. — Это Бухарин? — спрашивает он глумливо. — Это Ленин. — Да не свисти. — Слово даю. — Выдумываешь на ходу, Рамиро. Я прочел все его тридцать семь томов, а такого не встречал.