— Предположим, меня сбивает с толку твоя стриженая голова. Предположим, я желаю знать, как ты выглядишь в платье и с длинными волосами. — Я предпочитаю ходить такой. — Сегодня ночью — я тоже. Иначе я бы не смог узнать тебя в ином обличье. Теперь я знаю. — Что именно? — Что ты — лучшее, что есть в этом мире и в этой жизни. Что ты воюешь и заслуживаешь победы. Пато по-прежнему повернута к нему и пытается угадать, что в эту минуту выражает его лицо. — Ну а ты, товарищ капитан? Ты заслуживаешь? — Не знаю, чего я заслуживаю. Знаю только, что мои люди заслуживают того, чтобы жить, но я все равно буду отдавать приказы, которые не дадут им этого. — По крайней мере, жизнь отдадут за благородное дело. Не то что наемники Франко. Пато слышит, как он смеется — приглушенно, сквозь зубы. — Ничего благородного нет в том, чтобы погибнуть на такой войне. — Теперь вижу, что не зря политкомиссар бригады взъелся на тебя. — Этому Рикардо даже усы мои не нравятся. Уверяет, что усы носят только правые. — Зачем же ты их носишь? — А почему бы мне их не носить? Я, товарищ Патрисия, отпустил усы, когда начал бриться. Мне нравится его голос, думает она. Мне очень нравится, как он говорит и как молчит. Меня умиляет эта меланхолическая покорность судьбе и чисто солдатская готовность принять свою невеселую долю. — А я помню, что́ почувствовала, когда ко мне впервые обратились «товарищ», — говорит Пато. — Представляешь? Мне было восемнадцать. Новая пауза. Зная, что он не заметит этого в темноте, она дотрагивается до лба. — Наш долг — не сдаваться никогда. Вот это не сдавать… Волю. В небосвод взмывает ракета и медленно опускается, заливая млечным сиянием кладбище на пригорке. Теперь Пато видит профиль Баскуньяны — капитан внимательно вглядывается туда. — Кино любишь, товарищ капитан? — Люблю. — И я. Последний фильм, который я видела перед тем, как попасть на фронт, был «Китайские моря» с Джин Харлоу[64]. Приключенческий. — Я видел. — Ты немного похож на актера, который там играет. — На Уоллеса Бири?[65] — Чушь не мели. — Ладно, спасибо. Не сочти, что я возвращаю тебе комплимент, но ты — вылитая Кэй Фрэнсис[66]. Последние слова он произносит, обернувшись к Пато, и смотрит на нее, пока не гаснет ракета. — Подумать только, что сейчас, в это самое время, где-то в мире люди ужинают, идут в кино или на танцульки… Ходят, не пригибаясь, не боясь схлопотать пулю. — К чему ты это говоришь, товарищ капитан? — Ты навела мои мысли на это. Он подошел чуть ближе, и теперь они соприкасаются плечами. Пато не отстраняется. Снова чувствует, как пахнет от него потом и грязью, и это почему-то приятно. Они стоят неподвижно, и Пато думает, что эта близость вселяет в ее душу покой. Дарует защиту от тьмы и неопределенности. — А мы заблудились в каком-то другом, нелепом мире, — говорит она. — Сотворенном каким-то пьяным жестоким богом. Пато выпрямляется, отдергивает плечо и вновь становится сознательной коммунисткой, на уровне инстинктов понимающей диалектику. Приходит в себя, как будто ей плеснули в лицо холодной водой. — Боги умерли, — твердо, сухо и решительно говорит она. — И мы здесь для того, чтобы человечество точно уяснило себе эту историческую истину. — Сдается мне, у человечества полно других забот. Пато задумывается. — К этому меня не готовили, — наконец признается она. — К поражению? — К сомнениям. — Вот как? — К спорам о сомнениях. — А-а… — Коммунист обсуждает лишь непреложные данности. Поэтому я читала книги, слушала ученых людей, пока не пришла к выводу, что все уже определено раз и навсегда: марксизм — единственное решение, классовая борьба и так далее… И потому меня так удивило, что кто-то не видит это так же ясно, как я. — Говоришь в прошедшем времени, товарищ Патрисия. — Потому что раньше думала, что грань между пагубным и полезным, между демократией под контролем буржуазии и диктатурой рабоче-крестьянских масс — совершенно очевидна. — А разве нет? Она медлит, мысленно подбирая слова: — Я видела, как люди отдают жизнь, не крича «Да здравствует Республика!», и вообще ничего не кричат. А просто падают и замирают навсегда. — Да, это так. — Я раньше думала, что… Пато осекается. Еще одна ракета взлетает в небо и медленно опускается за кладбищем. На этот раз слышится отдаленная стрельба. Капитан поворачивается туда, и девушка видит его лицо в профиль, освещенный белесоватым неживым светом. — А теперь нет? — спрашивает он, продолжая вглядываться в кладбище на взгорье, будто врезанном в черноту ночи. — И теперь тоже. Или хочу так думать. Ракета гаснет, и у Пато на сетчатке ослепленных глаз остается печальная улыбка Баскуньяны. — Много нас было — таких, кто считал так же. Разливая по небосводу дрожащий свет, спускается ракета, а трое солдат лежат, распластавшись по земле и мечтая зарыться в нее поглубже. Ориоль Лес-Форкес, прильнув щекой к земле, краем глаза видит в этом белесоватом свете напряженные лица своих товарищей — Сантакреу и Дальмау. Двадцать минут назад они вылезли из траншеи и, описывая полукруг, доползли до Рамблы — или до того места, где предполагали найти ее, — время от времени переворачивались на спину и пытались сориентироваться по звездам. Чтобы двигаться бесшумно, сменили альпаргатами свои солдатские бутсы на гвоздях, обмотали тряпками пряжки ременной амуниции и вооружились лишь пистолетами, ножами и гранатами «Отто» — по четыре на брата. Цепочки с ладанками и нательными крестиками приклеили к телу пластырем — чтоб не брякали. Даже хруст сломанной ветки или шорох тел, по-змеиному извивающихся в сухой траве, могут услышать за несколько метров. — Luce meridiana clarus[67], — шепчет Агусти Сантакреу. — Заткнись, придурок, — еле слышно одергивает его Дальмау. Когда ракета гаснет, трое снова ползут вперед. Отталкиваются от земли локтями, коленями и пальцами ног. Гранаты у пояса цепляются за камни и выбоины в земле, мешают двигаться. Пока лежали, мокрые от пота рубахи просохли, и стал пробирать влажный ночной холод. Лес-Форкес даже стискивает зубы, чтобы не стучали. Странная штука жизнь, думает он. Или какие-то ее изгибы и повороты. Случалось слышать, что Бог любит парадоксы, подтасовки, трюки и фокусы, тяжелые шутки, любит подвергать смертных испытаниям, глубоко заглядывать к ним в голову и в душу, проверять их веру на излом. Если бы ему, благовоспитанному и порядочному юноше-студенту из круга высшей барселонской буржуазии, пившему аперитивы на террасе «Моки», кутившему в «Боадас», сидевшему в абонированной ложе театра «Лисео», потомственному карлисту, рассказали три года назад, что он будет ползти к марксистским окопам и вжиматься в землю, когда на небе виснет ракета, хохот его донесся бы до бронзовых ушей Христофора Колумба, стоящего на знаменитой колонне в порту. И что сказали бы приятели из «Сиркуло», если бы увидели его и Агусти Сантакреу? И барышни, с которыми они привыкли проводить время? И Нурия, где бы ни была она сейчас? В кустах монотонно стрекочут сверчки, и это добрый знак. Значит, все спокойно — ну или так кажется. Через несколько метров Ориоль вновь поднимает голову к звездам. Судя по тому, сколько уже и в какую сторону они ползут, позиции красных должны быть совсем близко. Когда еще не стемнело окончательно, сержант Хикой привел всех троих туда, откуда просматривалась местность, дал бинокли, указал направление и ориентир — изуродованную обстрелами рощицу с ореховыми деревьями, превратившимися в черные обрубки. Вон там их окопы, сказал он. Доберетесь до орешника — и упретесь. И снова ползет Лес-Форкес — тело напряжено, во рту сухо, сердце бьется вдвое чаще, чем обычно. Чем ближе красные, тем больше хочется помолиться, однако перед тем, как отправиться сюда, патер Фонкальда благословил его, Дальмау и Сантакреу, предварительно исповедав и перекрестив, и последнее, что слышали они, уползая на ничейную землю, было его негромкое: «Ступайте с миром, дети мои». Ладно, говорит он себе, надо выбросить из головы все, что непосредственно к делу не относится. А если начать сейчас бормотать молитву, погружаясь в темный омут страха, неотъемлемого от нее, то это рассеет внимание, не позволит собраться и сосредоточиться на том, что предстоит сделать сейчас. Сейчас и здесь — на ставшей еле уловимой грани между жизнью и смертью. И потому капрал всего лишь прикасается кончиками пальцев к отводящему пули амулету, который пристегнут английской булавкой к петле рубашки. Он слышит, как дышат рядом товарищи, как с шорохом движутся их тела по земле. Если резко остановиться, Сантакреу, ползущий следом, натыкается на него и с досадой бормочет нечто невнятное. В темноте можно различить заросли кустарника. Капрал, уже оцарапавший щеку колючими ветками, замирает, потому что оттуда донесся какой-то металлический звук, по счастью не очень громкий. Протянув руку, осторожно ощупывает заросли и убеждается, что его издают подвешенные очень близко друг к другу пустые консервные банки, которые должны предупреждать о появлении противника. Он показывает на них своим спутникам, они огибают кусты, и в этот миг где-то в отдалении взвивается очередная ракета и, спускаясь по небосклону, белесоватым светом выхватывает из черноты ореховую рощу, до которой — всего метров тридцать. Когда ракета гаснет, солдаты подползают друг к другу вплотную, сближают головы. Говорить особенно нечего — разве что коротко прошептать на ухо каждому, как они будут действовать сейчас. Так уже бывало раньше — и не раз. Хотя в боевых донесениях это называется «скоротечный огневой контакт», чаще всего обходится без стрельбы — противника, совсем хорошо, если спящего, застают врасплох и действуют холодным оружием. Иногда нужно ворваться, пусть ненадолго, во вражескую траншею, иногда — взять языка. Сегодня же им поручено завязать бой с красными, окопавшимися на Рамбле, прощупать их оборону и боеготовность.