— Какими силами? Все, что осталось от резервов, завязло в Кастельетсе. Ну а сколько у нас в наличии, ты сама видишь. Засевшие на Пепе могут еще сопротивляться. — Думаешь, могут? — По правде говоря, не знаю. Гамбо Лагуна — великолепный командир, люди у него стойкие, упорные и знают, за что воюют. Но они не получат ни подкрепления, ни боеприпасов. Ни воды, ни продовольствия. Уверен, будут сопротивляться, сколько смогут. Однако боюсь, мы их оставим на произвол судьбы. — А как твои дела? — Разве ты не знаешь? — Нет. — Меры взыскания, которые так хотел применить ко мне политкомиссар, пока приостановлены. И вот я здесь. И жду, когда смогу подбросить им новых мотивов. — А что будет дальше? Баскуньяна замолкает на несколько секунд и наконец говорит: — Когда в Картахене начался фашистский мятеж, всех офицеров мы покидали за борт… В наших руках оказались все корабли и все гавани Средиземноморья, однако матросы даже шаландой управлять бы не смогли… Пато ждет продолжения рассказа, но Баскуньяна больше не прибавляет к сказанному ни слова. А говорит так: — Знаешь, во всем этом чувствуется смерть… Она еще не пришла, но мы обречены заранее. — Мне, товарищ капитан, не нравится, когда ты так говоришь. Ты или кто другой. — Это мой окоп. Здесь я могу говорить все, что хочу. После этой отповеди он замолкает надолго. Потом делает какое-то резкое движение — и вновь замирает в неподвижности. — Ты спрашиваешь, что будет дальше? Я тебе скажу что. — Он говорит так тихо, что Пато приходится напрягать слух, чтобы расслышать. — Кого можно, эвакуируют на тот берег Эбро. Прочие останутся здесь прикрывать отступление, пока сил хватит. Пато невольно вздрагивает: — И насколько же их хватит? — Дня на два, не больше. Завтра или послезавтра рухнет наша оборона на востоке, а за нею и моя. Гамбо Лагуна будет держаться наверху, сколько сможет, а потом и его сомнут. А когда франкисты возьмут Аринеру, начнется беспорядочный драп. Под лозунгом «спасайся кто может». — А что же будет с твоими солдатами? И с тобой? Помолчав, капитан говорит и о своих. Это хорошие ребята, хоть и сильно отличаются от тех крепышей, которые обороняют Пепе: у меня здесь испуганные сопляки и отцы семейств, которые целую неделю видят, как умирают их товарищи. И сейчас им на Республику глубоко плевать. — Поди-ка внуши им, что марксизм всесилен, потому что верен. Они жаждут только одного — чтобы кончилось все это, кто бы ни победил, и они могли разойтись до домам. Бо́льшая часть и сюда-то идти не хотела, а еще сколько-то предпочли бы воевать на той стороне. — Дезертиры были? — Мы стоим очень близко к кладбищу, так что ночью четверо перебежали. А сегодня еще кто-нибудь наверняка попытается. Кроме того, один дурачок, мальчишка совсем, прострелил себе ногу, а это трибунал и стенка… Его унесли недавно, а до тех пор мне пришлось распорядиться, чтоб заткнули ему рот чем-нибудь. Кричал не переставая, все звал мать. До Пато не сразу доходит смысл рассказанного. — Ужасно, — наконец говорит она. — Люди… Слишком много от них требуют… И слишком много они делают. — Выдержат, как ты считаешь? — Постараюсь, чтобы почти все справились. У меня осталось несколько бывших троцкистов и анархистов, которые знают, что их вытеснили на обочину, но все равно могут и хотят драться. Он замолкает, что-то обдумывая, и вот наконец решается сказать: — Сегодня утром убили одного из моих… Потерял осторожность, высунулся, получил пулю в голову. При нем нашли письмо… Хочешь прочесть? — Конечно. Только тут темно. — Пойдем. Пригнись. За бруствером Баскуньяна зажигает электрический фонарь, льющий слабый желтоватый свет. Пато разворачивает лист бумаги, исписанный округлыми корявыми буквами. Уголок выпачкан засохшей кровью. Дорогой отец! Мне очень хочется чтоп это все закончилось и я мог вернуться домой да свести щеты с теми сволочами, что собрали нас вместе и насыпали нам крошек, и вы оказались под властью этих проходимцев, до которых пули не долетают, они ведь пьют хорошее кофе и даже на машине раскатывают, и знать не знают, как солоно нам здесь приходится и как все несправедливо устроено, вот как с одним пареньком, что просил отпустить его проведать больную мать, а когда не разрешили, перебежал к фашистам и ему повезло, потомушто двоих других, когда те попытались зделать то же самое поймали и два дня назад расстреляли. Мне очень жалко дядю Андреса, которого убили ополченцы, потомушто он никому зла не делал, но когда мы вернемся, они за все заплатят, и мы убьем их всех, потомушто они обжираются покуда вы помираете с голоду, как написала мне сестра, что когда женщины пошли к алькальду просить хлеба, этот гад обозвал их фашистами а у самого хлеба вдоволь и из отборной притом пшеницы. Раз уж о том зашла речь, скажу еще, что сестра моя Андреа написала, что о прошлом годе у брата моего двоюродного Косме, как и у вас, забрали 9 фанег[63] пшеницы. В следующий раз если придут, отдубасьте их хорошенько, потому это зерно нелегко мне далось, а у нас в Республике кто не работает, тот да не ест или пусть здесь с нами вместе ее защищает, потомушто надо вовсе совесть потерять, чтобы сына посылать на бойню, а отца с матерью морить голодом. Пато возвращает письмо капитану, а тот гасит фонарик. Они встают. — Поверить не могу… — в смятении начинает девушка. — Да ладно, — прерывает ее капитан. — Я не собираюсь это обсуждать. Правда не собираюсь. Просто хотел, чтобы ты это прочла. — Зачем? — Есть письма, которые надо прочесть… Впрочем, едва ли оно прошло бы цензуру. Долгое молчание. — Дело в том, что правда не всегда революционна, — спустя мгновение добавляет Баскуньяна. — Я уверена, они будут храбро драться, — только и может вымолвить она. Ей кажется, что в ответ Баскуньяна издает какой-то негромкий, приглушенный смешок, но она в этом не уверена. — По крайней мере, достаточно храбро, чтобы сохранить лицо. Я постараюсь, чтобы они смогли это сделать. А потом… Он снова умолкает, и Пато смотрит на его силуэт в темноте: — Что потом? — Вполне очевидное: генштаб сообщит, что во время нашего продолжающегося наступления на Эбро части, расположенные в секторе Кастельетс-дель-Сегре, осуществили тактический маневр и, нанеся противнику серьезные потери, отошли на заранее подготовленные позиции… На этот раз молчание еще дольше. И когда уже кажется, что Баскуньяна ничего больше не скажет, он произносит: — Я надеюсь, что в следующий раз мы встретимся уже на том берегу реки. Ночь уже окончательно вступила в свои права — не видно ни высоты, ни кладбища. Темные силуэты движутся по Рамбле, и невидимые для противника маленькие костры освещают их сзади. Сквозь запах дыма, горящего хвороста, сырой мешковины пробивается другой — более приятный. — Так пахнет чудо, — говорит Баскуньяна. — А верней, суп. Пойду удостоверюсь. Через мгновение он возвращается и почти ощупью передает Пато металлическую плошку. Руки их соприкасаются. — Бобовый, на свином сале… Сгодится, по крайней мере, обмануть голод. Девушка пробует горячий, бодрящий суп, а с позиций франкистов снова доносится песенка: Это было не всерьез, Это было для забавы, А теперь любовь унес Ангел смерти в миг кровавый. Когда она смолкает, Баскуньяна говорит: — Оставила бы ты мне адресок свой, товарищ Патрисия… Чтоб я знал, где тебя найти, когда все это кончится. В том, конечно, случае, если что-нибудь еще останется… Пато смотрит на темный силуэт с любопытством: — Зачем он тебе?