— Мы иногда забываем, какое это преступное и грязное дело — война. — Да, наверно… Но уж больно высока цена. Табб молча размышляет над ее словами. Потом снова глядит на часы, поднимается: — В отличие от всех этих несчастных, нас никто не заставляет быть здесь. Разве не так? В кармане у нас паспорт и билет на поезд или пароход… Когда устаем, нас ждет горячий душ и бокал вина в «Метрополе» или «Флориде». — И проститутки, если дело касается Чима, — грустно улыбается Вивиан. — Да, и они тоже. Опираясь на протянутую руку, она встает. Табб вздыхает, качает головой: — Он был из тех, кто не умеет стареть. Они направляются из сосняка в сторону штаба бригады. По пути встречают солдат: одни — среди них много раненых — бредут неведомо куда, другие идут строем и знают, что делают. Взвод голых до пояса саперов — тела лоснятся от пота — роет траншею между сосняком и берегом, благо имеется невысокий взгорок над неглубокой лощиной. В городке, оставшемся слева, солнце пронизывает красным два столба дыма; долетают выстрелы и разрывы. Водитель Педро ждет их у ограды Аринеры, коротая время в разговорах с солдатами. Заметив журналистов, он вздыхает с облегчением, но при виде крови на одежде Вивиан в запавших, беспокойных глазах мелькает испуг. — Надеюсь, это не твоя? — Не моя. Он уже знает о гибели Чима Лангера. И о том, что отступление неминуемо. Отведя журналистов в сторону, сообщает им эту новость. Республиканцы взрывают все, что не могут унести, и укрепляют позицию, создавая там мощный узел сопротивления. — Я бы хотел поговорить с подполковником Ландой, — говорит Табб. — Не получится. Командный пункт переводят на берег, так что Ланде есть еще чем заняться. Не до интервью. — И на какой же берег переносят КП? Лицо шофера темнеет. — Неуместное любопытство. Вивиан и англичанин многозначительно переглядываются. Педро мрачно перекидывает через плечо лямки их рюкзака. — Понтонеры восстанавливают переправу, чтобы ночью открылась. Так что лучше всего нам будет спуститься к реке. — Стало быть, все кончено, — подводит итог Табб. — Для нас, похоже, да, — после недолгой заминки отвечает Педро. — Приказано отправить на тот берег всех, кто здесь не нужен… Однако бригада продолжает сражаться. Табб саркастически усмехается. Пренебрежительно — и очень по-англосаксонски. — Бригада? Скажи лучше — то, что от нее осталось. И тон, и усмешка бесят Педро. Это последняя капля, и нервы у него не выдерживают. Усталые глаза вспыхивают, он выпрямляется так, что кажется выше ростом. Вивиан никогда еще не видела его в такой ярости. — При всем уважении… на мозоль мне не наступай… Батальон Островского героически сопротивляется на высоте Пепе, в городке мы отстаиваем каждый дом, а на левом фланге линия обороны укрепляется. Табб понимает, что зашел слишком далеко. Пытается утихомирить водителя: — Прости, друг… Я не хотел… Он кладет ему руку на плечо, но испанец резко ее сбрасывает: — А мне плевать, чего ты хотел, а чего нет. И смотрит на него страдальчески и зло. Обметанный щетиной подбородок подрагивает от ярости. — Не знаю, сколько мы еще выдержим. Но пока еще держимся. Вы свидетели того, что Республика сражается, как никто и никогда не сражался. Те, кто перед нами, — фашисты, но они остаются испанцами, и оттого с ними так трудно справиться. Если мы — лучшая пехота в мире, то они, значит, на втором месте. Замолчав, он глядит на журналистов почти с ненавистью: — Понятно вам? Вы согласны? — Согласны, — отвечает Вивиан, убежденная его словами. — Так напишите в ваших газетах, втолкуйте вашим сволочным правительствам, что, если мы не остановим фашизм в Испании, он окажется у порога их дома. С этими словами он снимает ранец, бросает его на землю: — Вот ваше барахло. Мне дали приказ идти к реке, и я его выполню… Не знаю, сколько простоит переправа, если ее восстановят. — Эй, постой-ка, погоди… — Да пошел ты… И, широко шагая, уходит прочь. Табб подбирает ранец и вместе с Вивиан устремляется следом. — Слушай, ты извини нас, — говорят они ему в спину по-испански. — Ну извини. — Можем не пройти, — говорит Роза Гомес. Пато Монсон согласна с этим, но вслух свое мнение высказывать не хочет. Они лежат на тропинке, сжимая карабины, тяжелый груз придавливает к земле. Малиновое солнце вот-вот скроется за вершиной западной высоты, и потому вокруг ложатся такие длинные тени. Последние несколько метров связистки одолевали ползком, стараясь не выделяться на фоне скал и деревьев, буквально выполняя инструкции, полученные при обучении, — передвигаться от укрытия к укрытию, избегать возвышенностей и открытых мест, рассчитывать и прикидывать каждый шаг, прежде чем сделать его, сохранять спокойствие, оказываясь на простреливаемых участках. А их становится чем дальше, тем больше. То, что начиналось с одиночных разрозненных выстрелов, постепенно, по мере их продвижения вперед, густеет, и теперь уже слышны звуки настоящего боя. Время от времени пуля пролетает ниже, сбривает ветки и листья, осыпая ими связисток. Нет, бьют не по ним — в этом случае давно бы уж застрелили, — а просто они оказались меж двух огней: идет интенсивная перестрелка, и нет сомнений, что франкисты решили, пока не стемнело окончательно, продвинуться еще немного вперед и заткнуть бутылочное горлышко на высоте. Она невдалеке, пятисот метров не будет, но сейчас кажется недосягаемой, как луна. Совсем рядом Пато видит лицо своей напарницы — мокрое от пота, вымазанное землей. Смотрит пытливо. Дышит очень часто, глаза выпучены от страха и напряжения, и Пато думает, что услышала бы, как суматошно колотится ее сердце, если бы в висках так оглушительно не отдавался стук собственного. — Дай сообразить, — просит она. Ей очень трудно сосредоточиться. Спокойно все обдумать. Телефонный кабель, вдоль которого они идут, цел и вьется меж кустов и деревьев, насколько хватает глаз. Значит, обрыв должен быть где-то дальше. Идти туда невозможно. Кроме того, жжет карман записка, которую надо передать командиру батальона Островского. Может быть, оставить кладь Розе, а самой налегке попробовать в одиночку добраться до высоты, мелькает мысль. Но становится все темней, а проход так узок — если он вообще есть, франкисты совсем рядом, а позиции республиканцев почти окружены, а может быть, и не почти, — что ничего не стоит получить пулю даже от своих. — Да, надо возвращаться… — соглашается наконец Пато. Розе не надо повторять дважды. Они ползут назад. Чуть подальше, возле кладбища, они оказываются на пригорке — и как на ладони: шесть или семь шагов по голой земле без единого камня или куста. Там они останавливаются. Пато приподнимается, несколько раз глубоко вздыхает и бежит первой, сгибаясь под тяжестью ранца. На последнем рывке слышит выстрел и жужжание пролетевшей мимо пули. Она не знает, кто пустил ее, свои или чужие, да теперь уже и не важно. Припав на колено, она сдвигает большим пальцем предохранитель, стреляет, передергивает затвор, стреляет снова и снова, пока ее напарница, одолев опасный участок, не падает рядом с ней, целая и невредимая. — Вот же мрази фашистские, — еле переводя дух, говорит она. — А может, это наши… — Тогда — гады красные. Обе смеются, избывая пережитый страх и напряжение. И снова ползут. Вскоре Пато, узнав местность, выкрикивает пароль, чтобы их не обстреляли свои. Еще через какое-то время они по телефону связываются со штабом. Трубку снимает подполковник Ланда собственной персоной. И приказывает им оставаться там до утра, а если проход будет по-прежнему перекрыт — возвращаться в Аринеру. Когда Пато подходит к одному из брустверов, небо уже густо усыпано звездами. Вдали еще различима темная громада высоты. В синеватом свете гаснущих сумерек кусты и деревья без листьев кажутся театральной декорацией и будто вырезаны из жести. Со стороны кладбища, где засели франкисты, доносится голос — кто-то распевает с явным расчетом на то, что его услышат на Рамбле: В небесах живет Господь, А помрет — воскреснет, Вам карлиста не сбороть Нипочем, хоть тресни. Девушка слышит шаги и чувствует чье-то приближение. Оборачивается, думая, что это Роза, но звучит голос капитана Баскуньяны. — Вы обе, товарищ Патрисия, — и ты, и твоя подруга — проявили истинную отвагу. — А ты и мужчинам это говоришь, товарищ капитан? — И мужчинам тоже. Пато отворачивается и снова смотрит за бруствер. Голос с кладбища допел куплет, и теперь там царят лишь тьма и тишина. — Завтра попробуем еще раз. — Боюсь, ничего не выйдет, — обескураживает ее Баскуньяна. — Франкисты просочились в бутылочное горлышко, и наши на высоте теперь отрезаны. Не попасть к ним. — Мы не будем контратаковать?