— Берите только самое необходимое, — говорит Харпо. Кивает на стоящую у ограды подводу — на ней как попало навалено оставленное ранеными оружие. — Но вооружитесь лучше, чем теперь. — Они что, без охраны пойдут? — удивлена Экспосито. — Без. Вдвоем. Сержант готова испепелить его взглядом. — Очень рискованно, товарищ лейтенант, отпускать двух женщин одних. И дело тут не только в фашистах. — Это не мое дело, — неуклюже оправдывается Харпо. — Они знают, на что идут. — Знаем, — подтверждает Пато. Сержант пропускает ее слова мимо ушей. — Нельзя без сопровождения! — настаивает она. — Это технический персонал. На этот раз возражает Роза: — Мы солдаты! — Франкисты в городке, — мотает головой Харпо. — У нас на счету каждый человек. В строй поставили даже штабных писарей. После краткого раздумья Экспосито неохотно соглашается с этими доводами. И смотрит на девушек: — Товарищ прав… Людей не хватает, а вы справитесь. — Конечно справимся, — отвечает Пато. Экспосито показывает на грузовик: — Выберите себе оружие. — Обойдемся и пистолетами, — возражает Роза Гомес. — Мы и так будем нагружены сверх меры. — Возьмите-возьмите на всякий случай. Мало ли что… И патронов побольше. Неизвестно, что вас ждет там, в бутылочном горлышке. Хинес Горгель и прочие идут к реке. Она уже близко — сквозь прибрежные заросли тростника видно, как блестит под солнцем вода. Звенят тучи назойливых мух. — Вот здесь хорошо будет, — говорит сержант. И останавливается, а за ним и все остальные — шестеро солдат с винтовками, в том числе и Горгель с Селиманом. Они окружают двоих безоружных, руки у которых связаны спереди одной веревкой. Сержант наклоняется, закуривая, с довольным видом смотрит по сторонам: — Местечко не хуже любого другого. Посасывая самокрутку, он минуту мечтательно созерцает пейзаж. А о чем при этом думает, одному богу известно. Но вот возвращается к действительности, переводит глаза на пленных. Достав из кармана листок бумаги, разворачивает его и читает вслух: — Оглашается приговор, по ускоренной процедуре вынесенный военно-полевым судом в отношении рядового Рубена Нольи Корби за попытку перейти на сторону врага… Горгель смотрит на осужденного: лет тридцати, тощий, впалые щеки, тревожно бегающие глаза. Крестьянские руки подрагивают под стягивающей кисти веревкой. Он смотрит на сержанта растерянно, вслушивается в его слова, приоткрыв рот, словно ищет в них немыслимую лазейку, юркнув в которую останется жить. Слева от него стоит второй — спокойно смотрит в землю, как будто высчитывает, сколько минут остается до того, как он ляжет в нее. Он примерно того же возраста, длиннолицый, со светлыми кудрявыми волосами, щеки и подбородок покрыты трехдневной щетиной, обмундирование цвета хаки в грязи. На лбу у него кровоподтек, припухшие желтоватые глаза воспалены. — А также, — продолжает читать сержант, — в отношении именующего себя Мартином Гельфельдтом, лицом неустановленного гражданства, наемником, воевавшим в составе так называемых интернациональных бригад… Он делает намеренно долгую — почти театральную — паузу и одного за другим оглядывает пленных. — Оба приговариваются к смертной казни. Горгель косится на Селимана, который взирает на все происходящее с каменным бесстрастием. Мавра не включили в расстрельную команду, но он, узнав, что Горгель зачислен туда, без колебаний пошел вместе с ним. Четверо остальных вызвались добровольно: два фалангиста с Файона и два гражданских гвардейца — старый и молодой. — Желаете сказать что-нибудь? — обращается сержант к приговоренным. Иностранец качает головой с таким невозмутимым видом, словно все происходящее не имеет к нему никакого отношения и хотелось бы только, чтобы эта канитель поскорее кончилась. Зато второй говорит. Повторяет в сотый, наверно, раз: — Я из Маяльса, это пятнадцать километров отсюда… — Голос его дрожит, как и руки. — Хотел всего лишь семью повидать… Богом клянусь. Жену и детей маленьких… Повидать — и вернуться. Он обращается не к сержанту, а к тем шестерым, как будто его судьба зависит от них и от винтовок у них за плечами. Горгель от неловкости отводит глаза. За последние восемь дней он побывал на самом краю, огрубел душой, а кроме того, знает, что выбора у него нет, однако мольбы этого бедолаги все же трогают его. И вызывают жгучий стыд. Чтобы справиться с этими тягостными чувствами, он смотрит на Селимана, чье изжелта-смуглое лицо бесстрастно и непроницаемо. Красные сволочи в бога не веруют, со вздохом вспоминает Горгель. Ах, если б и для него все было так просто. Сержант отдает приказ, и солдаты выстраиваются в семи шагах, берут маузеры на изготовку. Он подходит к приговоренным, предлагает закурить. Испанец отказывается, интербригадовец берет сигарету обеими связанными руками, вытягивает шею, чтобы сержант дал ему огня. Курит на удивление спокойно. Немец, наверно, думает Горгель, или австрияк. Интересно, каким ветром занесло его в Испанию, где он будет сейчас убит как собака. — Спиной повернитесь, — говорит сержант. Пленные повинуются. Чужестранец продолжает курить, ни на йоту не потеряв самообладания, меж тем как испанец пошатывается и оседает на землю. Горгель не видит его лица, но спина содрогается от рыданий. — Снять с предохранителя, — отмахиваясь от мух, приказывает сержант. — Целься. Вы трое — в этого, а вы — в этого. Он сурово и недоверчиво оглядывает расстрельную команду, а особенно Горгеля, и словно говорит: «Я за тобой наблюдаю, попробуй только промазать». Тот вжимает приклад в плечо, кладет палец на спусковой крючок. И старается не показывать, как сильно его мутит. Счастье еще, что выпало стрелять в чужака. — Огонь! Выстрелы звучат почти слитно, но не сразу, а словно бы после краткого раздумья. Пули выбивают облачка пыли из спин обоих пленных, и те падают ничком друг на друга: испанец — на интербригадовца. В тот же миг рубашки у обоих набухают кровью, льющейся из пулевых отверстий: три у одного, два — у другого. Сержант смотрит на солдат бешеными глазами, безмолвно спрашивая, кто промазал. Потом достает пистолет, подходит к упавшим, добивает каждого выстрелом в упор, а потом, пряча оружие в кобуру, делает шаг к дымящемуся окурку, упавшему на сухую траву, наступает на него подошвой. — Там кто-то есть, — шепчет Роза Гомес. — Кто? — Не знаю… Но что-то мелькнуло. Роза проворна и легка в движениях. Остановившись под защитой кустарника, она медленно наклоняется, пока не опускается на колени. Снимает карабин с предохранителя и всматривается вперед: по напряженному встревоженному лицу из-под пилотки струится пот. Ящик с катушкой за спиной и выпачканный землей синий комбинезон придают ей сходство с каким-то странным горбатым животным, которое пытается слиться с пейзажем вокруг. — Надеюсь, это наши, — вполголоса говорит Пато Монсон. — Я тоже. Пато усаживается рядом с ней, закинув за спину ранец с инструментами и полевой телефон на длинных лямках. Она тоже сняла оружие с предохранителя. Чтобы облегчить кладь, обе заменили тяжелые маузеровские винтовки карабинами «бергман-дестройер», которые взяли в кузове грузовика у Аринеры. Запаслись и патронами, набив ими карманы. — Рамбла должна быть где-то здесь, — подводит Пато итог своих наблюдений. — Уверена? — Не вполне, но вроде бы узнаю местность, — она показывает на телефонный кабель, вдоль которого они шли. — Я вчера проходила здесь. Она замолкает, и лицо ее отуманивается печалью. — Вон там, чуть подальше, убили Валенсианку. Связистки переглядываются в нерешительности. Не слышно ни выстрелов, ни взрывов, но если существует тишина, вселяющая тревогу, то сейчас стоит именно такая. Даже почти припав к земле, в рассеянном красноватом свете зари девушки видят в километре отсюда высоту Пепе, а слева и ближе — домики на северной окраине Кастельетса, откуда, наискось пересекая небосклон, поднимаются два параллельных друг другу столба дыма. А впереди, метрах в пятистах, полускрытое орешником, на пологом взгорье — кладбище. — Надо идти, — говорит Пато. — Да. Держа карабины наготове и пригнувшись, они разделяются и медленно идут вперед. Стараются, чтобы под ногой не хрустнула сухая ветка. Пато чувствует, как взмокли ее ладони, сжимающие оружие, — и не от жары, хотя припекает сильно. На этот раз она первая что-то углядела между деревьев впереди и совсем недалеко. Кричаще яркие краски. Останавливается, всматривается повнимательней и улыбается. Лиловая полоса. — Это наше знамя. В тот же миг слышится лязг затвора и голос: «Стой, кто идет?» Обе они бросаются наземь, и Пато выкрикивает пароль: — Папа римский — сволочь. — Проходи. Следуя указаниям часовых, связистки через несколько минут оказываются на позициях республиканцев возле кладбища. Место это, именуемое Рамбла, представляет собой глубокую лощину, тянущуюся до самого берега. Северная ее сторона, окаймленная орешником и тростником — переломанным и обугленным, — укрепленная брустверами и мешками с землей, занята полутора сотнями бойцов: одни стоят у закраины, наблюдая за противником, другие разлеглись на песчаном дне под натянутым брезентом или в тени тростника. Пахнет потом, грязью, дымом горящего хвороста. Люди готовят еду на кострах, закусывают, чистят оружие, штопают одежду или терпеливо бьют вшей. В стороне стоят четыре 81-миллиметрового миномета с закрытыми стволами. Все на первый взгляд спокойно. — Ба! Какой сюрприз, товарищ Патрисия. Капитан Баскуньяна, лежавший под тростником, при виде Пато смущенно вскакивает. Но девушка не удивляется тому, что он здесь. Она ведь пришла сюда из штаба, где несколько раз, не называя себя, устанавливала связь с Рамблой. Она знает, что, по решению Фаустино Ланды и вопреки сопротивлению комиссара бригады, приказ, отстраняющий капитана от командования, был спустя несколько часов отменен, потому что события последнего времени — захват кладбища, фактическое истребление 3-й роты, гибель лейтенанта Сугасагойтиа и всех офицеров — очень ослабили этот сектор обороны. И потому Баскуньяна принял командование обоими подразделениями — жалким остатком своей роты, полегшей на высоте Лола, и батальоном майора Фахардо, которого вместе с другими эвакуировали в тыл из-за острой вспышки чесотки: из двух батальонов едва набралась рота. — Рад тебя видеть, товарищ Патрисия. Пусть даже здесь — не лучшее место на свете. Пато представляет ему свою спутницу, и капитан любезно приветствует ее. За эти два дня капитан немного изменился, отмечает она. Похудел, что ли? И вид еще более усталый. Или небритое лицо кажется таким изможденным из-за кругов под глазами? Левая рука у него все еще на перевязи, однако улыбка, от которой топорщатся голливудские усики, осталась прежней, и фуражка все так же залихватски сдвинута набекрень. — Вроде бы все тихо, — говорит Пато.