— Это плохое место, — говорит кто-то по-английски на ухо Вивиан. Обернувшись, она видит совсем рядом рыжего бруклинца. Мокрое от пота лицо припорошено землей, покрыто копотью от сгоревшего кустарника. Он, как всякий уважающий себя мужчина, в присутствии женщины пытается бодриться, однако вместо улыбки получается вымученная гримаса. — Не хочу здесь погибать, — говорит она. — Да и я тоже, сестричка… Любое другое место на белом свете вдруг становится желанным. Дрожащий боец смотрит на них враждебно и испуганно, словно боясь, что они попытаются оспорить его право на этот валун. Потом оборачивается, глядит назад, как бы отыскивая взглядом убежище, где могли бы спрятаться незваные гости или он сам. Но тут раздается звук, похожий на тот, с каким мясник разрубает на деревянной колоде мясо для отбивных, колоколом звенит каска, солдат резко, как от удара в подбородок, дергает головой и падает у ног Вивиан: та видит, что пуля, прошив ему лицо, оторвала нижнюю челюсть, свисающую сейчас на грудь. — Носилки! — раздается бесполезный зов бруклинца. Раненый барахтается на земле, прижав руки к лицу, а перепуганная американка, достав носовой платок, пытается что-нибудь сделать, хоть и не знает, что именно. Энди, ухватив за шиворот, оттаскивает ее назад. — Назад! Ползи назад, дура, и убирайся отсюда. Не торчи здесь! С этими словами на четвереньках проползает вперед, вскакивает, пробегает несколько шагов, падает на землю и снова ползет. Вивиан смотрит на него, не зная, на что решиться — последовать ли за ним, оставаться ли с раненым или убежать. Тут шагах в двадцати впереди она видит Чима Лангера — как раз на том месте, где начинается склон высоты. Он стоит на коленях и бесстрашно делает снимки, как будто все происходящее нисколько его не касается. Вивиан смотрит на него в восторженном изумлении. Это не человек, думает она. Этот твердолобый чех — не человек, человеку такое не под силу. И в этот самый миг, как если бы тайные законы хаоса захотели опровергнуть ее, мина разрывается совсем рядом с фотографом, и тот исчезает в фонтаном ударившем ввысь столбе земли, дыма и пыли. А когда пыль оседает, Чима там уже нет. Или кажется, что нет. Загадочны механизмы, управляющие поведением человека. Внезапно внутренняя дрожь пробирает Вивиан — и не от страха. В будущем, в те двадцать три года, которые ей суждено еще прожить, она будет часто спрашивать себя, что же все-таки это было, и так и не сможет дать ответ и найти объяснение тому, как внутри ее, словно диковинные ингредиенты коктейля, перемешались отвага, отчаяние, сопричастность, ярость и усталость. Это не похоже на то, что было два дня назад, когда она кинулась на помощь санитару, покуда Чим снимал. Нет, теперь это по-другому. Это вообще не с чем сравнить. Это как пробежать по блестящему лезвию бритвы. То есть буквально — пробежать. Вивиан никогда в жизни так не бегала и больше, наверно, бегать не будет. Вскочив на ноги под градом пуль и осколков, она мчится во весь дух, прыгает по камням и через кусты, перегоняет ползущего Энди, который изумленно смотрит на нее, натыкается на маленькую, свежую, еще дымящуюся воронку, бросается к фотографу — тот лежит навзничь, штаны и рубаха усеяны красными точками и разрывами, а дыра большего размера зияет на груди, где все еще висят две фотокамеры: одна разбитая, другая целая. — Чим! Чим! Остекленевшие, засыпанные пылью глаза невидяще уставлены на нее. Из горла рвется глубокий, влажный хрип, дыхание прерывисто и неровно, а при каждом вздохе и выдохе в отверстии на груди пузырится красноватая пена. Вивиан отрывает рукав рубахи, сворачивает в комок и закрывает им рану. — Чим! Не спи, Чим! Только это ей и удается сказать. Вслед за тем она трижды кричит «Санитары!», но никто не отзывается. Лицо фотографа бледно, губы синеют. Ноги дрожат. Вивиан обнимает его, хлынувшие из глаз слезы смешиваются с кровью, текущей из бесчисленных ран на умирающем теле. Постепенно — как если бы таинственная космическая рука прибавила войне громкости — ей вновь становятся слышны выстрелы и разрывы. Возвращается страх. И осознание того, где она находится. Доходят до слуха крики людей, которые сражаются и умирают. Бруклинец ползком, как и раньше, минует ее — каска сползла на глаза, винтовка — поперек предплечий. Задержавшись на миг, смотрит на нее молча и бесстрастно и ползет дальше. Он тоже заключен в капсулу своего мира. Своей собственной жизни и собственной смерти. Чим больше уже не шевелится и не дышит, полуоткрытые глаза потускнели и застыли. Вивиан яростно встряхивает головой, силясь очнуться. Несколько раз глубоко вздыхает, стараясь подавить рыдания, которые, как рвота, поднимаются из глубины груди. Потом оглядывается по сторонам, пытаясь понять, где она, определить, откуда она пришла сюда, ползет на четвереньках и на животе. Но вдруг вспоминает про «лейку», останавливается, возвращается, срывает у него с шеи ремешок уцелевшей камеры — у второй разбит футляр, и пленка торчит наружу, — обшаривает труп и достает из карманов рулончики с 35-миллиметровой пленкой и бумажник с документами Чима. И снова, прижимаясь к земле как можно плотнее, уползает оттуда, где за ее спиной, на склоне высоты, остался вдребезги разбитый батальон имени Джексона. Хинеса Горгеля допрашивает тот самый лейтенант, что накануне дал расписку в получении доставленных ему красных дезертиров. У него широкое красное лицо, бычья шея, маленькие, злые, суровые глаза. Сидя под брезентовым навесом за раскладным столом, он пишет в журнал и время от времени обмакивает перо в чернильницу, рядом с которой лежит том «Похождений Рокамболя». На лице у него — досада, как у чиновника, которому все никак не дают захлопнуть окошечко и взяться за чтение. — За кого голосовал до Восстания? — Я всегда голосовал за правых. Лейтенант поворачивает голову к сержанту, отвечающему за пленных, — тот стоит рядом и из-за его плеча смотрит, что тот пишет. — А вот люди, знавшие тебя прежде, говорят иное. Горгель хлопает глазами, не зная, что разыграть — возмущение или удивление. Он стоит перед ними и отдал бы год жизни, чтобы разрешили присесть. — Никто не знает, за кого я голосовал, — наконец отвечает он. — Голосование у нас тайное. — В деревнях все про всех все знают. — Альбасете — не деревня. Тот, кто меня обвиняет, — врет, и черт его знает почему. — Но вот он сказал, что ты — плотник. Так это? — Так. Лейтенант смотрит на него внимательно. Губы кривятся в недоброй улыбке. — Стало быть, что-то все же он о тебе знает? Капли пота ползут у Горгеля по затылку и из-под мышек. — Я никогда не был за левых и ни в какой партии не состоял, — с жаром говорит он. — В Альбасете любой за меня поручится. Лейтенант качает головой: — Сомневаюсь… Это территория республиканцев, так что тех, кто мог бы за тебя поручиться, скорей всего, давно расстреляли. Перечитывает записанное в ведомости и кладет ручку рядом с чернильницей. — И потом, у тебя даже документов нет, — добавляет он. — Да откуда у меня документы? Потерял. — Когда? — Честно говоря, не помню. Лейтенант и сержант многозначительно переглядываются. — Ну надо же, какая неприятность, — говорит первый. — Я в бою с прошлого понедельника. В ночь, когда они начали наступление, сидел в передовом охранении. — Судя по тому, как все получилось, охранял ты хреново, — лейтенант смотрит на него со зловещим интересом. — А может, специально тревогу не поднял, чтобы прошли без помехи? Горгель чувствует, как слабеют у него колени. Он закладывает руки за спину, чтобы незаметно было, что они дрожат. — Чушь какая-то! — протестует он. — Я первым поднял тревогу, бросив две гранаты… А потом дрался в городке под командой майора… Индурайн его звали. И там еще был один лейтенант. Его убили потом. — Кто его убил? — Красные, кто же еще? Офицер с неохотой снова берет ручку и обмакивает ее в чернильницу: — И как его звали, того лейтенанта? — Да я и не знал, как его зовут… Нет, постойте… Вроде Варела. Или Валера. Лейтенант, держа ручку на весу, смотрит выжидательно: — Ну так как? — Я не уверен… Все произошло очень быстро, поймите. Мы вышли из городка, и тут его убило. — Ах вот как? Прямо так и убило? — Прямо так. — Куда пуля попала? В спину или в грудь? Вопрос звучит зловеще. Горгель сглатывает слюну: — Нас атаковали. Многие упали — и он тоже. — А ты нет. — А я нет. Я и еще несколько человек. Офицер продолжает пристально вглядываться в него: — Да уж вижу. А потом что делал? — Пошел на восточную высоту, там командовал майор Индурайн. А потом отбивал танки на шоссе. — С этим самым майором? — Нет. Его расстреляли красные, когда взяли высоту. — Ты это видел? — Конечно. — А тебя, значит, не расстреляли?