Солдат снова начинает рассматривать фотоаппараты. — Я бы на твоем месте в первые ряды не лез, — советует он Чиму. Тот равнодушно пожимает плечами: — Снимок, сделанный издали, сразу можно выбросить. Если сунешься слишком близко, могут убить. Вся штука в том, чтобы определить верную точку съемки. — И как же ты ее определяешь? — На самом деле это она меня определяет. Он закрывает крышкой видоискатель и показывает на каменистую высоту: — Как по-твоему, удастся вернуться туда? Солдат оглядывает ее и вздыхает. Вошь ползет по вороту его рубахи. — С тех пор, как попал в Испанию, мы если штурмуем позиции — то неприступные, а если обороняем — то такие, которые не удержать. — Считаешь, очень тяжко будет? — спрашивает Вивиан. — Будет как уж было, — смиряясь с неизбежным, отвечает бруклинец и смотрит на майора О’Даффи. — Два дня назад мы взяли высоту, потом отдали, а вчера нам вломили по первое число. Однако, по его мнению, недостаточно. И потому мы идем за добавкой. Батальон Джексона впитывает железо, как губки — воду… Знаешь, как у нас называют эту горку? — Нет. — Вдовий хребет. Хорошее название для репортажа, думает Вивиан, надо будет запомнить. — Как, по-твоему, это пройдет? — спрашивает она. — По крайней мере, надеюсь, не как в прошлом году под Брунете, на хребте Москито, который мы за полсуток семь раз брали и семь раз отдавали. Вивиан завороженно следит за продвижением вошки по воротнику. Боец, перехватив ее взгляд, с проворством, которое достигается навыком, ловит насекомое и давит его меж пальцев. Вытирает их о рубаху и скребет шею. — Что самое скверное на этой войне? Боец смотрит на нее так, словно не верит своим ушам. Переводит взгляд на Чима, потом опять — на Вивиан, сплевывает, в раздумье наклоняет голову набок и наконец отвечает: — Запоры. Не облегчишься толком — заработаешь геморрой. И с сомнением глядит на журналистку, не зная, верный ли ответ дал. Снова чешет шею, морщит лоб — и вот лицо его освещается радостью. — Пока не попал в Испанию, я не знал, что такое настоящая демократия, — добавляет он. — И что только здесь можно возненавидеть фашизм по-настоящему. Вивиан заносит эти слова в свой блокнот. Американец внимательно следит за этим, убеждаясь, что все записано точно. — Как тебя зовут, солдат? — Лучше не записывай… Зови меня Энди. Просто Энди. — Что ты думаешь об испанцах, Энди? — Плохо подготовлены политически. Грязные, простодушные, неорганизованные. — Чего бы тебе сейчас больше всего хотелось? — Больше всего на свете — просто шагать и чтоб не кокнули. У них над головами раздается свист, а через две секунды на высоте встает белое облако. И почти немедленно гремит разрыв, а вслед за ним — еще несколько. — Начинается, — говорит Энди. — Это наша артиллерия готовит почву. 105-е рвут воздух: в дыму, под равнодушными синими небесами сверкают оранжевые вспышки. — Низко берут, — замечает Чим. — Фашисты же не только на гребне… Укрепились и на середине склона. Майор О’Даффи дует в свисток, и его солдаты очень медленно и осторожно начинают продвигаться меж оголенных сосен, пахнущих горелым деревом и смолой, внимательно вглядываясь в то, что впереди, и заранее намечая места укрытия. Слышен лязг затворов. Энди надевает каску, взваливает на плечо свой «дегтярев». — По сравнению с этим преисподняя покажется райским садом, — говорит он. Внезапно лицо его каменеет и теряет всякое выражение. Энди как будто больше нет здесь. — Моя жена, — добавляет он, — уверена, что я бумажки за столом подшиваю. Когда стихает канонада и перестает дрожать земля под прижатым к ней телом, Сатуриано Бескос прячет в карман палочку, которую держал в зубах во время обстрела. Полуоглохший от грохота, он стряхивает с каски и с плеч землю и обугленные ветки, поднимает голову над бруствером на склоне высоты и видит приближающихся республиканцев. — Эй, отзовись, кто живой! — звучит вблизи голос командира отделения, капрала Авельянаса, как и все, притаившегося где-то. — Я в порядке, — кричит Бескос. — Цел и невредим, — вторит ему Хесус Тресако. — Вздрючен, но не замучен, — сообщает последний — Лоренсо Паньо. — Атилано со мной не совладал. Бескос кладет две гранаты «бреда» так, чтобы легко было дотянуться, приникает щекой к ложу приклада, сдувает пыль, запорошившую затвор, и внимательно наблюдает за подступающими республиканцами. Пес их знает, интербригадовцы это или испанцы из подкрепления, но явно люди обстрелянные. Наступают осмысленно и умело, со всеми предосторожностями, перебегают сперва зигзагами от куста к кусту, а когда начинается подъем — от валуна к валуну, и неизменно отыскивают наилучшее укрытие в неглубоких воронках, оставленных снарядами. — Не стрелять, пока пулеметы не откроют огонь, — говорит невидимый капрал. Бескос наблюдает за республиканцами, которые все ближе. Два миномета небольшого калибра, прикрывая наступающих, со звуком «тумп-тумп» ставят дымовую завесу, однако бьют неточно, и легкий ветер тотчас рассеивает дым. Редкий белесоватый туман не может спрятать синие, серые, зеленоватые фигурки, которые бегут вперед, припадают к земле и вновь бегут. Вот они уже на расстоянии выстрела. Бескос выбирает одного из тех, кто поближе и виден отчетливей. Республиканец размахивает руками, в которых нет винтовки, а значит, это, скорей всего, сержант или офицер. Бескос спокойно держит его на прицеле, положив указательный палец на скобу и не трогая спусковой крючок. Он знает, что, когда нажмет его, промаха не будет, если только в последний момент красный вдруг не дернется. Козопас отлично стреляет — и не только из маузера. Перед войной он с тридцати шагов свалил из дробовика волчицу, незадолго до этого загрызшую собаку и уволокшую козленка: тогда отец дал Бескосу четыре оплеухи за то, что допустил такое. — Растяпа! — сказал он ему. — Ротозей! И козопас полтора суток подкарауливал волчицу — и наконец выследил. Подранил ее издали, а когда подошел ближе, обнаружил в логове четырех волчат. Патроны дороги, каждый стоит песету, так что волчицу он прирезал охотничьим ножом, а щенков швырнул с кручи. И сделал это без удовольствия, без ожесточения, а просто рассудив, что пятью волками меньше — стадо целее. Так же спокойно, как выцеливает сейчас красного, который машет руками. И не потому, что он красный — не всегда можно выбрать себе судьбу, — а потому, что, если и дальше дать ему размахивать руками, тот может отнять у него козленка. Или жизнь — у него самого или у товарища. Такие уж правила у жизни и смерти. Бескос продолжает держать красного на мушке, аккуратно ведя ее за ним. Каска раскалилась на солнце, пот течет по лицу, льет из-под мышек, и прижатый к щеке приклад стал мокрым. Юный фалангист лежит неподвижно и только едва заметно перемещает ствол маузера справа налево. В голове вдруг мелькает мысль — а ведь у человека, в которого он целится, здешний он или чужестранец, есть своя жизнь, как и у него. И он, наверно, тоже носит в бумажнике фотографию родителей, жены или детей, и никому из них, где бы ни были они, что бы ни делали, в голову не приходит, что их сыну, мужу, отцу жить осталось считаные минуты или мгновения. Что этот отважный и осторожный человек, по своей ли воле или во исполнение долга карабкающийся сейчас вверх по склону, через мгновение станет гниющей на солнце падалью. Со стороны атакующих слышен возглас. Похож на приказ, отданный, как кажется Бескосу, на иностранном языке. Выкрик повторяется, и теперь можно разобрать что-то вроде «харри ап!»[61]. Вроде американцы или англичане. Интербригадовцы, думает Бескос. Те, которые два дня назад захватили высоту, а потом откатились от нее. Теперь пытаются снова взять. Американцы, французы, русские, китайцы, кого тут только нет… Чужеземцы. Когда два дня назад они с Себастьяном Маньасом пришли на перевязочный пункт, он видел, как таких же вели на допрос, а потом — на расстрел. Держались хорошо, ничего не скажешь. Вот ведь — коммунисты, обученные и оплаченные Россией, однако так же уязвимы, как всякий, кому в потроха всадят пулю. Наконец с гребня высоты доносится резкое и сухое тарахтенье пулемета. Ударами кнута хлопают точно направленные очереди, и над головами фалангистов с пронзительным жужжанием проносятся пули, светящиеся следы трассеров, свинцовые шмели со звуком «пак-клак, пак-клак», вздымая фонтанчики пыли и земли, вскидывая в воздух обугленные ошметки кустов, и отчетливей обозначаются фигуры сквозь облако дымовой завесы, которая совсем уже рассеялась. Красные валятся замертво, другие припадают к земле. Начинается ожесточенная стрельба со склона, из-за валунов и скал, находящихся ниже, — и вот бой охватывает уже все пространство. Свищут — то высоко, то над самой головой — пули, но бывший пастух сейчас, на этом отрезке жизни своей и войны, уже не беспокоится, ибо знает их повадки. Пуля, пролетающая рядом, жужжит громко и коротко. А та, что далеко, — мягче и протяжней, и всегда слышно, когда она попадет куда-нибудь или упадет на землю. Опасней всего рикошет, потому что никогда не знаешь, откуда прилетит. И узнать такую пулю нетрудно — она издает звук дрожащий, вибрирующий, словно дернули струну бандуррии[62]. Так или иначе, пришло время запеть пулям фалангистов, и пусть красные тоже теперь разбираются в их повадках. Бескос неторопливо переносит палец на спусковой крючок, нажимает — и приклад маузера отдачей толкает его в плечо ощутимо и почти болезненно. Едва лишь грохнул выстрел, как Бескос ладонью отводит затвор назад, вгоняет новый патрон в ствол и снова целится. И красный больше не размахивает руками. Он упал на колени и замер, как будто молится. И Бескос вторым выстрелом укладывает его наземь. Ну, думает он, привычно перезаряжая винтовку, по крайней мере, этот уже козленка у меня не утащит. В пустоте, оставленной трассами пуль, как будто щелкнули пальцами, а по земле хлестнула многохвостная свинцовая плеть. Вивиан Шерман, пригибаясь, перебегает вместе с интербригадовцами от укрытия к укрытию — ее одновременно одолевают ужас и восторг. Она идет во второй волне атакующих, а метрах в пятидесяти впереди видит первую: солдаты уже карабкаются — или пытаются — по испещренному облачками белого дыма и бурой пыли склону скалистой громадины, которая отсюда, снизу, предстает неодолимой твердыней. Если это не прекратится, кого-нибудь могут ранить, — приходит ей в голову нелепая мысль. Реальность порой бывает страшней самого жуткого кошмара, а реальность войны пока еще не полностью проникла в нее. Вивиан бывала раньше в траншеях под Мадридом, видела людей, разорванных бомбами на куски, но впервые оказалась под прямым огнем, впервые в жизни бежит и прыгает между кустов и валунов в окружении бывших шахтеров из Силезии, университетских преподавателей из Кливленда, торговцев подержанными автомобилями из Огайо, банковских служащих из Будапешта, безработных из Ливерпуля — они крепко, до судорог, сжимают в руках винтовки, тяжело дышат, щурят глаза под касками, а вокруг во всех направлениях чертит воздух рой крохотных кусочков металла. Время от времени, когда она вслед за теми, кто рядом, плашмя бросается на землю или сгибается, переводя дыхание и готовясь к следующему броску, ей становится виден Чим Лангер, который бежит в тридцати шагах впереди, останавливается на миг и, не обращая внимания на огонь, словно он заговорен от пуль, поднимает на вытянутых руках камеры, чтобы сделать снимок, и не прекращает свое занятие, даже когда мины начинают рваться среди интербригадовцев: грохот разрывов, оранжевые вспышки и перевернутые острием вниз конусы взметенной земли, камней и осколков. Он продолжает снимать, даже когда недалеко от него, выпустив винтовку из широко разведенных рук, падает человек. Вивиан видит, как фотограф подбегает к нему, припадает к земле рядом и снова поднимает камеру. Вторая волна атакующих уже в пределах досягаемости — пулеметы франкистов заполнили пространство маленькими вихрями дыма и пыли, летучим металлом: когда пули ударяют о землю, звучит «клап-клап-клап», а когда рикошетом врезаются в скалы и крошат их — «крак-крак». Ошеломленная Вивиан, которая все еще не в силах принять, что все это происходит в действительности, видит, что вокруг часто стали падать люди. Ранены или убиты. Вот уже раздались первые крики «Санитары! Санитары!». Штурмующие пригибаются все ниже, бегут все медленней. Одни замирают и прячутся, другие ползут, отталкиваясь от земли локтями и коленями, а винтовку держа поперек туловища. Сильно пахнет серой от разорвавшихся гранат и горящей травой. Дымят тлеющие кустарники, подожженные искрами трассеров и мин. Склон высоты затянут бело-бурой дымкой. Вивиан теперь уже не бежит, а ползет. Рукава рубашки порваны, локти содраны и кровоточат. Так больно, что она останавливается, прячется за валуном, где, скорчившись и обхватив винтовку, уже притаился какой-то боец. С головы до ног его бьет крупная дрожь. Каска пробита пулей.