— Еще есть вопросы? Нет вопросов. Лейтенант показывает на ширинку своих брюк: — Осталось пять минут. Оправиться! Сейчас двинемся. Легионеры, привыкшие выполнять любые приказы, послушно выстраиваются вдоль стен патио и опорожняют мочевые пузыри. Говорят, если пуля попадет в живот, рана будет не такой тяжелой. Пускает струю и лейтенант, причем это удается не сразу, чему виной переизбыток психостимуляторов. Когда он оборачивается, застегивая брюки, капрал Лонжин вешает на пояс гранаты, которые ему, со сноровкой старого солдата вставляя в гнезда запалы, передает Тонэт в легионерской пилотке на голове и с винтовкой за спиной. — Парнишка остается, — говорит Пардейро. — Вы уж сами ему скажите, господин лейтенант, — отвечает Лонжин. — Меня он не слушает. Пардейро, взяв мальчишку за плечо, отводит в сторонку. Подняв к лейтенанту замурзанное лицо, над которым болтается кисточка на пилотке, тот преданно смотрит на него. Ловит каждое слово. — Ты взаправду легионер, Тонэт? — значительно и важно осведомляется лейтенант. Мальчик вытягивается в струнку: — Так точно, господин лейтенант! — А первейшая заповедь легионера — беспрекословно подчиняться командиру. Так? — Так точно. — Тогда слушай мой приказ. Отправляешься к тем, кто будет прикрывать нас, и подносишь им патроны. Будешь делать это до тех пор, пока мы с капралом не вернемся. Уяснил? — Так точно. — Вот и отправляйся. — Пардейро дает ему легкий подзатыльник. — Шевелись. Легионеры по одному покидают патио через дверь, выходящую в переулок, где уже нет республиканцев, — он примыкает к той улице, которую им сейчас предстоит пересечь. Лейтенант достает тяжелый пистолет, оттягивает и отпускает длинный черный ствол, с лязгом досылая патрон, а на его место в обойме вставляет недостающий, опускает рычажок предохранителя. Лишним в том, что предстоит, не будет. Затем вместе с последними своими солдатами Пардейро выходит в переулок. Остальные уже собрались там, припали на колени, уперли приклады в землю, не сводят глаз с угла, скрывающего их от врага: впереди всех, пригнувшись, полусидит Владимир Корчагин, держа на колене автомат «беретта». Пардейро остается на ногах рядом с ним, опускает руку с пистолетом и снова глядит на часы. — Штыки, — говорит он спокойно. — Только тихо. Красные совсем рядом. Русский оборачивается к стоящим позади солдатам и командует вполголоса: — Примкнуть штыки. По переулку разносится негромкое клацанье. Взблескивают прилаженные к стволам широкие стальные лезвия. — Снять с предохранителя. Проверяя, застегнут ли, Пардейро двумя пальцами прикасается к нагрудному карману, где лежит бумажник с недописанным письмом «крестной». Потом зажмуривается на миг, весь подбирается — мышцы напряжены, в голове ни единой мысли. Он слышит за спиной глубокое, учащенное, шумное дыхание своих солдат, набирающих в легкие воздуха перед тем, как пуститься бегом. «Прикрытие» гремит так оглушительно, словно это ближайшие дома изрыгают грохот. Вся остальная рота жжет порох и шлет пули, поднимая адскую трескотню. Сухо трещат винтовки, захлебываясь, тараторят автоматы, заходятся отрывистым лаем пулеметы. На часах Пардейро нет секундной стрелки, поэтому он отсчитывает про себя. Пять, шесть, семь, восемь, девять, десять… Дойдя до пятнадцати, оборачивается к своим людям и взмахивает рукой. Все встают в рост, и лица у всех так напряжены, что кажется — ударь их сейчас кто-нибудь, они и не заметят. Двадцать два, двадцать три, двадцать четыре… То ли Пардейро слишком медленно считает, то ли бойцы прикрытия поторопились. Когда внезапно, неожиданно, раньше, чем хотелось бы, обрушивается тишина и слышатся лишь редкие разрозненные выстрелы, лейтенант крестится. Господи, сделай так, чтобы не сейчас. Так звучит его молитва. Пожалуйста, не сейчас. Потом он выскакивает из-за угла на открытое пространство и мчится к школе. — Испания, воспрянь! — кричит он, слыша за спиной топот. И вдруг прямо перед ними вся противоположная сторона улицы, все ее окна и двери вспыхивают гирляндами оранжевых вспышек, оглашаются треском выстрелов почти в упор, и расстояние до изрыгающих пламя стволов сокращается с каждым шагом. На бегу, сжимая пистолет, Пардейро слышит жужжание пуль, пролетающих мимо, визг тех, что попали в землю и срикошетили, ощущает горячее дуновение тех, что проносятся по касательной. За спиной — торопливые шаги бегущих следом, а мир — или та часть его, в которой, кажется, вот-вот окончатся его дни, — превращается в хаос криков, вспышек, взрывов. Не добегу, с ужасом думает он. Не добегу, потому что меня сейчас убьют. Не добегу никогда, потому что я уже искалечен, или мертв, или сейчас буду. Внезапно, почти ослепнув от напряжения, чувствуя, как жжет в груди, он оказывается перед стеной, натыкается на нее, словно и представить себе не мог, что она окажется тут, и, взглянув налево и направо, пытается обрести спокойствие и убеждается, что одни его легионеры приникли к ней, а другие, плавая в поту, побагровев от усилий, сбились в кучу и с ошалелыми, безумными глазами, сами, без приказа, который лейтенант не в состоянии отдать, неистово бросают гранаты в окна и в дверь, открытые в этой кирпичной стене, исклеванной пулями. Пу-ум-ба. Пу-ум-ба. Пу-ум-ба. Из окон и из двери вырываются клубы черного дыма, щепки, куски штукатурки. Перепрыгивая через мешки с землей, мебель, тюфяки, которыми забаррикадирована дверь, атакующие врываются в дом, покуда их товарищи стреляют внутрь через окна. Пардейро наконец удается очнуться, и он тоже проникает в здание, разнося препятствия, почти ничего не видя со света, мечется в полутьме классных комнат среди разломанных парт, стреляет в смутные фигуры, возникающие на его пути, в силуэты, исчезающие в глубине коридоров. — Не давай пощады! Не давай пощады! — завывают легионеры, орудуя штыками. Идет рукопашная схватка — штыками, прикладами, кулаками. Пардейро, опустошив обойму, ухватил пистолет за ствол, так что палец ложится на скобу, лупит им как кастетом по головам тех, кто попался ему на пути, кто пытается вцепиться в него, ударить, полоснуть ножом. Слышен хруст костей, гремят выстрелы в упор, и от грохочущих в замкнутом пространстве взрывов закладывает уши, мутится разум, меркнет сознание. — Бей их! Бей! Пощады не будет, и красные это знают. И даже не пытаются сдаться — они отбиваются, падают, корчатся на полу, кто может — тщится убежать. За ними гонятся по всей школе. Пардейро, преследуя тех, кто пытался занять второй этаж, оказывается на площадке лестницы, куда льется свет из слухового окошка. Мелькают искаженные лица, расширенные страхом глаза. У республиканцев не остается ни патронов, ни времени перезарядить оружие, и они отбиваются штыками. — Сволочи! — слышатся крики. — Мрази фашистские! Лейтенант, уклоняясь от выставленных штыков, отступает на несколько шагов, и легионеры опережают его, вступают в схватку с красными, скрещивают с ними клинки. Летят искры. Пардейро обрушивает рукоять пистолета на голову республиканца — у того подгибаются колени; пошатнувшись, он выпускает из рук винтовку. Какой-то легионер — Пардейро узнает Ириса — набрасывается на упавшего, тычет штыком, стараясь пригвоздить к полу. Красный в ужасе хватается за нависший над ним ствол, силится отвести его в сторону, но Ирис, налегая всем телом, вгоняет ему в грудь широкое лезвие, а потом, упершись ногой, высвобождает его, размахивается и вонзает еще раз. Постепенно, не сразу хаос распадается на вереницу отчетливых картин и звуков. Шум боя почти стихает. Слышны теперь только крики раненых республиканцев, которых добивают штыками, разрозненные выстрелы из окон по тем, кто сумел выбраться наружу с торца здания, глухие разрывы гранат, брошенных в подвал, где укрылось несколько человек. Пол, заваленный стреляными гильзами, скользок от крови и сладковато пахнет вывороченными внутренностями и немытым телом. Повсюду разломанные парты, затоптанные и испачканные экскрементами тетрадки в голубых обложках, а на доске еще видны мелом написанные математические формулы и слова «Да здравствует Ларго Кабальеро». Появляется черный от пороховой копоти сержант Владимир. Голова у него непокрыта, бровь рассечена, и в волосах запеклась кровь. Они с Пардейро молча смотрят друг на друга. Оба так устали, что даже не в силах обрадоваться, что остались живы. — Ты был на площади? — наконец спрашивает лейтенант. Русский кивает. — Сколько наших там осталось? — Одиннадцать. Лейтенант оглядывается по сторонам: — А здесь? — Здесь — человек восемь. Пардейро стоит неподвижно, дышит глубоко и медленно, дожидаясь, когда уймется бешеное сердцебиение. Потом принимается искать свой пистолет среди трупов, вповалку лежащих у лестницы и добросовестно обшаренных Ирисом и еще одним легионером. Ирис же и находит пистолет — весь в крови, с прилипшими к рукояти волосами и ошметками мозга — и, обтерев об одежду одного из убитых, протягивает Пардейро. Артиллерийский снаряд проносится низко, над самой головой, срезает ветви сосны и разрывается где-то вдали, но майор О’Даффи стоит как стоял, продолжая посасывать сгущенное молоко из жестяной банки. Три пригнувшихся корреспондента медленно выпрямляются. — Неужто контратака? — спрашивает Фил Табб, еще не отойдя от удивления. Ирландец невозмутимо кивает. На веснушчатом лбу под коричневым беретом блестит испарина. — Таков приказ. — Смысла же нет. Майор, закинув голову, высасывает последнюю каплю из банки и отбрасывает ее. — На самом деле есть. Можно будет выиграть время. Ослабить натиск франкистов на этом берегу. Табб с сомнением показывает на бурую высоту, виднеющуюся меж сосен: — Вам ее больше не взять. — Хватит и того, что фашисты полагают иначе. — Но ведь придется пожертвовать остатками батальона. — Неизвестно. Может, нам повезет.