Это сказано совсем иным тоном, какой привыкла слышать Пато. Сержант говорит чуть расслабленно. Или безразлично. Не так резко, как обычно. Впрочем, назвать эту манеру дружелюбной было бы явным перебором. — Не то что ты, которая будто высечена из камня, — договаривает она. На лице Экспосито — почти угроза. — Я произвожу такое впечатление? — Да. — Московский подходец? Пато медлит с ответом, но наконец решается: — Ну, нечто такое… — А это хорошо или плохо? — Не знаю. Думаю, для нашего времени — скорее хорошо. Или, по крайней мере, полезно. И я тебе завидую. Экспосито кивает, не произнося ни слова. Она глядит на садящееся солнце, и красноватые блики ложатся на ее костлявое изможденное лицо. Когда-то у нее был муж, думает Пато. И она его тоже потеряла. — Какой он был? — отваживается она. И к ее удивлению, Экспосито отвечает немедленно, так, будто ждала, что она спросит: — Красивый. Сильный. — Фотографии его нет у тебя? — Нет. И снова смотрит на Пато ничего не выражающим взглядом. Однако от солнца глубина темных глаз осветилась искоркой интереса. — А у тебя — твоего? — И у меня нет, — лжет Пато. — И он был не вполне мой… Не успел стать моим. Война его увела, а куда — не знаю. — Теруэль, мне помнится? — Да. Пу-ум-ба. Недалеко от гребня высоты с грохотом рвется мина, поднимается туча пыли. Обе связистки смотрят в ту сторону и еще сильней съеживаются в выемке между скал, которые защищают их. Экспосито протягивает руку, молча прося почти полностью выкуренную сигарету, коротко затягивается и возвращает окурок. — Мой муж был на удивление мягким и нежным человеком, — говорит она, выпустив дым. — И чуть ли не единственным в «Артес-Графикас» сочувствующим партии… В день фашистского мятежа мы бросились в казармы Монтаньи, хотели отбить ее у военных. Те выбросили белый флаг, подпустили нас вплотную, а потом открыли огонь… И многих убили. И тут он стал неузнаваем. Когда франкисты сдались, их собрали на внутреннем дворе, и он первым начал расстреливать их одного за другим… Одного за другим, словно сошел с ума. Стрелял им в голову. И я шла с ним рядом и делала то же самое. Она замолкает. Замирает. Лицо ее бесстрастно. Поднимает руку к лицу, но на полпути останавливает, роняет ее на колено. — Я помню запах крови… Трупы, лежащие вповалку… И пахло кровью. Повисает долгое молчание. Ошеломленная Пато гасит окурок. Она не решается открыть рот. — После этого он целый день не выходил из дому, рта не раскрывал, не вставая, лежал в кровати, слушал радио, — нарушает молчание Экспосито. — А наутро сказал, что уходит в сьерру останавливать фашистов. Я ответила, что пойду с ним, и мы ушли. С ополченским батальоном в составе колонны Галана… Она резко обрывает себя. И поворачивается к Пато. — Что смотришь? — Ты всегда была молчуньей, товарищ сержант… Я и представить себе не могла… Экспосито окидывает ее задумчивым взглядом: — Возможно. После чего отряхивает штанины комбинезона, привстает, стараясь не попасть под одиночный выстрел, и берет свой автомат. — Мы должны были вернуться в Аринеру, но майор Гамбоа сказал, что сегодня нельзя. Что мы можем нос к носу столкнуться с франкистами. Велел провести ночь здесь и, если не будет атаки, спуститься на рассвете, благо будет видно, куда ставить ногу. И делает движение, словно собираясь подняться, но остается сидеть. Сидит с автоматом в руках и смотрит, как исчезает последний отблеск солнца. — Мы контратаковали на Альто-де-Леон, — внезапно говорит она. — Я шла рядом с мужем. Мы лезли вверх, и рвения у нас было больше, чем умения, а фашисты били по нам со склона. Среди нас были и другие ополченки — почти все сопровождали своих мужей или любовников. Я вдруг потеряла своего из виду, обернулась, стала искать его глазами… И увидела его в нескольких шагах позади — он лежал вверх лицом и был еще теплый. Пуля разорвала ему сердце. Она замолкает, глядит на Пато и улыбается — впервые за все это время. Никогда прежде та не видела у нее на губах улыбки. Улыбка эта — задумчивая, страдальческая и печальная — на миг возвращает сухим и жестким чертам ее лица былую красоту. — Ему — и мне, — договаривает Экспосито. Потом вешает автомат на шею, пожимает плечами: — Я, товарищ, не всегда была такой, как сейчас. Ни с тобой, ни с самой собой… Такими не рождаются, а становятся — в свой срок. II Семьдесят метров, прикидывает Сантьяго Пардейро, осторожно выглядывая из окна. Ну, может быть, в этом месте на десять-двадцать побольше. Но не больше восьмидесяти. Стало быть, двадцать-тридцать секунд под прямым огнем противника. Таковы, заключает лейтенант, расстояние и время, нужное, чтобы преодолеть его, то есть добежать от Синдиката до школы. Иными словами, надо выскочить из дома, пересечь площадь в самом узком месте, нырнуть в устье главной улицы и влететь в школу, забросав ее гранатами и ударив в штыки. Взять ее можно штурмом — и только штурмом. С налету. С бою. Это будет значить, что они окажутся в северной части городка, оставив позади главную площадь и улицу. Красные понимают это, а потому укрепились там как следует, вцепились в позицию зубами и когтями. — Люди готовы, господин лейтенант, — говорит Владимир. — Сколько налицо? — Тридцать четыре. — Хватит, наверно. — Дай-то бог. Пардейро вместе с сержантом выходит во внутренний двор Синдиката. Там их ждут три десятка легионеров, которые заряжают свои маузеры и гранаты. Это ударный взвод, состоящий из лучших бойцов или, по крайней мере, из тех, кто к этому времени остался жив. По большей части служили они в 4-й роте, три дня назад присланной сюда в подкрепление, и сражались с позавчера, но есть среди них и остатки 3-й роты, понесшей страшные потери, — те воюют здесь уже неделю. Помимо Владимира, здесь и капрал Лонжин с неразлучным Тонэтом, который ходит за ним как хвостик, и еще три-четыре ветерана первой обороны городка, церкви и скита. Их легко отличить, потому что они — самые грязные, гуще всех заросшие щетиной, сильней прочих закопчены пороховой гарью, и у них раскрытые на груди рубахи насквозь пропитаны едким потом. И еще — по особому блеску воспаленных глаз с расширенными зрачками: таково действие декседрина, последние таблетки которого Пардейро размешал в бутылке коньяка, все еще переходящей из рук в руки — каждому достается по глоточку, — в преддверии того, что предстоит. Лейтенант, стараясь говорить коротко и ясно, объясняет, чего ждет от своих солдат. Пересечь обстреливаемый участок и взять школу штыковой атакой. Самое тяжкое — да мало сказать! — это преодолеть первые метры под кинжальным огнем, но как дойдет до рукопашной — станет легче. А потому мчаться надо во весь дух, со всех ног и прочее, по прямой и не останавливаясь. — Чем быстрей, тем меньше жертв. Понятно? Легионеры кивают, осознавая, о чем их просят. Однако после недолгого размышления Пардейро решает немного раздвинуть рамки. Они собираются сейчас сыграть в чет-нечет, и это заслуживает уважения. В предстоящем бою нельзя полагаться только на дисциплину и на слепое повиновение. По крайней мере, формальное. — Вопросы? Солдаты, не привыкшие к такому, переглядываются. Мы ведь не красные, говорит укоризненный взгляд Владимира. Но Пардейро целую неделю распоряжался полновластно жизнью и смертью своих людей — и знает, что делает. Поднимает руку смуглый изможденный капрал из 4-й роты: — Прикрытие будет, господин лейтенант? В голосе его звучит не столько тревога, сколько любопытство. Владимир, знававший его раньше, рассказал Пардейро, что прежде этот капрал был исполнителем фламенко, известным в барселонском квартале Баррио-Чино гомосексуалистом по прозвищу Ирис. Была там какая-то темная история с ревностью и поножовщиной, в результате которой он оказался в Сеутской тюрьме, а потом променял срок на Легион, прилетел в Севилью с Кейпо де Льяно, в числе первых выйдя из самолета на аэродроме Таблады, был в Бадахосе с Яге и с тех пор воевал без передышки. — Два «гочкиса», один «фиат» и четыре автомата, — отвечает лейтенант. — Откроют огонь одновременно и вести его будут полминуты с обоих флангов, чтобы красные пригнули головы… Чуть только стихнут, мы и двинемся. Капрал флегматично потирает нос. — А-а, примерно, как в «Смертельной Бреши», только покороче, — спокойно замечает он. Пардейро кивает. В августе 1936-го из сотни с лишним легионеров 16-й роты IV бандеры, по открытой местности штурмовавших «Врата Троицы» в Бадахосе, прорвалось всего четырнадцать человек. И по словам Владимира, Ирис оказался в их числе. — Да, нечто подобное, — соглашается Пардейро. И, показав на уже опорожненную бутылку коньяка, добавляет: — Ты ж не думаешь, что вам ее за так дали? Вдоль шеренги легионеров раскатывается их самодовольный грубый смех, криво улыбается капрал. Пардейро смотрит на часы.