— А еще он сказал, что до войны ты был такой… красноватенький. Бывший плотник бледнеет: — Чего? Вы о чем? — Голосовал за левых. — А он-то откуда может знать? — Короче, надо это дело прояснить. — Да нечего тут прояснять, сержант. — Господин сержант. — Нечего, говорю, тут прояснять, господин сержант. Я воюю за националистов с июля тридцать шестого. — А предъяви-ка свои документики. Горгель машинально ощупывает свои карманы: — Нету. Потерял во всем этом бардаке. — Да что ты говоришь? Бывает же такое! Где призывался? — В Севилье. — А-а, ну тогда понятно, почему ты оказался у нас, а не у красных. Много бессовестных тварей сперва вскидывали кулак к виску, а потом ладонь к козырьку. Горгель растерян, язык у него заплетается. — Послушайте… — начинает он и осекается. Сержант хмуро глядит на него: — Ну? — Тут путаница какая-то… — выговаривает Горгель наконец. — Я в Кастельетсе еще до того, как бои начались… Потом дрался в самом городе, и на высоте — вон той, ближней, — и на Файонском шоссе… — Сказать можно все, что угодно. Горгель оборачивается к Селиману: — Подтверди же, что это чистая правда. Мавр кивает энергично и с достоинством: — Сирджант, правда он сказал. Клянусь. Я видел — он хорошо воевал нашу войну и убивал красных собак. — Тебя, Хамидка, вообще не спрашивают, — еле удостоив его взглядом, отвечает сержант. — Молчи. Но мавр не сдается. Чернейшие глаза горят негодованием. — Не буду молчать! Звать меня не Хамид, а Селиман аль-Баруди, солдат нерегулярной пехоты. А он — наш воин, воин святого Франко, я ручается за него. Сержант окидывает его быстрым пренебрежительным взглядом с ног до головы: — И тебе веры нет. Знаем мы вас. Ваше племя гораздо брехать. — Я большую правду говорить! Клянусь прахом отца и своими глазами — он вел себя достойно, сирджант. Слово даю. — А вот мы сейчас и проверим, достойно или нет… Винтовку! — резко говорит сержант. Горгель ошеломлен: — Что? — Винтовку сюда, живо! Оглох, что ли? — Повторяю, я… Сержант, потеряв терпение, с досадой срывает у Горгеля с плеча его маузер и толкает его к оврагу. — Шевелись, твою мать. Ошеломленный Горгель, остро сознавая свое бессилие, на подгибающихся ногах покорно идет туда, куда его толкают. Селиман, продолжая возмущаться, не отстает от них, пытается задержать, пока наконец сержант с угрозой не поворачивается к нему и резким движением не стряхивает его руку: — А ты, Хамидка, закрой пасть и не суйся, куда не надо. Не то, богом клянусь, загоню в стойло вместе с этим. Пато Монсон крутит ручку полевого телефона, вызывает штаб бригады и докладывает Экспосито: — Связь восстановлена. Сержант проверяет, кивает и зовет Гамбо Лагуну, который стоит неподалеку. Тот торопливо подходит — весь ожидание. — Есть связь с Аринерой? — Вроде бы наладили, товарищ майор. — Какие же вы молодцы! — просияв, отвечает тот. — Святой Ленин вас благослови. Пато делает несколько шагов в сторону, к скалам, стараясь не слишком светиться. Западная высота под огнем: франкистские мины время от времени начинают с грохотом рваться вокруг, рассыпая камни и осколки. И неприятельские стрелки поднялись немного по склону — так, чтобы взять на прицел тех, чьи силуэты возникнут на хребте на фоне неба. Солнце уже над самым горизонтом, где облака начинают наливаться оранжево-перламутровым цветом. Пато сидит, привалившись спиной к одной скале, а ногами упершись в другую; лучи заходящего солнца бросают красноватый отблеск на ее лицо. Пейзаж прекрасен, но умирающий день, неизбежность прихода ночи, приближающейся из-за вершины высоты, вселяют тревогу. И как будто в спину подуло холодным ветерком, заставляя вздрогнуть от неопределимого словами, смутного беспокойства. У страха много обличий, и за последнюю неделю она успела узнать большую их часть и понять, что вот это безотчетное предчувствие опасности — хуже всех. Слышен одиночный отдаленный выстрел, и эхо еще на мгновение задерживает этот звук в воздухе. Пато садится на корточки между скалами и всматривается в окружающий ландшафт, стараясь не поднимать глаза на солнце. У подножия высоты она видит виноградники, между которыми петляет, уходя к далеким голубоватым горам, шоссе на Мекиненсу. А рядом с ней, отражая темнеющее небо, круто изгибается широкая гладь реки, врезавшейся меж правым берегом и горной грядой Кампельс; весь пейзаж дышит такой безмятежностью, словно никакой войны нет и в помине. И мир, кажется, только что сотворен — или, наоборот, стремительно движется к своему концу. Пато достает из кармана последнюю мятую пачку «Лаки страйк» и с огорчением удостоверяется, что там всего три сигареты. Пока не попала на Эбро, она даже не подозревала, как важен табак на войне: он дарует облегчение и утешение, составляет компанию. И потому люди ради курева готовы на что угодно. Пато никогда не была заядлой курильщицей, и пачки сигарет порой хватало ей на неделю, но едва лишь попала под огонь, для нее, как и для почти всех, кто окружал ее, желание курить стало неодолимо-навязчивым. И она вытягивает из пачки предпредпоследнюю сигарету, сжимает ее губами, прячет пачку и вынимает зажигалку. И в тот миг, когда заносит грязную ладонь, чтобы крутануть колесико, замирает и не может отвести взгляд от своих ногтей, под которыми запеклась кровь Висенты-Валенсианки. И на брючине комбинезона тоже остались бурые следы засохшей крови. Металлический стук за спиной заставляет ее обернуться. Сержант Экспосито, прислонив автомат к скале, усаживается рядом. Она, как и Пато, вся в пыли, в поту, в грязи, и голубой комбинезон стал черным оттого, что много пришлось поползать в нем по обугленным кустам, отыскивая перебитый осколком провод. Усталое лицо осунулось и кажется сейчас особенно жестким. — Выбрось из головы то, о чем думаешь сейчас, — говорит она. — Думай о чем-нибудь другом — отвлекись. Пато смотрит на нее удивленно: — И как же это сделать? — Опыт помогает. А у тебя он имеется. Девушка печально качает головой: — Да, я видела и раньше, как гибнут люди… Но чтобы так… подруга… у меня на глазах — еще никогда. — Я знаю, что это такое. Была — и вдруг нет ее. Пато закрывает глаза, и воспоминание накрывает ее как яростная волна: изуродованный Минго, рассеченный на два красноватых бахромчатых обрубка… засыпанная землей Валенсианка, из тела которой через отверстия, проделанные полудюжиной осколков, неудержимо уходит жизнь… и она сама, Пато, пытающаяся голыми руками заткнуть эти дыры… теплая кровь, ручьями текущая между пальцев… невидящие, медленно тускнеющие глаза умирающей подруги. С каждой секундой слабеет и пресекается неровное хриплое дыхание, и вот, перейдя в придушенный стон, гаснет в замершем теле, которым теперь владеет смерть. — Хоть бы все это было не зря, — угрюмо бормочет она. — Разумеется, не зря, — убежденно отвечает Экспосито. — Это было… Это было так внезапно… Мне все кажется, вот поверну сейчас голову — и увижу ее где-то рядом… Услышу ее смех… И бедный Минго… — Да. Жалко его. Пато курит медленно, глубоко затягиваясь. Солнце — далекий красный диск с уже усеченным основанием — касается линии горизонта. — Странные штуки вытворяет война… — говорит она. — Неужели это я — барышня из среднего класса, которая стучала каблучками, торопясь на службу, ходила в кино или на танцы в ресторанчиках на Каса-де-Кампо. Которая выбирала себе наряды, красила губы, выщипывала брови… — А потом оказалась здесь? — Да, а потом оказалась здесь. И под ногтями у меня — кровь Валенсианки. Не то что ты… Она осекается, спохватившись, что зашла слишком далеко. Ведь перед ней не кто-нибудь, а сержант Экспосито. Вот уж кто не годится для излияний и откровений. — Ну продолжай, не робей.