Молчание. — Бросайте оружие, руки вверх и выходите, а не то будем стрелять. Считаю до трех. Раз!.. Два!.. Из кустов появляются три безоружных человека с поднятыми руками. Все трое молоды, волосы всклокочены, одежда в грязи, на ногах — альпаргаты. Один — в синем комбинезоне, на двух других — причудливая смесь армейского обмундирования и гражданской одежды. Все трое трясутся, как в приступе малярии. — Подойдите! Медленно! Руки не опускать. Они покорно подчиняются. От страха мутнеют глаза, глядящие в дула нацеленных на них винтовок. — Кто вы? — спрашивает один. — Вопросы здесь я задаю! — обрывает капрал. — Откуда идете? Они показывают назад — на берег, выше по реке. — Из города. — А куда пробирались? Они переглядываются в испуге. Парень в комбинезоне очень внимательно всматривается в тех, кто взял их в плен — чем вооружены, во что одеты. Останавливает взгляд на Селимане и, признав в нем мавра, немного успокаивается. — Вы националисты? — Я спросил: куда пробирались? Солдат, не в силах решиться, судорожно сглатывает. Потом, будто сказав про себя «была не была», отвечает: — Хотели перебежать на вашу сторону. — А винтовки ваши где? — Бросили. — Если ваши поймают без оружия да с намерением перейти к врагу, расстреляют моментально. — Знаю. Потому мы и спрятались, когда вас увидели. — А как узнали, что мы не красные? Парень показывает на Селимана, который закинул винтовку за спину и деловито обшаривает карманы пленных. — Из-за него, наверное. — А у красных, что ли, мавров нет? — Нет, насколько я знаю. — Ну что ж, повезло вам, дуралеям… Мы националисты, сражаемся за Испанию. Откуда будете? — Я из Кастельона, а эти двое из Мурсии. — А попить не дадите? — спрашивает другой республиканец. — Дадим чуть погодя, — отвечает капрал, поглядев на мавра. — Документы у кого-нибудь из них имеются? Тот качает головой: — Никаких. Только письма и карточки… Парень в комбинезоне показывает на заросли: — Мы их порвали, как вас увидели. — Давно вас призвали? — Меньше месяца. Но мы с самого начала хотели перейти на вашу сторону. — Это ты расскажешь, когда вас допрашивать будут. Селиман тем временем, присев на корточки, раскладывает на земле добычу: полупустую пачку сигарет, бумажники с фотографиями, замусоленные — видно, что их часто читали, — письма, республиканские купюры, две зажигалки, краюху черствого хлеба, книжечку бумаги для самокруток, наручные часы, ножичек, золотое кольцо. Как нечто само собой разумеющееся, делит сигареты между Горгелем и капралом, а остальное прячет в карман. — Ну как там у вас дела? — спрашивает капрал. — Да хреново… Потери большие, а за спиной река. Гонят нас на убой. А мы ведь из береговой обороны. Нас привезли обманом, толком не одели, не вооружили, а всего ученья было — на плацу. Мы только два дня назад и выстрелили-то впервые. Капрал поворачивается к Горгелю и Селиману: — Отведете их в тыл, сдадите там под расписку — и сразу же назад. С винтовками за плечом, оба, расслабившись, конвоируют перебежчиков к шоссе. Чем дальше от линии фронта, тем веселей делаются франкисты — они даже перешучиваются между собой. Вскоре доходят до шоссе и шагают по нему еще полкилометра, оставляя позади два КПП, а потом огибают каменистое урочище, где двое суток назад отбивали атаку республиканских танков, — противотанковые орудия, закамуфлированные ветками, и сейчас стоят там — и входят в перелесок, полный солдат. Тянет дымком. Среди палаток, грузовиков и мулов стоит полевая кухня, к которой выстроилась длинная очередь солдат с алюминиевыми мисками, меж тем как уже получившие свою порцию, присев на землю, скребут их ложками. Что твой птичий двор, думает Горгель, в котором проснулся аппетит. Пехотный лейтенант, сидящий перед палаткой, ограничивается тем, что равнодушно осведомляется: — Перебежчики или пленные? — Говорят, шли к нам. Наскоро опросив республиканцев, лейтенант пишет расписку: — Держи. И отведи их вон туда, назад, к сержанту Мартинесу. И окончательно теряет к ним интерес. Горгель и мавр ведут республиканцев, уточняя у встречных маршрут, и наконец оказываются у окруженного рожковыми деревьями оврага, где под охраной нескольких солдат сидят человек сто — они разделены на две группы. Мартинесу — лет сорок, он курчавый, небритый, с грубыми руками и неприятным выражением лица. — Если перебежчики — давай к этим, вон туда, — и он показывает на ту кучку, где людей поменьше: их единственная привилегия в том, что сидят они не на солнцепеке, а в тени. — Мы же сторонники генерала Франко, — слабо возражает парень в синем комбинезоне. — Потому и пришли к вам. Сержант щелкает языком, давая понять, что слышал это сто раз. — Ну ясное дело, как же иначе? Тут других и нет… Но ничего, мы это дело разъясним. А пока ступай вон туда и сиди тихо. Пошел! — Но послушайте… я ведь… Сержант отвешивает ему оплеуху, отчетливо-звонкую, как выстрел. — Пошел, куда сказано! Горгель чувствует толчок в бок, оборачивается к мавру: тот глазами показывает, что пора уходить. Горгель и сам того же мнения, но еще до того, как повернуться спиной к овражку, он успевает бросить взгляд на другую группу пленных. Понурые, грязные, в разодранном обмундировании, иные босиком, они сидят или лежат на земле, приткнувшись друг к другу. Кое у кого головы покрыты носовыми платками — живое и жалостное воплощение отчаяния и разгрома. Горгель уже отводит было взгляд, но вдруг замечает, что какой-то человек средних лет, с костлявым лицом, заросшим многодневной щетиной, очень пристально смотрит на него. Это лицо смутно знакомо Горгелю, но он не может вспомнить, кто это. И он с беспокойством видит, как тот встает, окликает конвоира, о чем-то коротко говорит с ним, а солдат докладывает Мартинесу. — Эй! Горгель, уже успевший отойти на несколько шагов, оборачивается удивленно: — Вы меня? — Тебя, тебя. Погоди-ка минутку. Сержант подходит ближе, подозрительно оглядывает его: — Тут один божится, что знает тебя. Горгель смотрит в сторону оврага: — Не знаю… Вряд ли. — Он сказал, что ты родом из Альбасете. И он тоже. — Я этого дядьку прежде не видал никогда. — Но ты из Альбасете? — Да не… Ну, в общем-то, да. — Так да или нет? Выбери уж что-нибудь одно. — Да, я оттуда, — сдается Горгель.