— Ну вот и они, — говорит Кансела. — Пожаловали. Выставив в амбразуру ствол ружья, он отводит назад затвор и вставляет в паз блестящий патрон длиной сантиметров пятнадцать, поданный вторым номером. Закрываясь, затвор лязгает не хуже орудийного казенника. — Каждому свое, — добавляет старшина и, сощурив один глаз, совмещает прорезь с мушкой. — Ружьишки свои — за спину, — приказывает Панисо, — и тащите бензин. По две бутылки каждый. Юнцы, пригнувшись, убегают, а подрывники переглядываются. Говорить тут особо не о чем. — Давай ты справа пойдешь, — предлагает Панисо. — А я по левой стороне. — Ладно. Они проверяют одну за другой все четыре гранаты, висящие у каждого на поясе, и снова переглядываются: — Удачной охоты, Хулиан. — И тебе того же. Пошли в Пенхамо. С этими словами они расходятся в тот самый миг, когда прибегают сосунки с бутылками бензина. Панисо — а за ним и Рафаэль — ныряет в дверь первого же дома по левой стороне. Проходит через проломы в стенах до последнего дома, который пока еще в руках республиканцев. Там из окон, заложенных мешками с землей, ведут огонь человек десять. Пол, как ковром, покрыт стреляными гильзами, в воздухе висят едкие клубы пороха. — Кто старший? Командир — Панисо и прежде видел этого седоватого капрала с ухватками опытного бойца — оборачивается к нему, смотрит на гранаты у пояса и на бутылки с бензином. Это не требует разъяснений. Он ограничивается одним вопросом: — Как собираетесь действовать? У него — сильный астурийский выговор, недельная щетина, крупные грязные кисти рук. На левой не хватает мизинца, на тыльной стороне вытатуированы четыре голубоватые точки. Панисо наклоняется и осторожно смотрит в амбразуру. — Как считаешь — можно продвинуться по улице хоть немного? Капрал показывает на полуразвалившуюся каменную стену — ограду маленького сарая: — Если ползком да мы прикроем как следует — доберешься дотуда. — А в дом рядом? — Он ничейный, ну или был еще недавно… Сомневаюсь, чтоб эти олухи открыли огонь оттуда. — Сомневаешься или уверен? — Я даже в жене своей не уверен. Панисо вглядывается: — В самом деле сможете прикрыть меня? — Мои ребята хорошо стреляют, — капрал показывает на ручной пулемет Дегтярева, стоящий у бойницы. — Он начнет, мы поддержим винтовками — глядишь, заставим пригнуться. — Думаешь? Там серьезные парни… — Не беспокойся. Патронов у нас хватит с избытком, жалеть не будем… — сощурив сонные глаза, он оглядывает юного Рафаэля и кивком показывает на него. — Этот птенчик, думаешь, годен для такого? Справится? — Узнаю — сообщу. Капрал осматривает гранаты на поясе у Панисо: — «Лаффиты» нехороши для этих дел. Или не срабатывают, или убивают не фашистов, а того, кто бросает. — Чем богаты… И на всякий случай я, прежде чем бросить, перерезаю шнур. — Ничего себе… — Вот именно. — Рисковый ты малый, что тут еще скажешь… Слышен голос одного из тех, кто стоит у бойниц. Он поднимает тревогу. — Ну вот и они, — говорит капрал. Подрывнику не надо высовываться, чтобы удостовериться в этом. Спокойно принимая все, что ни пошлет судьба, он снимает с плеча автомат, прислоняет его к стене. Рядом с ним, держа по бутылке в каждой руке, стоит на коленях побледневший Рафаэль. Он, как и все, слышит рев моторов, лязг гусениц, но, перехватив взгляд Панисо, выдавливает из себя улыбку. — Слышь, дедуля… — говорит он внезапно. — Какого тебе?.. — Перед отправкой наш комиссар толкнул пламенную речугу и сказал между прочим, что Сталин — наш отец. — Ну и чего? — А того, что не хотелось бы зажмуриться, не разгадав эту загадку. Сталин — наш отец, ладно. А мать кто? Сантьяго Пардейро на другом конце улицы выглядывает из-за угла, наводит бинокль на баррикаду республиканцев. Глаза у него мутные от усталости — прошлой ночью он спал три часа и держится на ногах только благодаря таблеткам декседрина. После недели беспрерывных боев он зарос грязью с головы до ног и отличается от своих легионеров только высокими сапогами, пистолетом на боку и звездочками младшего лейтенанта на пилотке и на левом кармане заскорузлой рубахи. Тем не менее, хотя воды не хватает, он сумел побриться и слегка вымыться с намерением сохранять достоинство офицера. — Люди готовы, господин лейтенант. Сержант Владимир тоже выглядит не лучшим образом — в светло-русой щетине стала заметна седина, морщины кажутся глубже, славянские глаза, воспаленные пороховым дымом, будто подернулись патиной усталости, как бывает у тех, кто подвергся длительному и тяжкому испытанию. И у него в крови гуляет стимулирующее снадобье. Когда из-за убыли в офицерах Пардейро принял командование 4-й ротой, он решил взять с собой бывшего белогвардейца и сделать его своим заместителем. Остатки 3-й роты, ужавшейся до размеров взвода и стоящей в резерве, теперь взял под начало капрал Лонжин, а легионеры из подкрепления идут в авангарде, благо у них остались опытные сержанты и капралы. Люди обстрелянные, люди боевые. Ночью неутомимый и надежный Тонэт — он с поразительным усердием по-прежнему вьется среди солдат — умудрился бесшумно провести два взвода через ближайшие дома. И сейчас, на рассвете, при поддержке минометов они открыли частый огонь по красным и ждут подхода основных сил для настоящей атаки. Гул моторов заставляет Пардейро обернуться. Оставляя за собой клубы серого дыма, приближаются два легких германских танка, получивших прозвище «черныши». В отличие от русских Т-26, они вооружены не пушками, а спаренными пулеметами в башнях и бронированы так, что могут поддерживать пехоту интенсивным огнем, придвинувшись очень близко к позициям противника. Из открытого люка первой машины показывается голова командира в очках и черном берете: ночью Пардейро разработал с этим сержантом-канарцем план атаки. Поздоровавшись, он влезает на броню и показывает цель — надо пробиться к церкви и городской площади. От танка исходит смешанный запах разогретого двигателя, бензина, машинного масла, смазки. — В конце улицы большая баррикада, — говорит лейтенант. — Мы начнем выдвигаться через десять минут. От дома к дому, с обеих сторон и прикрывая вас. — У них есть противотанковые орудия, что ли? — спрашивает осторожный танкист. — Разведка ничего не обнаружила. Сержант морщится. Он обеспокоен и, когда говорит, глотает половину слогов. — Если ваша пехота отстанет и мы останемся на этих улочках одни — нам крышка. Пардейро показывает ему на две длинные цепочки фалангистов в раскрытых на груди форменных рубахах с засученными рукавами: сжимая винтовки, они сидят или стоят на коленях вдоль обеих сторон улицы, напряженно вглядываются в пустырь, по которому им предстоит наступать, когда поступит приказ. — Будь покоен, — говорит он. — Люди у меня умелые. Кое-кого я уже рассадил по домам, а остальные пойдут следом за вами, как приклеенные. — Спрыгнув на землю, он подносит руку к пилотке. — Желаю удачи. — Спасибо. Танкист, козырнув, скрывается в люке, захлопывает крышку. Пардейро подходит к сержанту Владимиру: — Сейчас пойдем… Скомандуй примкнуть штыки. Звучит приказ, и под солнцем взблескивают на стволах маузеров широкие ножевые лезвия. Лейтенант машинально, по неизбывной привычке, озирается в поисках своего горниста, которого дня два как похоронили. И его, и ординарца Санчидриана. Скольких уже нет, думает он печально. А скольких еще не будет. И как странно, что сейчас они будут наступать там же, где четыре дня назад так яростно оборонялись, заставляя красных большой кровью платить за каждую улицу и каждый дом. — Люди готовы, господин лейтенант. Вздохнув про себя, смирясь с неизбежным и сосредоточившись на том, что надо делать сейчас, и позабыв обо всем прочем, Пардейро достает свою «астру», досылает патрон и сдвигает предохранитель. Потом смотрит на Владимира: — Ну пошли. Трогается с места первый танк, сразу же за ним — второй. Они поочередно заворачивают за угол, а следом одновременно — сперва шагом, а потом бегом — движутся вперед и рассыпаются по обеим сторонам улицы две цепочки легионеров. Пардейро ведет первую, Владимир — вторую. Прикрывая атаку, по баррикаде и соседним с ней домам бьют минометы двух калибров, пулеметы и винтовки, однако республиканцы, хоть и пригибаются и втягивают голову в плечи, активно отстреливаются. Пули стучат по фасадам, по карнизам, дробят кирпичи, черепицу и штукатурку. Пардейро видит, как один из фалангистов, бежавших по другой стороне, будто лишившись вдруг костей, тряпичной куклой оседает наземь и застывает. — Плотнее! Ближе к стенам! — кричит лейтенант своим. Танки идут друг за другом, но не гуськом, а небольшим уступом, и поливают баррикаду из своих спаренных пулеметов. Стоит адский грохот, и в дыму, который мало-помалу рассеивается, потому что минометы прекратили обстрел, видно, как стригут воздух трассы свинца, как плотные очереди со ста метров колотят по баррикаде, поднимая в воздух обломки, щепки и облачка пыли. Пардейро стоит на коленях, в бинокль осматривая позицию. И в этот миг что-то жужжит совсем рядом, чиркнув вдоль воротника, а за спиной у него трещит перебитая кость, слышится стон. Покрывшись гусиной кожей, лейтенант таким нечеловеческим усилием, что судорогой сводит сухожилия на руке, сохраняет бесстрастие и удерживает бинокль. — Помогите ему, — приказывает он, не оборачиваясь. Головной танк с грохотом ползет направо, отрываясь от второго, и лейтенант вдыхает едкий дым отработанного бензина. Внезапно, перекрывая рев моторов и пулеметную трескотню, раздается долгий, пронзительный, вибрирующий лязг металла о металл, а потом что-то отскакивает от брони, проносится над головой Пардейро и пробивает дыру в стене ближайшего дома. — О дьявол… — вскрикивает легионер, идущий сзади. Пардейро, сбитый с толку, пригибается, пытаясь понять, что же произошло. Должно быть, та же мысль посетила и командира первого танка, потому что он прекращает огонь и со скрежетом останавливает свое бронированное чудовище, которое слегка покачивается из стороны в сторону, словно тоже пребывает в нерешительности. Но вслед за тем берет с места, а его пулеметы возобновляют шквальный огонь.