Часть 75 из 113 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
От нового удара звонко лязгает вибрирующая сталь — и опять рикошет: на этот раз снаряд отлетает куда-то на середину улицы. Вот теперь Пардейро понимает, что красные бьют с баррикады каким-то противотанковым оружием малого калибра. Кажется, и танкисты сообразили это, сосредоточив на ней шквальный огонь всех четырех пулеметов и одновременно двинув свои машины вперед.
Однако в этом и таится опасность: танки-то пойдут, а косоприцельный огонь, который красные ведут с другой стороны улицы, отсечет и остановит пехоту. Она идет по открытому месту, спрятаться негде, пули свистят со всех сторон, и легионеры, запутавшись в этой сотканной вокруг них паутине, падают мертвыми или ранеными. Пардейро и сам вздрагивает, когда пули проносятся в нескольких сантиметрах от него, когда видит, как у самых его ног рикошеты выбивают облачка пыли из земли или кирпичную крошку из стен, к которым он прижимается так тесно, словно хочет пройти сквозь них. Лейтенант идет во главе своего отряда. Целая россыпь пуль внезапно барабанит по стене, заставляя его замереть, упасть на колени, так что легионер, идущий следом, оказывается впереди и, взглянув на командира ошеломленно и как будто укоризненно, валится, заливает его хлынувшей изо рта кровью.
Пардейро бросается в подворотню, меж тем как упавший исходит кровью. Идти дальше, не сворачивая, — это самоубийство, и в течение десяти томительных секунд рассеивается его самообладание. Мозг, будто съежившись, отказывается работать отчетливо. В растерянности лейтенант смотрит на солдат Владимира, оказавшихся в том же положении, а обернувшись, видит и своих взмокших от пота легионеров: они скорчились у трупов своих убитых товарищей и стоически ждут следующего приказа. Вот это и называется «командовать», думает он: приказывать другим совершить невозможное и платить за это их жизнями. Но вместе с тем — заботиться о них и постараться сберечь как можно больше этих самых жизней.
— Назад! — решается он наконец. — Отходим!
«Черныши», теперь не прикрытые пехотой, уже продвинулись метров на десять вперед. Пардейро бессильно наблюдает, как удаляются танки, и не может предупредить, что они остались одни. В этот миг в клубах дыма из-за низкой каменной ограды, стоящей в отдалении и на другой стороне улицы, вырастает одинокая фигура. С чем-то вроде бутылки в руке.
Хулиан Панисо ни о чем не думает, ничего не ощущает. Его не пугает даже посвист пуль, то и дело завершающийся ударом. Война воспринимается глазами и ушами, и всем своим существом он сосредоточен на этом. На том, чтобы видеть и слышать. Так — неполно, но остро — воспринимает он окружающий мир, покуда, выбравшись из сарая под открытое небо, ползет наружу вдоль ограды, идущей параллельно улице. Его ведет инстинкт опытного бойца, им руководят рефлексы, отточенные и доведенные до совершенства двумя годами опасностей и тревог. Взмокший от пота подрывник движется медленно, стараясь не обнаружить себя. И чувствует позади присутствие юного Рафаэля, который с бутылками в руках ползет следом, отталкиваясь от земли локтями и коленями.
Панисо останавливается. Рокот моторов и лязг гусениц уже совсем близко. Меньше десяти метров, прикидывает он. На дистанции плевка. Немного приподняв голову, он с тревогой всматривается в окна ближайшего дома. И опасается, что вот-вот там появится фашист и изрешетит его очередью. Но ребята, прикрывающие подрывника сзади, знают свое дело. Поверх голов Панисо и Рафаэля идет плотная завеса огня: пули клюют стену, отколупывают штукатурку, расщепляют деревянные рамы. Если в окне и вправду притаился фашист, то надо быть сумасшедшим, чтобы высунуться.
— Приготовься, Рафаэль.
Спорыми привычными движениями и с тем же спокойствием, с каким в былые времена закладывал динамитные шашки в шпуры в сотнях метров под землей, подрывник расстегивает подсумок на поясе и достает гранату. Потом открывает складной нож и, прижав большим пальцем чеку, отсекает четыре витка предохранительной тесьмы. Теперь, когда будет выдернута чека, а граната — брошена, любое столкновение приведет в действие ударный механизм.
Крепко держа гранату в левой руке и большим пальцем прижимая чеку, Панисо оборачивается к напарнику:
— Подай бутылку.
Рафаэль выполняет приказ. На мгновение напряженные глаза ветерана встречаются с испуганными глазами новичка. Панисо отдает ему должное: парнишка хорошо себя ведет.
— Если промахнусь, дашь мне вторую. Понял, малыш?
— Понял, дедуля.
— А если упаду, бросишь сам.
— Я?
— Ну а кто же, черт возьми? Здесь больше никого нет.
Паренек кивает, обретя наконец решимость, хотя подбородок у него подрагивает. Хулиан Панисо на миг-другой, не больше, обращается мыслями к жене и детям. Только на две секунды. Я бы еще и закурил вдобавок, думает он. Курить хочется, да руки заняты. Потом он несколько раз глубоко вздыхает, напрягает все мышцы и рывком поднимается, с гранатой в одной руке, с бутылкой — в другой. И напевает сквозь зубы, почти безотчетно, только чтобы заглушить жужжание пуль:
Взвейтесь кострами, синие ночи,
Мы пионеры, дети рабочих…
На улице — ничего нового: обломки, выщербленные пулями стены домов, проносящиеся над головой стальные оводы, грохот — то одиночный, то очередями. Невеселый пейзаж, на фоне которого Панисо, быть может, доведется умереть. А шагах в шести-семи — первый из двух механических монстров: они ползут вперед медленно, попирая и размалывая скрежещущими гусеницами землю, оставляя за собой черно-серое облако дыма.
Он ни о чем не думает сейчас, ничего не рассчитывает — уже нет времени на это. Откинувшись назад, размахивается правой рукой и изо всех сил швыряет бутылку в борт танка. И попадает в заднюю его часть, сразу же за башней, туда, где находится мотор; стекло разбивается, бензин течет по броне. Тогда Панисо перекладывает в правую руку гранату и, сорвав чеку, бросает. Грохот, оранжевая вспышка, и он снова падает ничком, но недостаточно проворно, потому что осколки проносятся в опасной близости, бьют по ограде, сыплются во двор. Однако подрывник приземляется целым и невредимым, испытывая свирепую радость, — он сделал что хотел и при этом остался жив.
Сильно пахнет горящим маслом и резиной, слышно, как трещит пламя, как вопят от радости республиканцы. Когда Панисо открывает газа, он видит густое облако черного дыма, поднимающееся к небу со стороны улицы, а повернув голову — восторженные глаза Рафаэля: тот с улыбкой протягивает ему вторую бутылку бензина.
— Второй слишком далеко, — качает головой подрывник. — Может, мой кум Ольмос его прищучит.
— При содействии моего дружка Люиса, ты хотел сказать?
— Разумеется, малыш. Куда ж без него?
Осколок гранаты прогрыз меж камней отверстие, и Панисо, на четвереньках доползший до стены, решается выглянуть наружу. Оттуда виден горящий танк с откинутым люком, а чуть поодаль — второй: он яростно поливает все вокруг из своих спаренных пулеметов. Со стесненным сердцем подрывник видит: с другой стороны улицы к танку, пригибаясь, бегут под пулями двое, и Ольмос, от которого не отстает юный Люис, хладнокровно бросает в танк бутылку с бензином, а вдогонку ей — гранату.
Дальше все происходит одновременно: ослепительная вспышка — и второй танк загорается, вокруг двоих республиканцев возникает плотная завеса пуль, Ольмос шарахается назад, ища, где бы укрыться, а Люис, который по-прежнему держал в руке бутылку с бензином, внезапно окутывается пламенем, превращаясь в живой факел, мечется, бежит, падает, извивается на земле с отчаянными воплями, на миг заглушающими шум боя.
В Аринере сумятица. Нервное напряжение, царящее в штабе XI бригады, уже начинает сказываться в том, как отдают приказы, как ведут себя офицеры. Торопливо снуют взад-вперед связные, получая и передавая донесения, подполковник Ланда и прочие не отрывают глаз от карт, не выпускают из рук телефонные трубки, и сущее безумие длится здесь уже два часа: на Пато и Валенсианку, дежурящих у аппарата, беспрестанно и отовсюду сыплются вызовы с требованием выслать подкрепление, поддержать артиллерией, доставить боеприпасы. То и дело — причем все ближе к центру Кастельетса — гремят разрывы и трещат выстрелы. Всего двадцать минут назад на этом берегу реки франкистская авиация отбомбилась и ударила из пулеметов по двум десяткам раненых, ожидавших эвакуации на другой берег. Устроила там форменную бойню.
Сейчас Пато и Висента-Валенсианка отдыхают, расположившись в тени. Едят спелые смоквы, которые выменяли на сигарету, жуют их осторожно, потому что в сочной красной мякоти попадаются крошечные осколки. Когда это происходит, девушки сплевывают их, как косточку оливки.
Появляется сержант Экспосито. Вид у нее сегодня еще мрачней, чем обычно.
— За мной, обе, — бросает она.
— Мы только что сменились, — возражает Валенсианка.
— За мной, сказано!
Они поднимаются и следом за Экспосито заходят внутрь, приближаются к столу, вокруг которого стоят офицеры, включая и лейтенанта Харпо. Сильно накурено. Пахнет табаком, потом, грязной одеждой. Фаустино Ланда, засучив рукава рубашки, расстегнутой до пупа, изучает план Кастельетса и его окрестностей. При виде связисток подзывает их поближе и обрисовывает ситуацию.
— Лолу мы потеряли, — режет он с ходу. — Интербригадовцы дважды пытались отбить высоту — безуспешно. Сейчас ограничились тем, что держат оборону вдоль сосновой рощи. На противоположной стороне — видите? — франкисты заняли кладбище, а наши окопались на Рамбле, так это место называется. То же самое происходит в центре городка… Смотрите… — Он оценивающе оглядывает их сверху донизу. — Смотрите и запоминайте — это вам понадобится.
И переводит взгляд на лейтенанта Харпо, предоставляя ему изложить детали.
— Хорошо держится высота Пепе, — вступает тот. — Там стоит батальон Островского…
— Крепкий орешек, что называется, — подтверждает Ланда. — Зубы сломаешь.
— Но сложность в том, что франкисты, засев на кладбище и в городе, блокировали все подступы к Пепе. Батальон Островского пока еще не в мешке, но близок к этому. — Помявшись немного, он смотрит на Ланду, и тот кивает. — А оборона этой высоты имеет первостепенное значение для того, чтобы мы смогли продержаться…
Пато поднимает руку:
— Чтобы мы смогли продержаться… сколько еще?
Харпо игнорирует ее вопрос, уставившись в карту так, словно ищет на ней ответ. Пато переводит взгляд на Русо, не проронившего пока ни слова, и замечает, что политкомиссар неотрывно смотрит на нее. Смотрит, словно какой-то неведомый зверь, думает она с тревогой. Или холоднокровная хищная рыба.
Отвечает подполковник.
— Сколько нужно будет, — резко чеканит он. — И потому связь с Пепе — это вопрос жизни и смерти. — И смотрит на девушек. — Вы ведь в курсе того, что произошло?
Пато кивает. Когда двадцать минут назад она сменилась, телефонная связь с батальном прервалась.
— Ее по-прежнему нет, — подтверждает Харпо. — Была скверная, а теперь никакой нет.
— И это никуда не годится, — говорит Ланда. — Мы с батальоном Островского сносимся через связных, но пройти через это бутылочное горлышко трудно: двоих уже убило. Так что надо восстановить связь, — он смотрит на Харпо и на сержанта Экспосито. — Пусть возьмут провода, сколько надо, и в сопровождение дай им кого-нибудь… Готовы?
— Готовы, — отвечает Экспосито.
Ланда, попыхтев сигарой, окидывает их рассеянным взглядом:
— Как вас зовут, товарищи?
— Патрисия.
— Висента.
— Запомните: задание ваше — важнейшее. Так что, дочки, не подведите… Ваш лейтенант доложил, что вы — девушки отважные и умелые. Посмотрим, проявите ли вы эти качества.
— Вот именно. — Льдистые глаза Русо по-прежнему буравят Пато. — Посмотрим. Проверим.
Через пятнадцать минут обе девушки, с пистолетами ТТ и тремя запасными обоймами у пояса, взваливают на плечи ранцы с двумя полевыми телефонами и двумя катушками провода в километр длиной. Каждая весит девять килограммов, остальное — еще десять, и лямки немилосердно впиваются в плечи Пато, которая несет еще флягу и набор инструментов. С такой кладью особенно не побегаешь, думает она, однако делать нечего. Выбирать не приходится, тем более что ее к этому готовили.
Связистки, собравшись в путь, выходят в патио. Там их ждет сержант Экспосито в сопровождении бородатого и тощего солдата: из-под пилотки без кисточки смотрят живые глаза. На ногах у него альпаргаты, за плечом карабин «дестройер», на груди выцветшего синего комбинезона — старинные патронташи. За ухом — наполовину выкуренная сигарета, на рукаве — темно-лиловая повязка, какую носят связные при штабе.
— Это Минго, наш провожатый, — представляет его Экспосито.
Тот вяло поднимает к пилотке полуразжатый кулак. Пато с удивлением замечает в руках Экспосито автомат, а за поясом — два запасных магазина. Черный платок, которым она повязала голову, подчеркивает резко очерченные, сухие черты сурового лица.
— Ты сказала «наш»?
Сержант снимает с нее ранец и навьючивает его на себя:
— Я тоже иду.
Не вдаваясь в дальнейшие объяснения, они пускаются в путь вдоль телефонного кабеля, который кое-где висит на столбах и деревьях, а кое-где стелется по земле. Первым идет Минго, за ним — Пато и Валенсианка, а замыкающей — сержант. Пока Аринера не осталась позади, Пато вертела головой в надежде встретить капитана Баскуньяну, но видела лишь раненых, которых продолжают доставлять под брезентовый навес, и солдат, которые копают траншеи и наполняют землей мешки. Нехороший признак.
Из городка, который они обходят стороной, по-прежнему доносится шум боя — трещат ружейные выстрелы, гремят разрывы мин и гранат. Время от времени синее безоблачное небо полосуют снаряды, пущенные из Вертисе-Кампы: они рвутся на неприятельских позициях — на кладбище и на восточной высоте. Не бездействует и франкистская артиллерия: она бьет по западной высоте и по окрестностям реки или по батареям красных.
Пройдя сколько-то, Минго останавливается и внимательно оглядывается по сторонам. Достает из-за уха окурок, а из кармана зажигалку, высекает огонь, обстоятельно раскуривает. Три женщины стоят рядом.
— Что такое? — спрашивает Экспосито.
book-ads2