Оба завороженно разглядывают двух медсестер — женщин они не видели с тех пор, как вышли из Сарагосы. На обеих комбинезоны цвета хаки, длинные окровавленные передники, на рукавах у каждой — повязки с красным крестом. Они суетятся между носилками, опущенными на землю. — Гляди — одна беленькая, вторая — черненькая, как в сарсуэле[58]. — Не на что тут глядеть. Та, что повыше, мне в бабушки годится. — И что с того? На войне любая ямка — окоп. Они попали к беленькой. От нее пахнет хлороформом. Молодая, пышнотелая, кареглазая, здесь и сейчас она сойдет за писаную красавицу. При ее приближении оба фалангиста теряют дар речи, а опомнившись, обращаются к ней на «вы». Маньас, покуда сестричка дезинфицирует ему рану, подтверждая, что кость не задета и вены не повреждены, вводит ему противостолбнячную сыворотку и накладывает свежую повязку, лукаво подмигивает Бескосу как сообщнику. Потом приходит и его черед. — Пошевелить рукой можешь? А шеей? — Могу, сеньора. — Больно, когда двигаешь? — Нет, сеньора. — А почему голова перевязана? — Да это так… пустяки. Вчера камнем ударило. — Твой товарищ должен остаться здесь. А ты можешь отправляться в свою часть, — она вкладывает ему в ладонь пакетик с двумя таблетками верамона. — Одну прими сейчас, вторую — когда заболит. — Я думал, что еще побуду здесь. — По-хорошему, тебя бы тоже следовало оставить здесь, как твоего дружка. Но есть приказ — легкораненых как можно скорее возвращать в строй. Бескос не спорит. Он смотрит на Маньаса, а потом на женщину: — Извиняюсь, сеньора… Не обидитесь, если спрошу… — Не обижусь. — Как вас зовут? Сестра улыбается чуть заметно. Улыбается устало и понимающе. — Мария дель Саграрио. Покрасневший от стеснения фалангист спрашивает, путаясь в словах от неловкости: — Вы, случаем, не монахиня? Улыбка на губах сестры обозначается яснее: — Пока что нет. Бескос облегченно вздыхает. Маньас, который сидит на земле, вытянув раненую ногу, с интересом слушает этот разговор. — Что ж, спасибо, донья Мария дель Саграрио, — говорит Бескос. — Счастливо тебе, солдат. Она уходит. Маньас показывает на нее зажатой в пальцах сигаретой: — Она на тебя запала, Сату. Как та, в Сарагосе. — Шлюха? — Ну да. Поглядывала на тебя чаще, чем на всех остальных. Бескос улыбается от воспоминания. Это было уже довольно давно, а кажется — что целую вечность назад. В пять песет обошлась ему его первая женщина, первая и пока что единственная. Ему, Маньасу и еще четверым из их отделения: шесть парней, каждый лет по двадцать или около того, выстроились в коридорчике, ожидая своей очереди. Девственником погибать не желаю, сказал капрал Авельянас, самый из всех бойкий, когда они шумно и пьяно проходили мимо заведения под вывеской «Пена Негра». В тот вечер всего за час и при посредстве одной на всех профессионалки отделение решило этот вопрос. Он снова закидывает винтовку за плечо, подбирает с земли свою каску. — Ну я пошел, Себас. Передам от тебя привет нашим. — Надеюсь, все останетесь целы-невредимы. — И я надеюсь… Слушай, мне жалко тебя оставлять. — Самому жалко, что уходишь. — Береги себя, и дай тебе бог удачи. — И тебе. Они обнимаются, не пытаясь скрыть волнение. И Бескос возвращается в расположение роты. По дороге замечает, что стрельба наверху стихла и что там под легким предвечерним ветерком колышется красно-черное знамя. Спускаются санитары с носилками и еще пятеро под конвоем фалангистов. У пленных изможденный вид, всклокоченные волосы забиты пылью и пороховой копотью. Двое — белокурые, но и остальные кажутся иностранцами, и командующий конвоем капрал Уррас, у которого Бескос просит огоньку раскурить погасшую сигарету, подтверждает: — Интербригадовцы. Там, наверху, валяется много дохлых, а этих мы взяли живыми. — Откуда они? — Знаешь, понятия не имею. Один вроде бы говорит на языке гринго, а остальные — на каких-то диковинных наречиях. Вот ведь молодцы, а? Приехали сюда нас убивать и слова по-нашему сказать не могут. — Ну эти просто не успели еще выучить, — говорит конвойный. Бескос с любопытством рассматривает хмурые лица пленных. Ему случалось драться с ними — по крайней мере, начальство говорило, — но вот так, вблизи и вживую, он видит их в первый раз. — Вы их, что ли, ведете… Вопрос повисает в воздухе. Капрал безразлично пожимает плечами: — Не наше дело. Саральон распорядился отконвоировать в штаб бандеры. — Так он живой? — Живой-живой… Мы были уверены, что он прикажет кончить прямо там, на хребте — еще и потому, что мы там обнаружили трупы шестерых наших. — Шестерых? — Пять рядовых и сержант Сьерсо… По всему видать, интербригадовцы, когда взяли хребет, расстреляли их. — Вот же паскудство какое… — Так вот, говорю, мы ждали, что он прикажет кончать всех на месте, но на этот раз он повел себя иначе, чем всегда. Пристрелил только раненых, которые не могли идти сами, а этих, сказал, сведите вниз, пусть их допросит тот, кто говорит по-ихнему. — Так если это интербригадовцы, какая разница — там или тут?.. — Да небольшая, конечно. Несколько лишних часов проживут. И они это знают — видишь, какие у них лица. — Знают, — соглашается Бескос. — Разумеется, знают. А если нет — раньше надо было думать, перед тем как вломиться к нам, убивать испанцев, курить наш табак и бесчестить наших женщин… Интересно бы знать, кто их подрядил стоять со свечкой на наших похоронах. Капрал, щуря глаза от сигаретного дыма, оборачивается к пленным. Потом беззлобно толкает одного прикладом: — Шагай, твари. Шевели копытами. И печальная процессия продолжает свой путь в тыл. Часть третья. Зубы дьявола I В свете зари, сочащемся через окно с выбитыми стеклами, новобранцы почтительно рассматривают шесть бутылок с бензином, завернутые в оберточную бумагу, — Хулиан Панисо и Ольмос поставили их в самый безопасный угол комнаты, заваленной мусором и обломками мебели. «Сосунков» — восьмеро, и с ними сержант Касау. — Вся штука в том, — объясняет Панисо, — что, если рядом нет пехоты, танк глух и слеп. А потому техника проста: одни огнем отсекают вражеских стрелков, а другие действуют бутылками и гранатами. Бросаешь бутылку под гусеницы или чуть повыше — там самые уязвимые места, — и когда она разбивается, а бензин разливается, бросаешь гранату и поджигаешь его… Как видите — дело нехитрое.