— Какие шарики? — спрашивает Вивиан. — Такие… В голове которые… Не важно. О дьявольщина! Случись что, отвечать-то мне. — Скажешь, что не нашел нас, — предлагает Чим. — Или что, как ни бился, не смог заставить уехать. Испанец уныло поднимается на ноги. — Ладно, — говорит он, видя, что делать нечего. — Пойду поищу местечко потише, где бы можно было переночевать. А вы, ради бога, сидите тут. И не вздумайте лезть на высоту. — Будь покоен. Когда он исчезает за соснами, со склона торопливо спускаются два санитара с носилками, на которых лежит раненый. В этот миг вблизи рвется снаряд. Осыпая их комьями земли и осколками. Оба падают ничком вместе с носилками, но, когда рассеивается пыль, поднимается только один. Чим глядит на это жадными глазами охотника, вдруг вылезает из кювета и направляется к ним, на ходу готовя камеру. После секундного замешательства Вивиан, словно взметенная какой-то силой, даже не успев сообразить, что делает, вскакивает и бежит следом. Санитар, который остался невредимым, но явно оглушен, пытается оттащить носилки, меж тем как его напарник лежит неподвижно. Вивиан склоняется над ним — крупный осколок пробил ему дыру у основания черепа. Тут уж ничем не помочь, думает она, зачарованно глядя на еще дымящееся отверстие, откуда уже не течет кровь. Раненый, наполовину сползший с носилок, стонет и ворочается на земле, пока очнувшаяся наконец Вивиан втаскивает его на них и хватается за свободные рукояти, поднимает носилки и слышит рядом, как щелкает фотоаппарат Чима. И вдвоем с санитаром они тащат носилки к соснам. Потом она возвращается к кювету, где фотограф перематывает пленку, и Табб встречает коллегу радушной улыбкой: — Ты удостоилась фотографии. С подписью: «Наш собственный корреспондент на передовой оказывает помощь раненому республиканцу». И наши изящные редакторши умрут от зависти, когда на коктейль-пати увидят твое изображение между рекламой «Пальмолива» и товаров фирмы «Элизабет Арден». — Ты что — идиот? Я и не думала об этом. — Знаю, знаю… Если бы подумала, не полезла бы. Но все равно вышло замечательно: барышня из Коннектикута в Испании тащит носилки под огнем франкистов… Хотя Чим остался недоволен. Американка переводит глаза на Чима: — Почему? — В кадр влезла, — отвечает тот хмуро. — Ты шутишь? — Говорит, ты испортила ему снимок, — смеется Табб. — Вернулся злой, бурчал что-то про баб, играющих в войну. — Он так и сказал? — Именно так. Вивиан тычет кулачком фотографа в плечо, а тот с ворчанием поворачивается к Таббу: — Стукач ты поганый. — Да, я люблю интриги, — отвечает тот хладнокровно. — Мне очень жаль, Чим. — Вивиан достает блокнот и что-то записывает туда. — Да ладно. — Взгляни на это с другой точки зрения, — философически произносит Табб. — «Харперс» отвалит тебе за снимок кучу денег. И разве это не забавно? Ты корячился там на вершине, чтобы нащелкать хороших фотографий, а твои мытарства окупит изображение Вивиан с носилками. Сама же Вивиан держит карандаш над листком блокнота. И думает про убитого санитара с дымящейся дырой в затылке. У этого парня есть имя, семья, друзья. А она даже не успела увидеть его лицо. Почти на самом гребне высоты арагонские фалангисты ведут бой с засевшими наверху интербригадовцами. В обе стороны, как камни, летят гранаты, оставляя за собой вереницу вспышек и грохот разрывов, — гранаты «лаффит» дают звук глуховатый, польские и русские лимонки — металлически четкий, германские — гулкий, итальянские — высокий и резкий. Пахнет обожженными ветками кустарника, порохом, взрывчаткой и людьми, которые убивают друг друга. Сатуриано Бескос в каске на перевязанной голове наступает вместе со своими товарищами, выставив винтовку со штыком, проворно, как и подобает бывшему пастуху, прыгает с камня на камень, прячась всякий раз, как рядом разрывается граната, останавливаясь на миг, чтобы швырнуть в ответ свою. Рядом, припадая к земле при виде того, как прочерчивает воздух очередная граната, бежит Себастьян Маньас. — Берегись, Сату, вон еще одна летит! Берегись! Пу-ум-ба. Пу-ум-ба. Гранаты сыплются градом. Кошмар нескончаем, и повсюду подскакивают, прыгают мячиками железо, алюминий, жесть, свинец, бакелит. Вокруг двоих фалангистов суетятся и кричат еще несколько человек, сознавая, что забрались слишком высоко и, если теперь отступят, будут скошены пулеметами в спину. Сквозь грохот разрывов пробивается голос лейтенанта Саральона, который в начале атаки приказал для устрашения красных петь «Лицом к солнцу», хотя тотчас поднялась такая стрельба, что дальше слов «и опять засмеется весна» никто не продвинулся. Но кто-то развернул черно-красное знамя центурии — а когда этот кто-то упал, древко подхватили другие, — и в дыму Бескос видит, как полотнище движется, колышется, развевается, то вдруг резко поникает, то снова возносится. — Отчаянные ребята, — почти беззвучно произносит Маньас, который тоже смотрит на них. Забавно это, несутся путаные мысли в голове Бескоса, покуда он прячется за валуном от очередного трах-тарараха и переводит дух. Забавно, что даже Маньаса, семья которого голосовала за левых, это проняло. Почти всем наплевать сто раз на это знамя — оно вообще не испанское, если на то пошло, ни с полосой, ни без, — однако кровь вскипает, когда видишь, как оно вьется и как все бегут за ним и бежали бы, даже будь на древке кухонное полотенце или половая тряпка. Бегут за ним, потому что где оно — там и товарищи, а товарищи — все равно как братья, и куда они, туда и ты, а бегут они — и ты вместе с ними — за Саральоном, и он, конечно, сволочь, однако бросить его — пусть наступает один — это стыд и позор. Самым подходящим словом было бы слово «верность», хоть ни Бескос, ни Маньас, ни капрал Авельянас, ни почти все прочие — крестьяне с весьма ограниченным словарным запасом — никогда его не слышали и сами не произносили. — Напирай, напирай крепче! Вперед! Испания, воспрянь! Они дрогнули! И в самом деле. На вершине поднимаются в рост фигурки красных, заволоченные дымом и пылью, бегут в стороны и назад, оставляя свои позиции. Бескос вскидывает маузер, стреляет по ним, бежит, на ходу досылая второй патрон, и снова стреляет. Никто уже не бросает гранаты — кончились, наверно, — и слышится теперь только непрестанный треск выстрелов и посвист пуль со стороны красных. — Ой, мать… Сату, меня, кажется, задело… Бескос смотрит вправо и видит, как Маньас припадает на одну ногу, каска прыгает на голове, и по штанине расплывается кровавое пятно. В безотчетном порыве он опускает винтовку, бросается на помощь. — Погоди, перевяжу… Он делает шаг к нему, но в этот момент свинцовый слепень по касательной задевает ему шею, и все тело словно пробивает электрическим разрядом. И немедленно пронизывает болью — такой острой, как будто все нервы собрали в горсть и одним рывком выдернули. Застонав, Бескос роняет винтовку, падает на колени. И теперь уже Маньас спешит выручить его. — Сату! Сату! Припав к земле, спрятавшись за скалой, они осматривают раны. У Маньаса прострелено бедро — классическая рана навылет: вот входное отверстие, а вот выходное. Течет кровь, но не толчками и не слишком обильно, а это значит, что ни вена, ни артерия не задеты. Он сам стоически достает из кармана перевязочный пакет и вырезанный из автомобильной шины жгут, которым Бескос стягивает ему ногу, и пальцы его становятся липкими от крови, алыми пятнами проступающей на бинтах. — Себас, йод у тебя есть? — Конечно. Бескос обламывает носик ампулы и льет ее содержимое на рану. Маньас скрипит зубами: — У-у-у, м-мать… — Если жжет, значит лечит. — До костей пробирает… Ну-ка, покажи свою. — Маньас отводит воротник рубашки и осматривает рану. — Болит? — Не очень. Но мышцы свело, головы не повернуть. Маньас дотрагивается до раны, склоняется над ней: — Ничего страшного, вскользь прошло. Неглубоко, повезло тебе. Еще бинт есть? — Пакет остался. — Давай. И сними рубаху. Отсоединив штык, Маньас отрезает от подола рубахи несколько полос. Потом прижимает бинт к ране и перевязывает ее тканью. Закопченные и окровавленные, фалангисты переглядываются. На невидимом отсюда гребне высоты продолжается пальба. — Совсем близко были… — говорит один. — Да… — отвечает другой. — Вчера камнем в лоб засветило, сегодня надел каску, так вот эта пакость… — Не хнычь. Легко отделался. Пустяк и Чепуха, племянники тетушки Безделки. Всегда бы так… Пригибаясь, появляется сержант Почас с автоматом в руке и подозрительно оглядывает обоих. — Чем вы тут заняты? — Да вот, господин сержант, — отвечает Бескос, показывая на свою шею и на забинтованную ногу товарища. — Загораем тут на солнышке. Сержант осматривает раны: — Идти можешь? Маньас кивает, стиснув зубы: под полукруглым козырьком стального шлема — твердо очерченное худощавое мальчишеское лицо. — Если он поможет, доковыляю. — Ну, давай вниз, там тебя полечат. Оба давайте. — Носилок нет? — Так высоко санитары не поднимаются. И поосторожней там — красные хоть и отступили, но еще постреливают. Бескос перекидывает ремень маузера через то плечо, что подальше от раны, а Маньас опирается на свою винтовку как на костыль. И так вот, поддерживая друг друга, спускаются со склона и внизу снимают каски. Бескос, довольный, что оказался здесь, а не наверху, даже что-то мурлычет себе под нос. Санитарный пост — там же, где и прежде: на обочине шоссе, вокруг домика дорожных рабочих. Под брезентовым навесом хирург оперирует тех, кто срочно нуждается в помощи, а человек шесть медиков сортируют и обрабатывают раненых. — Гляди-ка, Себас. Две девчонки… Вчера их еще не было.