Пардейро за пять месяцев службы затвердил назубок непреложное армейское правило — лучше перебдеть, чем недобдеть. На мгновение он вспоминает родителей и свою «военную крестную» — хорошенькую сеньориту из Бургоса, которая пишет ему еженедельно: он никогда в жизни не видел ее, но фотокарточку носит в бумажнике. Но тотчас забывает о ней и под клацанье примыкаемых штыков достает из кобуры длинноствольную «Астру-9», досылает патрон, сдвигает флажок предохранителя, делает шесть глубоких вдохов и в пяти метрах перед своей ротой входит в Кастельетс, сверля глазами темноту. На войне, видя, как кругом гибнут люди, он приучился больше доверять своим глазам, нежели рассудку. В это самое время на другом краю городка наспех сколоченное подразделение, где оказался и Хинес Горгель, не успев развернуться в боевой порядок, сталкивается с противником. По словам тех, кто в курсе дела, лейтенант Варела получил приказ растянуть своих солдат как можно шире по фронту, чтобы создать видимость многочисленности, и отбиваться, пока не начнется общая контратака. Однако едва лишь они походной колонной добежали от реки до предместий Кастельетса, как наткнулись на густой ружейный и пулеметный огонь. Горгель, оцепенев, видит, как впереди ночная тьма озаряется вереницей вспышек, оглашается грохотом взрывов. Он все еще не обзавелся винтовкой, да и не знает, что бы стал с ней делать. Рвутся гранаты, и это значит, что красные ближе, чем предполагалось, в нескольких метрах. Пули свистят мимо, звонко щелкают по камням и деревьям, зловеще чавкают, попадая в цель, и люди с криком разбегаются, сломав строй. — Получайте, гады! Сволочь фашистская! — доносятся крики. Пригнувшись, Горгель пытается где-нибудь спрятаться и, не найдя убежища, бросается на землю. И видит, как разрыв гранаты с неистовой силой швыряет назад тело лейтенанта Варелы. Пум-ба, пум-ба. Гранаты по-прежнему сыплются градом. Лишь немногие в его роте отвечают на огонь красных: одни в ужасе приникают к земле, другие убегают врассыпную. Повсюду слышны крики боли и отчаяния, раненые воют так, словно им вырвали нутро. В воздухе басовито гудят пули, но Горгель не обманывается насчет того, что, растянувшись плашмя, будет в безопасности. Страх, который иногда вгоняет человека в столбняк, сейчас удивительно обостряет его сообразительность. Если остаться здесь, пули, высекающие искры из камней, в конце концов отыщут и его. И потому он медленно, ползком, стараясь как можно плотнее прижиматься к земле, пятится. Вжик. Вжик. Чмок. Горгелю, на миг поддавшемуся панике, кажется, что этот звук издала пуля, угодившая в него. Но нет. Вскрик — и темная фигура, пробегавшая совсем рядом, обрушивается прямо на него всей своей бессильной, безжизненной тяжестью: он бесцеремонно отпихивает тело в сторону, а оно, прежде чем откатиться, заливает его чем-то теплым и липким. Ружейной пальбе вторит страшная брань. Горгель проползает еще довольно далеко, а потом, решив, что стрельба за спиной стихает, поднимается и, задыхаясь, втянув голову в плечи, мчится в темноте к домикам на окраине. Локти и колени у него ободраны, а в груди печет так, словно горящих углей наглотался. Больше под огонь не полезу, не выдержу, клянется он сам себе. Пусть хоть расстреливают. Огонь со склона холма, ведущего на кладбище, слабеет, но вцепившиеся в землю франкисты все еще сопротивляются. Пато Монсон видит, что после двух атак республиканцы сумели пока взять только восточную часть стены и треть участка. Бой идет на ограниченном пространстве, противники рушат каменные плиты, разрывают могилы, прыгают туда, как в окопы. Запах разворошенной земли и сгоревшего пороха смешивается с трупным смрадом. Вспышки разрывов высвечивают выщербленные пулями кресты, разбитый мрамор, осколки гранита, разлетающиеся во все стороны, секущие прямые, как мечи, темные ветви кипарисов. И в грязно-сером свете зари, нерешительно разливающейся на востоке, картина предстает все более отчетливой — и зловещей. Пато скорчилась за мешками с землей, образующими бруствер у ворот кладбища. Кованая решетка, наполовину слетевшая с петель, отзывается металлическим звоном на каждую пулю. За бруствером — четверо живых и двое убитых. Живы покуда майор Фахардо, командир 2-го батальона, еще один офицер и двое посыльных. Убитые — это франкисты, державшие здесь оборону и погибшие при первом натиске. Трупы оттащили в угол, чтобы не спотыкаться, и Пато, впервые в жизни видя убитых в бою, не в силах отвести от них глаз, тем более что становится все светлее: лучи скользят по мешкам с землей и четко обрисовывают очертания тел. Оба франкиста разуты, карманы у них вывернуты. Один лежит ничком, другой — на спине: волосы взлохмачены, лицо в полутьме кажется совсем юным, а сам он — безмерно одиноким. С неожиданной жалостью Пато — она всегда совсем по-другому представляла себе франкистов — думает, что сейчас в каком-то далеком краю его мать, или сестра, или невеста просыпаются с мыслью о нем, не зная, что его уже нет на свете. И может быть, среди разбросанных на земле документов, открытого бумажника, четок — всего, что не пригодилось тем, кто обшаривал его, — есть и письмо, полученное или написанное за несколько часов до гибели: «Мой любимый, как я тоскую по тебе… Дорогие папа и мама, я здоров, нахожусь далеко от фронта…» Эти мысли заставляют ее вспомнить о собственных письмах. И перед глазами возникают родные лица — отец, мать, двенадцатилетний братишка, губы, глаза, руки того, кого она, кажется, любит и чью фотографию, лежащую у нее в бумажнике, не разорвала перед переправой. Вот уже пять месяцев о нем нет вестей — с тех пор, как Франко отбил Теруэль, — и с каждым днем блекнет память о таком же неверном рассвете, о последнем объятии, о последнем поцелуе, о прощании на вокзале, где мужчины с винтовками и вещмешками за спиной строились на мокром от дождя перроне, а потом рассаживались по вагонам и пели, отгоняя страх: А захочешь написать мне, Ты мой знаешь адресок… Не время сейчас для этих воспоминаний, думает она. Ни к чему они, а кроме того, как ни крути, двое убитых, что лежат в четырех шагах от нее, суть — ну ладно, были — враги Республики. По своей ли охоте они пришли сюда или поневоле, сочувствовали фашистам или их загребли силой — все равно, объективно стали орудиями в руках мятежных генералов, банкиров и попов, всех тех, кто бомбил Мадрид и Барселону, всех дружков Гитлера и Муссолини, всех врагов пролетариата, всех барчуков из Фаланги и монархистов-рекете́[9], после исповеди и причастия расстреливающих ни в чем не повинных жителей городов и сел; всех иностранных наемников Кейпо де Льяно[10] и ему подобных, после которых в Андалусии, Эстремадуре и Кастилии не остается никого, кроме древних старцев, осиротевших детей и женщин в трауре; всех, кто наподобие этого Хиля-Роблеса[11] твердит, что для оздоровления отчизны следует истребить триста тысяч испанцев. Негодяи, которые провозглашают это, сами подлежат уничтожению — все до единого. Так думает Пато. Море крови против моря крови. Каждому приходит его черед. А для этих несчастных, валяющихся в траншее, — виноваты они или нет — час уже пробил. Чтобы не думать о них, Пато старается отвлечься мыслями о том, как идет бой, о своих подругах из взвода связи, о лейтенанте Эрминио-Харпо, ожидающих ее возвращения. И о приказе, который майор Фахардо — совсем еще недавно она видела его могучую фигуру, слышала хриплый резкий голос — отдал какому-то офицеру, а потом с силой хлопнул по спине, и тот соскочил с бруствера и, пригибаясь, побежал к воротам кладбища. — Постарайтесь поднажать еще немного, — сказал ему Фахардо. — Сделайте последнее усилие. Внезапно откуда-то сзади один за другим гремят три выстрела из минометов небольшого калибра. Миг спустя Пато слышит, как мины ложатся на другом краю кладбища. Рвутся с дребезжащим звуком — будто кто-то шваркнул об пол целую стопку тарелок. — Молодцы, — восклицает майор. Добрый знак, понимает Пато. Когда рассветет окончательно, минометы вступят в бой и поведут прицельную стрельбу. Кроме того, неподалеку слышится тарахтение русских пулеметов «максим» — их ни с чем не спутаешь. Все это наглядно показывает, что саперы наводят первые переправы, тяжелое оружие скоро появится на другом берегу и, стало быть, атакующие получат огневую поддержку. Тумп, тумп, тумп. Трижды гремят минометы — где-то далеко позади, — а вслед за тем через двадцать секунд с визгом разрываются три мины. — Слишком близко кладут, — бросает майор. И с озабоченным видом оборачивается к одному из посыльных — молоденькому, на вид лет шестнадцати, пареньку: — Спустись к реке и передай минометчикам — пусть повысят прицел, а иначе в конце концов засадят своими огурцами наши грядки. Мы почти вплотную к фашистам, так что пусть уж будут так любезны не накрыть нас. — Понял. — И скажи, чтоб перенесли огонь в створ между западным склоном, кладбищем и городком. Тогда франкисты не смогут перебросить подкрепления и должны будут откатиться. Все ясно, мой птенчик? — Как божий день. — Тогда — ноги в руки и дуй. Пато подходит ближе, опирается о мешки с землей, и командир оборачивается к ней. Рассеянный свет зари ложится на его грубоватое крестьянское лицо с густыми бровями под козырьком приплюснутой фуражки с широкими галунами по обе стороны красной звездочки. На вид майору лет сорок. — Женщине тут не место, — мрачно произносит он. — Да тут никому не место, — отвечает она. Фахардо, молча смерив ее взглядом с головы до ног, снова начинает наблюдать за входом на кладбище. — Мне приказано выйти на связь и сообщить, когда будет взята позиция. Майор пожимает плечами: — Они долго не продержатся… Огонь слабеет, сама видишь. Сопротивляются остатки тех, кого мы рассеяли. Их мало. Так что можешь отправляться и доложить, что тут, по крайней мере на моем участке, дело сделано. Через час или даже раньше все будет кончено. — Хочу убедиться сама. От грохота выстрелов железная решетка подрагивает, как от колокольного звона. Пато инстинктивно пригибается, а майор, опираясь на бруствер, стоит невозмутимо и смотрит туда, где на кладбище разгорается стрельба. — Это капитан Санчес из 3-й роты, — повеселев, говорит он. — Слышишь? Славный малый. Потом смотрит на Пато с любопытством: — А в вашем подразделении еще женщины есть? — Только они и есть. Командир взвода — не в счет. — И все такие же красотки, как ты? Слышится неприятный хохот второго посыльного: этот тощий парень, с гноящимися глазами, в стальной каске на голове, с винтовкой между колен, даже на минутку перестал грызть ногти, чтобы посмеяться всласть. Пато не обращает на него внимания и не мигая смотрит прямо в лицо майору: — Все. На лице Фахардо появляется улыбка — но не сразу, а после того, как он окинул взглядом пистолет у нее на боку. Улыбка примирительная и даже как будто извиняющаяся; а может быть, и не «как будто». — Ну, товарищ, для такого дела женщине нужно мужество. Что же — протянете связь сюда? — Да, так задумано. Постараюсь. Лицо майора светлеет. — Нет, серьезно? Поставите мне здесь полевой телефон? — Ну да. За этим меня сюда и прислали. Майор удовлетворенно кивает: — Отлично, если будет связь, потому что мы держим ключевую позицию. Отобьем кладбище — сможем атаковать западный склон и защитить подходы к реке. У меня приказ — держаться здесь и на склоне, если возьмем его, конечно. Прикрывать правый фланг перед мостом. Так что… Череда взрывов на кладбище прерывает его, вслед за этим начинается ожесточенная ружейная трескотня и слышатся крики штурмующих. — Это Санчес! — внезапно оживляется майор. — Слава его стальным яйцам! И щелкает пальцами по каске связного, отчего тот вскакивает на ноги. — Давай-ка туда и передай, чтоб напор не ослабляли и перли вперед: мы скоро подоспеем на помощь. Мухой!