Она печально кивает. Что уж тут не понять? — И для этого нужен козел отпущения. — Ты не только красавица, но и умница. — Тут большого ума не надо. Со стороны кладбища и западной высоты доносятся отдаленные выстрелы и грохот разрывов. Пато смотрит в ту сторону, где снова идет бой. А когда поворачивает голову, встречается глазами с Баскуньяной. — Ты мне рассказывала про одного человека, если я правильно запомнил. — Да, говорила, — кивает Пато. — Говорила, что давно уже ничего о нем не знаю. — Не ко времени это и не к месту. Капитан произносит эти слова задумчиво и загадочно. Пато смотрит на него с любопытством: — Ты о чем? — Сама знаешь о чем. Нам не надо здесь быть, думает девушка. Не так все это должно быть. И под воздействием этой новой мысли она поднимается на ноги, отряхивая комбинезон. Капитан тоже встает. — После смерти жены у тебя был кто-нибудь? Подруга? — Да нет, пожалуй… Война все забирает. Он надевает фуражку — как всегда, набекрень. — Если когда-нибудь… Пато задерживает дыхание: — Когда-нибудь — что? Он наклоняется за тяжелым телефоном и помогает ей приладить ремень на плече. — Бывают времена, когда лучше быть одному, ты не находишь? Легче бегать, когда нет ни ребенка на руках, ни жены рядом, ни родителей, оставленных где-то… Замолчав, он широким жестом обводит все вокруг — траншею, сосняк, дом, полутемную реку. — Мы, товарищ Патрисия, войну проиграем. И любопытно, что будет с нами, когда все это кончится. — Не кончится, пока в мире есть фашизм. — Блажен, кто верует. — Я знаю, что будет со мной, если мы проиграем. Может быть, меня убьют, но, если проиграем, а я останусь жива, хотела бы сражаться — уж как могу. Такое множество жертв не может быть напрасным. — Если когда-нибудь… Он произносит эти слова отрывисто и почти резко, и Пато еще напряженней вглядывается в него. — Что ты твердишь одно и то же? «Если когда-нибудь…» Что ты хочешь сказать этим? — Если когда-нибудь и где-нибудь мы с тобой снова встретимся, мне хочется, чтобы ты была острижена под мальчишку, как сейчас. И мне хочется идти с тобой под руку и гордиться. Девушка растерянно проводит ладонью по голове: — Гордиться? — Да. — Ты с ума сошел. — Вовсе нет. Подумав мгновение, она медленно кивает: — Мне нравится это «гордиться». В твоих устах — особенно. Когда прекратился наконец интенсивный обстрел, длившийся три четверти часа, поднимаются восемьдесят пять красных беретов и еще сколько-то штыков посверкивают в пыли, под лучами полуденного солнца превратившейся в золотистый туман. — Слава Господу Иисусу! — кричит капитан Колль де Рей. — Да здравствует Испания! В этот раз рекете ударной роты Монсерратского полка не атаковали кладбище напролом, а продвигались к нему медленно, под защитой огневого вала, наступая по виноградникам, заваленным телами товарищей, убитых вчера. Потом, уже оказавшись почти у самых неприятельских позиций и припав к земле, дождались, когда у них над головами пролетят и разорвутся в траншеях 88-миллиметровые мины. Одновременно стрелки Ифни — если, конечно, не отстанут, как вчера, — должны были ударить во фланг красным. — Вперед, вперед! Не стой на месте! Да здравствует Каталония! Испания, воспрянь! Пахнет серой, порохом и сырой разворошенной землей. Моргая, потому что запорошенные пылью глаза режет, Ориоль Лес-Форкес сжимает маузер и бежит почти вслепую, огибая последние кусты винограда или спотыкаясь о них. Он еще не видит вражеских траншей и ориентируется на смутные силуэты своих товарищей, а верней — бежит, движимый первоначальным порывом. И знает, что рядом — Сантакреу, Милани и Дальмау, и все они пока живы, потому что красные, оглушенные артиллерийским огнем, пока не стреляют. Пушки смолкли, стали слышны голоса офицеров и сержантов, топот сапог и прерывистое дыхание бегущих. — Испания, Испания!.. Неожиданно на откосе — точно на том месте, где вчера захлебнулась атака, — обнаруживается натянутая проволока. Сегодня не нужно перекусывать ее, — по крайней мере, перед Ориолем она разнесена снарядами. Он перескакивает через ее обрывки и в этот миг видит, благо пыль начинает рассеиваться, как вблизи сверкают вспышки и слева направо, обозначая передний край, протягивается трескучая вереница выстрелов. Лес-Форкес слышит, как невидимые мины с сосущим звуком, от которого кровь стынет в жилах, буравят завесу пыли. Но нет времени укрыться и некогда выпустить первую пулю, благо патрон давно уже дослан в ствол. Так приказал дон Педро Колль де Рей, когда их, выдав каждому по глотку коньяка, вывели на исходный рубеж и патер Фонкальда — на этот раз он идет вместе с ними в атаку — благословил солдат, и те поднесли к губам свои ладанки, скапулярии и образки-обереги. Когда начнем, напутствовал их капитан, не останавливаться ни перед чем и ни перед кем, не стрелять, не искать укрытие. Кто замешкается и подставит себя под пулю — погибнет. Забросайте красных гранатами, а потом ударьте на них в штыки. — Не останавливаться! Ради всего святого, вперед! Вперед! Да здравствует Испания! Слышатся зловещие потрескивания и сразу вслед за ними — стоны: это пули нашли свою цель. Лес-Форкес, перебросив винтовку в левую руку и не замедляя бег, срывает с ремня гранату «отто», а с гранаты — кольцо, останавливается на миг и бросает ее как можно дальше. На две минуты пригибается, а когда гремит разрыв, снова выпрямляется и бежит дальше: невысокий склон… мешки с землей… вспышки и грохот гранат там и тут. Выкрики по-каталански и по-испански. Но вот рассеивается пыль, открывая зигзаг траншеи, а в ней — скорчившиеся люди, испуганные лица, устремленные вверх взгляды, выставленные стволы — и звенящее жужжание, как будто Лес-Форкес проскочил через рой осатанелых пчел. И когда полуоглохший от взрывов, ошалелый от ярости и страха юный капрал спрыгивает в траншею, он вдруг чувствует себя самым одиноким человеком на свете и именно поэтому, из-за этого ощущения тычет штыком во все, что оказывается перед ним. Во все, что движется или замерло, защищается или поднимает руки. — Во вторую траншею! — хриплый голос капитана доносится откуда-то издали, словно Божий глас с небес. — Здесь уже все кончено, давай дальше! Капрал Лес-Форкес — руки его залиты кровью по локоть и ноют от этих неистовых движений винтовкой вперед и назад — бездумно, машинально вылезает из траншеи и снова бежит рядом со своими товарищами: они, завывая, как стая волков, врываются за ограду кладбища и рассыпаются среди могил, крестов, поваленных или выщербленных пулями, разбитых надгробий, открывающих взгляду трухлявые гробы и полуистлевших покойников вперемежку с недавно убитыми; на каждом шагу стреляют, режут, бьют прикладами людей, восставших, подобно призракам, из развороченных могил, те спасаются бегством, но пущенные вдогонку пули, выбивая струйки пыли из одежды, валят их наземь. Лес-Форкес загоняет троих в тупик — так, что они прижаты к выщербленной пулями стене колумбария. Они отмахиваются остро отточенными лопатами. Прицелясь в одного, капрал стреляет — колени у того подгибаются, и он падает замертво. Лес-Форкес ладонью толкает затвор вперед, вгоняя в ствол следующий патрон. Двое бросают лопаты, поднимают руки и кричат. Один отчаянно вскидывает руку в фалангистском приветствии: — Брат, не стреляй! Не стреляй! Испания, воспрянь! Оба измождены, грязны, всклокоченные волосы забиты землей, в лихорадочно блестящих глазах — ужас. Лес-Форкес, держа палец на спуске, медлит. Внезапно, невесть откуда, словно соткавшись из воздуха, рядом с ним возникает еще один рекете и штыком показывает красным, чтобы стали на колени. Потом тычет в упавшего, удостоверяясь, что тот не шевелится, и поворачивается к Лес-Форкесу. Только в этот миг он узнает Агусти Сантакреу. — Ориоль, черт тебя дери, опусти винтовку… Еще застрелишь ненароком. Лес-Форкес, словно очнувшись от тяжкого сна, подчиняется. Суматошно колотившееся сердце теперь бьется в прежнем ритме, возвращается способность отчетливо различать предметы и воспринимать звуки. С глубоким вздохом он упирает приклад в землю, глядя, как Сантакреу досматривает пленных: он заставил их снять ремни и отобрал все, что может пригодиться, — табак, фитильные зажигалки, бумажники, документы. — Гляди-ка, партбилеты, — говорит он. Прячет их в карман и глядит на пленных весьма недружелюбно. — Милани убили, — добавляет он угрюмо. Лес-Форкес ошалело моргает, не в силах осознать новость. — Что? — Эти сволочи убили Милани… Когда мы перебрались через проволоку. — Это точно? — Да. Он бежал рядом, и я видел, как он свалился. И даже слышал, как чмокнула пуля. Я хотел было помочь ему, но тут подоспел капитан, дал мне такую затрещину, что берет свалился, и приказал не останавливаться. — Уверен, что он погиб? Может, только… — Я видел его глаза… Открытые и неподвижные. Вот сюда попало. — Он показывает себе на грудь. — Прямо в сердце. Когда я вскочил и побежал дальше, у меня вся рубашка была в крови. Сантакреу смотрит на убитого и, кажется, хочет снова пнуть его. Потом угрожающе поворачивается к пленным. — Агусти… — говорит Лес-Форкес. — Чего? — Брось, не надо. Республиканцев гонят к остальным пленным: у стены их уже десятка два, и среди них есть раненые. Оказавшись у стены, многие бледнеют и смотрят на рекете с испугом в глазах. Появляется Дальмау — огромный, взмокший, очень грязный, с неразлучным пулеметом на плече. Вид у него понурый.