— Всех собак на него вешают. Как еще не выяснилось, что это из-за него Танцор[57] забодал Хоселито в тысяча девятьсот двадцатом… Пато взирает на него с напускной застенчивостью, надеясь разговорить лейтенанта: — А основания-то есть? Харпо ерошит спутанные седоватые волосы: — В таких делах основания — вещь относительная. Его обвинят в том, что потерял высоту, и это чистая правда: потерял. И чтобы отбить ее, пришлось перебросить туда интербригадовцев. С этим тоже не поспоришь. Однако Русо говорит, что капитан исполнял свои обязанности спустя рукава и проявил малодушие перед лицом врага, а это уже совсем другое дело. — Я знакома с капитаном, — говорит Пато. — И не замечала за ним ничего подобного. Харпо улыбается ей как сообщнице: — Да уж знаем, что вы с ним знакомы… Валенсианка рассказывала, как вы флиртовали. Наставив на лейтенанта отвертку, Пато отвечает: — Дура она набитая, твоя Валенсианка. Харпо смеется, а потом оба в молчании смотрят на четверых спорящих. Под навесом возле двери продолжают собираться раненые, и между ними снуют измученные врач и два практиканта: они беспрерывно оперируют, обрабатывают и бинтуют раны, вкалывают противостолбнячную сыворотку, раздают таблетки морфина. Санитары время от времени тащат к реке носилки, ведут мулов, на спинах которых покачиваются стонущие мужчины и плачущие ребятишки. В яму, вырытую за оградой, сваливают трупы и, прежде чем закидать их землей, бросают сверху несколько лопат негашеной извести. — Этот самый Баскуньяна, — говорит Харпо через миг, — не трусливей и не расхлябанней любого из них или из нас… Но его батальон сколочен из людей, чуждых всякой идеологии и никак не мотивированных. Я лично просто уверен, что он сделал все, что было в его силах. Пато крутит рукоятку магнето — теперь оно исправно. — Могут быть неприятности? — Могут. — Харпо, снова оглядев четверку у входа, качает головой. — Попадет Русо вожжа под хвост — может быть все что угодно. — А что именно? — Да понятия не имею… Но добра не жди. Харпо входит в дом, а Пато остается у телефона. Она завинчивает бакелитовую крышку и вдруг видит, как Баскуньяна снимает ремень с кобурой, протягивает его Карбонеллю и отходит в сторону. Сунув руки в карманы, делает несколько шагов, словно не зная, куда направиться, а потом подходит к раненым, заводит разговор с бойцами, судя по всему, своего батальона. И наконец покидает патио. Поколебавшись немного, Пато вешает на плечо коробку с полевым телефоном и идет следом. Капитан, сняв фуражку, сидит на низенькой каменной ограде и курит, глядя на реку. На нем все та же клетчатая рубашка — вылинявшая, грязная и мятая. От него несет потом и грязью, однако он свежевыбрит, и голливудские усики подстрижены с безупречной аккуратностью. — Товарищ Патрисия? — удивленно говорит он, заметив девушку. Она стоит рядом и тоже разглядывает сосновые рощи, которые, то поднимаясь, то спускаясь по откосам, тянутся до самой Эбро, и крутые высоты на другом берегу. Время от времени на них мерцают вспышки, через две секунды сопровождаемые грохотом разрыва, и 105-миллиметровые снаряды, раздирая небо, как шелковое полотнище, летят в направлении франкистских позиций. — Я тебя видела, — говорит она. — Когда ты стоял с этими… Баскуньяна вскидывает голову и глядит на нее с интересом: — И слышала наш разговор? — Нет. — Слава богу. Капитан проводит ладонью по лицу и вновь поворачивается к реке. Он, кажется, не очень склонен сейчас к разговорам, и Пато понимает почему. — Надеюсь, все обойдется, — робко произносит она. — И неприятностей у тебя не будет. Баскуньяна смотрит на нее рассеянно, словно думая о чем-то другом. — Кончились мои неприятности — причем совсем, — с легкой улыбкой говорит он. — Меня отстранили от командования. — Не понимаю. — Чего тут не понять? Я больше не командир 4-го батальона или того, что от него осталось. Мне приказано отправляться во второй эшелон и оставаться там, пока не разберут мои действия. — Ты это серьезно? — Разумеется. Именно так выразился комиссар — разберем ваши действия. Звучит как-то очень по-советски, не находишь? — Я коммунистка. — Знаю. Потому тебе и говорю. Ты знаешь их обороты: тот, кто не решает проблему, сам становится проблемой. — Что за чушь. Баскуньяна похлопывает по каменной стенке: — Ладно, не заморачивайся… Присядь-ка. Пато, поколебавшись мгновение, снимает с плеча телефон, ставит его на землю и устраивается рядом с капитаном. — Мне кажется, с тобой несправедливо поступают. Ты не виноват в том, что… Она осекается, не зная, как продолжить. Что можно сказать, а чего нельзя. — Да мне еще повезло, — говорит Баскуньяна. — Я должен оставаться здесь и ждать, когда оформят бумаги, чтобы потом с ними отправляться, куда прикажут. Своим ходом. Меня оставили на свежем воздухе, так сказать: не взяли под стражу, не посадили под арест. — Еще не хватало! — негодующе вскидывается Пато. — Подполковнику Ланде спасибо надо сказать. Комиссар для примера требовал немедленно предать меня полевому суду. — Примера чего? — изумляется Пато. — Примера республиканской твердости. — Ты шутишь! — И не думаю даже. Оба замолкают. Наконец Баскуньяна достает русскую сигарету, пожимает плечами: — Зато, как видишь, у меня появилось свободное время. Жаль, что у тебя его нет. Пато, сразу почувствовав неловкость, поднимается, вешает на плечо ремень сумки с телефоном. — Дела у меня, товарищ капитан. — Ясное дело. Эти два слова Баскуньяна произносит рассеянно, глядя в небо. Пато, проследив его взгляд, замечает там две черные точки, движущиеся над руслом реки. Два биплана. — По ним часы проверять можно, — говорит капитан. Он тоже встает, надевает фуражку и, взяв Пато за руку, ведет ее к траншее, защищенной мешками с песком. — Да они же к реке идут. — Мало ли… Они ложатся плечом к плечу у бруствера траншеи и смотрят, как самолеты, не обращая внимания на белые облачка, пытающиеся преградить им путь — слышится монотонный стук зенитных «бофоров», — снижаются над невидимым Пато участком реки, а когда вновь набирают высоту и удаляются, над ним встают и разбиваются о крутой берег два высоких столба воды. — Ну, в очередной раз — прощай, переправа, — говорит Баскуньяна. Не вставая, они смотрят друг на друга. — Я видела, как твои бойцы шли в атаку и как откатывались, — видела не раз и не два. На них живого места не было, — говорит Пато. — Я знаю, что ты сделал все возможное. Улыбка, благодарная и печальная, чуть скользит по его губам. — Да и они знают. Даже Русо знает. Однако же дело не в том, знают они или не знают… А в том, как каждый из них хочет выглядеть. Они лежат неподвижно. Плечи их соприкасаются, и, кажется, ни капитан, ни связистка не хотят отстраниться. На миг, прежде чем отвести глаза, чуть покрасневшая Пато ловит собственное отражение на темной радужке его глаз. — Дела у нас неважные, — продолжает Баскуньяна. — Противник перешел в контрнаступление. Высоты и кладбище пока наши, но городок снова у них в руках. — Подкрепления не будет? — Да откуда оно возьмется, подкрепление… Сопляки и интербригадовцы были последним резервом… Да если бы даже и прислали подкрепление, как оно теперь форсирует реку? Все лодки утонули, а наши понтонеры не справляются… Плечом Пато по-прежнему чувствует тепло его плеча, и это соприкосновение как-то странно умиротворяет и успокаивает. Девушка в очередной раз убеждается, что его терпкий, суховатый, очень мужской запах нисколько не раздражает ее. Хоть бы обнял, вдруг проносится у нее в голове. Он должен был обнять меня, когда показались самолеты. Да. Когда он сказал: «Мало ли что». — Кто-то должен заплатить за такую прорву ошибок, понимаешь? — продолжает он.