— Цел? — Ни царапинки. — Вот ведь… Не зря говорят: «Уроду нет переводу». — А вот капитана Лабарты чего-то нигде нет. — О черт… Крутой мужик… — Я видел его наверху — он пытался собрать людей и дать отпор, — вмешивается Авельянас. — Однако ничего не вышло, а чем дело кончилось — неизвестно. Знаю только — он не спустился. А кто не спустился, тот — сами знаете… — Он выразительно чиркает себя пальцем по горлу. — Фалангистов они в плен не берут, — мрачно кивает Паньо. — Интересно бы знать почему, — ворчит Маньас. — Я ведь не просил напяливать на меня синюю рубаху. — Это ты республиканцам будешь рассказывать, когда они тебя возьмут, — отвечает Авельянас. — Для них мы все одним миром мазаны — и те, кто на передовой, и те, кто в тылу разгуливает. — Наши не разгуливают! — обрывает его Паньо. — Наши сражаются! Выпалывают сорную траву коммунизма. Капрал Авельянас беспокойно оглядывается вокруг и трогает его за руку: — Кончай митинговать… Нашел время… — Так ведь и мы с ними не церемонимся, — не унимается тот. — Помнишь тех, кого Саральон вывел в расход, когда мы взяли высоту? Всех — от сержанта и выше. — Хватит, я сказал, — обрывает его капрал. Бескос достает кисет и пытается свернуть самокрутку, однако выпачканные засохшей кровью пальцы так дрожат, что табак сыплется мимо. — Дай сюда, — говорит Маньас и забирает у него кисет. — Беспокоюсь за Тресако и Ороса, — говорит Бескос. — Я тоже. Авельянас смотрит ему чуть пониже лба под повязкой: — Как котелок-то твой? Болит? — Ощущение такое, будто внутри мечется ошалелая крыса. — А сходи-ка покажись. Давай-давай. — Ага, вдруг да признают негодным и отправят в госпиталь, а там сестрички с вот такими сиськами… — хохочет Паньо. — Не с нашим счастьем. Маньас, свернув самокрутку, языком заклеивает ее и вместе с кисетом передает Бескосу: — Держи крепче. — Спасибо. — Пошли, я провожу. С третьей попытки Бескосу удается поднести огонек зажигалки к кончику самокрутки. — Не надо. Сам дойду. С дымящейся сигаретой во рту, с винтовкой за плечом он удаляется, поглядывая на встречных однополчан. И вдруг замечает Тресако — тот сидит, привалившись к сосне и перебинтовывает себе руку. При виде товарища встает, идет навстречу. Они обнимаются. — Пустяки, — говорит Тресако. — Шарахнуло, когда бежали вниз, и кожу с локтя содрало. Ничего серьезного. А у тебя что? — Камень отскочил и приголубил. — Ага… Тресако показывает на перевязочный пункт — домик, где раньше ночевали дорожные рабочие, а сейчас несколько санитаров принимают и сортируют прибывающих раненых. — Пошли, пусть тебя осмотрят. — Я туда и направляюсь. Но Тресако удерживает его за руку: — А как остальные? — Живы-здоровы, только вот Ороса нигде не видно. Тресако мрачнеет: — И не увидите. Остался наверху. — Да ты что? — Капитан Лабарта перестраивал нас, и мы пошли с ним, а тут Оросу пуля прошила шею… Насквозь. Сшибла как птичку — он даже ничего сказать не успел. В полуметре от меня… А тут — красные. Ну я развернулся и рванул вниз по склону вместе со всеми. — Вот же бедолага… — Девятнадцать лет исполнилось месяц назад. Он родом был из Сабиньяниго, наш с тобой земляк. — Ох, родителям горе какое. — Не говори. В этот миг появляется лейтенант Саральон. Он переходит от одной группы фалангистов к другой, поднимает их на ноги, проверяет оружие. Лейтенант покрыт пылью от пилотки до сапог и крайне раздражен. — У тебя что? — Да так… Камнем ушибло. Саральон приподнимает повязку и рассматривает рассеченный лоб. — На вид — ничего особенного. — И я так думаю. — Ну сходи тогда на перевязочный пункт, а потом назад, в строй. И соберите свои каски — они сейчас понадобятся… Майор Бистуэ сказал, что, когда передохнем немного, пополним боезапас, надо будет вернуться туда, — он показывает на вершину. Тресако звучно сглатывает: — Это вы всерьез, господин лейтенант? Саральон мрачно поднимает глаза на гребень высоты, и Бескосу совсем не нравится то, что можно прочесть в этих глазах. — За всю свою распаскудную жизнь я никогда еще не говорил так серьезно. С этими словами лейтенант уходит прочь, а фалангисты переглядываются. — Ну что за хрень такая, — говорит Тресако. — Вот уж точно — из огня да в полымя. VII Устроившись на железной скамье во дворе Аринеры, Пато Монсон с отверткой в руке отлаживает магнето НК-33 и с беспокойством поглядывает издали, как совещаются под навесом полковник Ланда, его заместитель Карбонелль, политкомиссар бригады и капитан Баскуньяна. Беседу никак нельзя назвать любезной. Они спорят уже довольно давно: Ланда и Карбонелль злятся, комиссар угрожает, Баскуньяна горячится. С той минуты, как 4-й батальон выбили с высоты Лола, девушка наслушалась такого, что имеет все основания тревожиться за его командира, которого винят в неудаче. Еще до того, как он по вызову явился на КП, Русо высказался по его адресу весьма жестко, а сейчас Пато, хоть и не слышит его голоса, но по жестам и выражению лица понимает: ничего хорошего капитана не ждет. Комиссар бьет кулаком одной руки по ладони другой. — Выволочка, — замечает лейтенант Харпо, который проходил мимо и остановился рядом с Пато. — Крепко достается? — спрашивает девушка. Харпо, прислонившись спиной к стене, кивает: