— Неужто Карриона убили? Однако запас дурных вестей еще не исчерпан. Кроме того, добавляет Владимир, погибли еще два офицера, а третий тяжело ранен. Командование взял на себя сержант. И рота, помимо того, что лишилась всех офицеров, понесла большие потери. В этом месте рассказа Пардейро наконец приходит в себя. И сосущую пустоту под ложечкой он склонен объяснять тем, что у него полсуток во рту не было ни крошки. Он открывает рот, чтобы позвать своего ординарца Санчидриана, но тут же вспоминает, что Санчидриана вместе с горнистом накрыло вчера утром разрывом мины и оба лежат сейчас на задах скита, где на скорую руку устроено кладбище. Зато остался капрал Лонжин, который сидит вместе с Тонэтом на обвалившейся потолочной балке и что-то жует, а вокруг расположились другие легионеры. — Капрал! Лонжин вскакивает и вытягивается как на строевом плацу. — Я! — Что это ты там ешь? — Сардины, господин лейтенант. И такие, что все отдай — и мало. — И мне найдется? — А как же. Он выуживает из жестянки сардину, кладет ее на ломоть черствого хлеба, прижимает, чтобы как следует пропитался маслом. — На доброе здоровье, господин лейтенант. — Спасибо. — Пардейро показывает на Тонэта. — Ну, как наш паренек? Отставной карманник и бывший анархист скалит в широкой улыбке желтые зубы. И с такой гордостью, словно сам был наставником Тонэта, отвечает: — Да что говорить, господин лейтенант. Отчаянный малый, не рохля и не слюнтяй. Такие тигрята в настоящих тигров вырастают… Твердит, что хочет стать легионером, а я ему говорю, ты, мол, и сейчас иного взрослого за пояс заткнешь. Пардейро, жмурясь от полуденного света, выходит наружу. Километрах в двух, за пепельно-серым пятном оливковой рощи, с обеих сторон стиснутой скалистыми высотами, виднеются крыши Кастельетса. Где-то в центре городка поднимается к небу столб дыма и слышится приглушенная расстоянием пальба. — На восточной высоте заварилась крутая каша, — замечает Владимир. Лейтенант поднимает бинокль. Справа, на гребне, заметны взметенные разрывами облака пыли и разрозненные вспышки. — Это наши или красные? — Понятия не имею. Пардейро в задумчивости прожевывает остаток хлеба с сардиной. Хотя на самом деле раздумывать особенно не над чем. — Последние сведения о личном составе. — Не считая вас и меня, в строю — тридцать один человек. Двое почти небоеспособны, так что можно сказать — двадцать девять, — русский щурит глаза, что заменяет ему улыбку. — А с Тонэтом — двадцать девять с половиной. Пардейро выпускает из руки бинокль, и тот повисает на ремешке. — А что с боеприпасами? — Кое-что имеется… Перед уходом ребята из бандеры оставили нам пять тысяч патронов и шесть ящиков гранат. — Ну, с таким запасом можно и продержаться. Выдай каждому по пять обойм и по четыре гранаты. Провиант взять, но в меру, чтоб не мешал воевать. Фляги наполним из ручья, — он смотрит на часы. — Выходим через десять минут… Что такое? Что не так? Взгляд его замирает на лице сержанта. Оно, по обыкновению, бесстрастно, но все же от него будто исходят какие-то сигналы. Пардейро вглядывается в чуть раскосые глаза, в широкие скулы, в щеки, покрытые шестидневной щетиной, седоватой и пыльной. Он уже научился без слов понимать своего унтер-офицера. Безошибочно истолковывать и то, что он говорит, и то, о чем умалчивает. — Ну, Владимир, говори, в чем дело. Сержант на миг задумывается. — Да нет, господин лейтенант, ни в чем. Все в порядке. — Выкладывай, я сказал. Сержант задумывается еще на миг. Потом уклончиво начинает: — Люди дрались как бешеные… И после этой молотьбы считали себя в безопасности хоть на какое-то время. Пардейро не спускает с него пытливых глаз: — И дальше что? — Да ничего… А теперь вы говорите — надо, мол, вернуться вниз… — Не говорю, сержант. Приказываю. Слово «сержант» он произносит с нажимом. — Так точно, господин лейтенант, — заморгав, отвечает Владимир. — Приказываете снова идти в бой. — Они ведь легионеры, а? — Конечно. Будут ворчать себе под нос, но в полный голос никто протестовать не станет. Это уж мое дело. Но только вам надо сказать им кое-что… Пардейро трет нос: — Кое-что? — Ну да. — Что именно? — Не знаю… Командир-то не я. — А ты представь на миг, что ты. Владимир задумывается: — Ну, сказал бы что-нибудь такое, чтобы они не чувствовали себя всего лишь пушечным мясом. Лейтенант улыбается, но в улыбке этой есть оттенок жестокости. — Они и есть пушечное мясо, Владимир. Как и мы с тобой. Это же Легион, ты не забыл? И все мы — пушечное мясо. — Ну не знаю, как иначе сказать… Вы же поняли. — Да, я тебя понял. — Пардейро вновь подносит к глазам бинокль и рассматривает городок. — Ладно. Ступай и скажи, чтобы готовились к выходу. Мы выступаем. — Слушаюсь. Через десять минут готовые к маршу легионеры собираются на маленькой эспланаде, у выщербленной пулями стены. — Становись, — зычно командует Владимир. — Равняйсь. Смирно! Солдаты на расстоянии локтя один от другого выстроены в три шеренги. Лейтенант разглядывает бородатые, усталые, покрытые пылью и пороховой копотью лица, воспаленные глаза, грязные рубахи, расстегнутые на груди, перекрещенные патронташами и подсумками, полупустые фляги, карманы, оттопыренные консервными банками или сухарями. Уцелевшие бойцы 3-й роты несут на плечах винтовки со штыками — единственное свое достояние. Все прочее — одеяла, вещевые мешки, дополнительное снаряжение — они растеряли в последних боях. Кое-кто из легкораненых перевязан грязным тряпьем, у многих полуразвалившиеся альпаргаты стянуты веревками и обрывками материи. Даже Тонэт, неразлучный с капралом Лонжином, выглядит так, словно несколько раз доходил до края преисподней и возвращался оттуда, — он еще больше отощал, из коротких штанин торчат голые грязные ноги, драная рубаха, штык через плечо. Кисточка легионерской пилотки болтается над сопливым носом, а в налитых кровью глазах, где застыла ледяная отчужденность, не осталось и тени прежней ребячливости. — Вольно! Легионеры расслабляются, складывают руки на стволах винтовок. Пардейро на миг впадает в нерешительность. «Желающие погибнуть», вспоминается ему. Этих людей, пребывающих на грани полного изнеможения, — и этого мальчишку, пристальный взгляд которого выражает готовность повиноваться беспрекословно, — не проймешь словесами об отчизне и знамени. Не подействует — слишком уж близко подошли они к темному берегу. Среди них есть и побывавшие на каторге, и бывшие анархисты вроде Лонжина, и поразительно, что за эти шесть дней никто даже не попытался перейти на другую сторону. — Я видел, как вы дрались, — громко и отчетливо говорит лейтенант. — Вы преподали врагу урок и заслужили отдых… Однако наши товарищи — там, внизу, — без нас не справятся. Это не заурядная пехтура, а легионеры XIX бандеры, но они не знают местности и слишком дорого заплатят, если пойдут одни. Они просят помочь им. Мы сражались в Кастельетсе и знаем там каждый дом и каждый метр. Кроме того, красные заставили нас уйти оттуда, уйти, оставив там наших павших товарищей. Я — легионер, и мне не нравится, что меня выбили из городка, и потому я намерен расквитаться с ними. И замолкает на миг. Он не смотрит на сержанта Владимира, но чувствует на себе его взгляд. Одобрительный взгляд. — Я мог бы вызвать сейчас желающих погибнуть… — продолжает лейтенант. — Но мы с вами — товарищи по оружию, братья по крови. И я спрошу иначе. И снова смолкает, ведя глазами по лицам замерших в строю. Потом останавливает взгляд на Тонэте. — Смирно! — подает он команду. Легионеры — и с ними Тонэт — вытягиваются, вздергивают головы, стискивают челюсти. — Кто не хочет оставлять меня одного — шаг вперед! И двадцать девять с половиной человек делают этот шаг. Гипсовая и кирпичная пыль покрывают лицо Хулиана Панисо, как маска, по которой прочертили борозды струйки пота. Скорчившись за баррикадой, сложенной из мешков с землей, мебели, матрасов, которые вынесли из соседних домов, Хулиан, страшно ругаясь, пытается совладать с автоматом МР-28 — у него заело затвор.