— Слушай-ка, майор… — ввязывается Чим. — Ты же нас знаешь. Мы не новички в этом ремесле и не первый раз в бою… Шевелиться умеем шустро. И мы, и она тоже, — он показывает на Вивиан. — И я, — кивает та. О’Даффи ненадолго погружается в размышления. Время не ждет: он должен идти к своим людям, а подумать есть о чем. Он снимает очки и протирает стекла подолом рубахи, потом поворачивается веснушчатым остроносым лицом туда, где санитары готовят наборы первой помощи, вкапывают колья и натягивают брезентовые навесы. — Ладно, — уступает майор. — Только не в авангарде. С 1-й ротой пойдете, которой Манси командует, во втором эшелоне. — Вот интересно, а как же я снимать буду? — спрашивает Чим. Майор, теряя терпение, пожимает плечами, фотограф настаивает. Наконец приходят к согласию: Чим будет сопровождать передовую 2-ю роту, а Вивиан и Табб — Манси. — Но я снимаю с себя всякую ответственность! — говорит О’Даффи. И с этими словами прощается. Три журналиста долго смотрят вслед его высокой тонкой фигуре. Все, кто видит майора, приветствуют его. — Уважают, — замечает Вивиан. — В интербригадах всегда выше ценят храбрость, чем умение речи произносить. И конечно, когда командир живет и жить дает другим. Ларри снисходителен ко всему, что относится к внутренним делам его батальона. Зря не придирается… А под огнем проявляет такое редкостное хладнокровие, что снискал себе репутацию храбреца. Еще до того, как принял батальон, гнал своих солдат в бой со страшной бранью и оскорблениями, воодушевлял их в классическом ирландском стиле, то есть пинками. И все, кому от него досталось, как один твердили о нем: «Крутой вояка». Чим, готовя свои камеры, кивает: — А это значит, что быть рядом с ним в бою — очень опасно, потому что пули и осколки летят к нему, как мухи на мед. Или — на дерьмо. — А теперь он в атаку не пойдет? — спрашивает Вивиан. — Да вряд ли. Командир сидит на своем КП, координирует действия. — А кто командует теми, с которыми ты пойдешь? Фотограф рассеянно озирает склон высоты: — Понятия не имею. Чим зовет водителя Педро, который останется во втором эшелоне, отдает ему все ненужное, распихивает по карманам шесть катушек с фотопленкой. На шее у него висят две «лейки». — На месте разберемся. Потом посылает Таббу скупую и мимолетную улыбку, освещающую его боксерское лицо, подмигивает Вивиан, чешет в курчавом затылке, соображая, не забыл ли чего, и наконец уходит вслед за 2-й ротой. Американка смотрит по сторонам. Уже отданы приказы, и по сосняку раскатился лязг затворов, досылающих пули. Бойцы начинают медленно двигаться к высоте, по гребню которой продолжают бить пушки. Идут сторожко, вглядываясь в склон впереди, стараясь крепко запечатлеть в памяти весь его рельеф, каждую складку и лощину — и те, которые заняты противником, и те, которые могут послужить укрытием и защитой, когда придется среди них драться и погибать. — Пойдем поищем Манси, — говорит Табб. Сверху доносятся отрывистые и глуховатые залпы, и Вивиан невольно задумывается — выживет ли после этого хоть кто-нибудь из засевших на вершине? Вытащив блокнот в клеенчатой обложке, она пишет несколько строк. В голове у нее уже сложилось начало репортажа: «Эти молчаливые, решительные люди, приехавшие сюда с разных концов света, спаянные общностью цели — защитить свободу, — сейчас снова готовы сражаться и отдать жизнь за Испанскую Республику, как уже бывало под Харамой и Брунете…» Это написано, что называется, кровью сердца — и не требуйте от нее ничего иного. Объективный разбор происходящего оставьте тем чистоплюям, которые сидят в редакциях или за столиками кафе, сочиняя взвешенные и беспристрастные обзоры. Они не чета ей — грязной, потной репортерше, у которой к тому же вот-вот начнутся месячные. — Сумеют они, как считаешь? — спрашивает она Табба. Англичанин, тоже грязный и мятый, но вопреки всему сохраняющий элегантность, шагает, сунув руки в карманы, и никакая война не в силах поколебать его всегдашнее спокойствие. — Не знаю, — отвечает он. И, неопределенно пожав плечами, проходит еще несколько шагов молча, а потом вдруг добавляет: — Ты же видишь их. Вивиан смотрит на солдат, которых они нагоняют. Кое-кто, заметив присутствие женщины, проявляет интерес, но большинство скользит безразличным взглядом. — Вижу. Они стали совсем другими. — И неудивительно, не находишь? А бо́льшая часть прежних уже перебита. Да, конечно, соглашается Вивиан. Да, бойцы интербригад первого призыва, которых она знавала раньше, — бунтари и мятежники, бежавшие от преследований на родине, бродяги, люди с темным прошлым и неверным будущим, ставшие солдатами в огне и под огнем, — мало похожи на тех, кто сейчас проходит перед ней. Сколькие из них стали пушечным мясом, погибли в бою или умерли от ран, стали жертвами венерических болезней или тифа, сколькие спились, дезертировали или пали от рук твердолобо-непреклонных комиссаров, проводивших жесткую линию, а те, кто еще уцелел, досыта накушались бесполезным прошлым, кровавым настоящим и бесприютным будущим в Европе, где им не отыщется места. Убеждения идеалистов пошатнулись, а искатели приключений обнаружили, что нашли совсем не такие приключения, каких искали. — Их и не узнать теперь, — замечает Табб. Он остановился прикурить и смотрит на Вивиан, пряча между ладонями огонек спички. — Помнишь? — Конечно. Люди из «Телефоники» не дали нам послать ни строчки. Как звали того чиновника, что не пустил нас к телефону? — Бареа. Вивиан вспоминает тощего, вечно взвинченного испанца, возглавлявшего в Мадриде военную цензуру. Выпивая на веранде отеля на Гран-Виа с одним офицером из интербригады, они узнали, что во время сражения за Ла-Гранху штрафная рота XIV бригады отказалась наступать, потому что три предыдущие лобовые атаки выкосили ее чуть ли не полностью. И тогда капитан по фамилии Дюшен, бывший унтер-офицер французской армии, провел жеребьевку и тем пятерым, кому выпал жребий, — по странной случайности все они оказались бельгийцами — по очереди пустил пулю в затылок, в советской манере. — Да, точно, — говорит Вивиан. — Не разрешил нам послать сообщение и без конца спрашивал, откуда нам это стало известно. И ведь мы еще не обо всем написали. Табб с сигаретой в зубах идет дальше. — Ну и правильно сделали, что не написали, — говорит он миг спустя. — А объективность, значит, пропади она пропадом? — улыбается Вивиан. Табб устало кивает: — Да… Это ведь не обычная война, моя милая. К чертовой матери эту объективность. Они догоняют капитана Манси, и тот, без сомнения предупрежденный об их появлении, лишь щетинит свои моржовые усы и воздерживается от комментариев. Его рота залегла перед сосняком, иссеченным осколками и пулями, расположившись вдоль смрадной и пересохшей оросительной канавы, заваленной экскрементами — кажется, здесь справлял большую нужду целый батальон, — и смотрит, как бойцы первого эшелона приближаются к подножию высоты. Они идут россыпью, очень редкой цепью, прячась за редкие кустарники и валуны, и Вивиан видит среди них и Чима, который, с каждым шагом все больше удаляясь от нее, снимает наступающих. Тяжелая артиллерия сейчас прекратила огонь, и вокруг сосняка слышны только минометы — в пыли, окутывающей гребень высоты, сверкают вспышки разрывов и слышится особый, — ни с чем не спутаешь: звук — словно грохнули об пол целую стопку тарелок. Крутой склон возвращает и множит эхо. — Кто командует первой волной? — спрашивает Вивиан. — Янош Ворос, венгр, — отвечает капитан Манси. — Ветеран, надо полагать? — Еще какой. Канадец отвечает, не сводя глаз с бойцов, одолевших уже первую треть склона. Разрозненные фигурки по цвету сливаются с землей и потому заметны, лишь когда движутся. Теперь смолкли и минометы, облако пыли медленно рассеивается. В полнейшей тишине вновь стало слышно, как жужжат мухи. Вивиан оглядывает напряженные, беспокойные лица интербригадовцев вокруг и угадывает их мысли. Хоть бы справились те, кто сейчас карабкается по откосу. Хоть бы не пришлось лезть вслед за ними и нам. Сантьяго Пардейро, закрыв лицо легионерской пилоткой и растянувшись на пыльной скамье, спит уже двенадцать часов кряду. Спит без сновидений, словно погрузившись в летаргический сон, словно провалившись в черный бездонный колодец. — Господин лейтенант, — слышится ему чей-то шепот. — Господин лейтенант… Он открывает глаза — с мучительной неохотой, через силу — и не сразу ориентируется во времени и пространстве. Но вот наконец видит деревянные стропила, и небо — сквозь разбитую черепицу крыши, — и лицо склонившегося к нему сержанта Владимира. — Что случилось? — сонно бормочет он. — Вас требуют в расположение роты. — Какой еще роты? — Которая нас сменяет, — сержант протягивает ему вчетверо сложенный листок бумаги. — Посыльный только что доставил из штаба. Протирая глаза, Пардейро приподнимается и садится на скамье. Все тело болит, а горло и язык — словно из наждака. — Дай воды, Владимир. — Вот. Лейтенант отпивает два глотка, полощет рот, глотает воду и возвращает флягу сержанту. Потом разворачивает листок и читает написанное от руки: С получением сего младшему лейтенанту Пардейро, предварительно ознакомленному с планом боевых действий в Кастельетсе, принять командование 4-й ротой, пополнив ее личный состав имеющимися в его распоряжении силами. Подпись: майор Грегорио Моралес, XIX бандера Ошеломленный Пардейро пытается осмыслить приказ. Когда он ложился спать, 4-я рота заняла его сектор обороны и двинулась вниз, намереваясь выбить красных из городка. Другие части франкистов, прибывшие ночью, должны быть где-то в окрестностях. — Ты что-нибудь знаешь об этом? — Посыльный мне кое-что рассказал, господин лейтенант. — Ну так поделись со мной. И сержант рассказывает. Кастельетс атакуют, и 4-я рота действует в авангарде. Сопротивление упорное, потери большие. Между зданием кооператива и церковью — тем, что от них осталось, — атаки чередуются с контратаками. В ходе одной из них был убит командир роты. Пардейро некоторое время подавленно молчит. Накануне вечером, когда к скиту пришло подкрепление, они с капитаном обменялись рукопожатием.