— Темно, — возражает Карбонелль. — Очень рискованно. И ведь мы не знаем, не перебрасывают ли сюда франкисты войска… Если оголим шоссе, нам это может выйти боком. Ланда взвешивает за и против. Пато — ее как бы не существует для офицеров — замерла в ожидании. Но вот подполковник вспоминает о ее присутствии. — С Джексоном связь есть? Вскоре он уже говорит с майором О’Даффи. И тот, насколько может судить Пато, вполне прилично объясняется по-испански. Разговор краткий и деловой: майор, услышав приказ выдвинуться, невзирая на темноту, к угрожаемому участку, отвечает, что выступит немедленно. — Вот и славно, — заключает Ланда и кладет трубку. Аккуратистка Пато, взглянув на часы, заносит в регистрационный журнал: «5:31. Батальон Джексона получил приказ выступить к Лоле». Зуммер телефона. — Это Лола. Эле-Аче, слышишь меня? Голос капитана Боша звучит теперь иначе. Перекрывая нарастающий грохот пальбы, он сообщает: по обратному скату высоты спускается множество раненых и бросивших позиции бойцов, а на склоне царит хаос рукопашной схватки. К высоте приближались скрытно: примкнутые штыки вымазали грязью, чтоб не демаскировали своим блеском, держаться старались в тени деревьев и за кустами. Еще затемно две роты фалангистов пересекли шоссе и миновали сосновую рощу: двигались бесшумно, затаивая дыхание, стараясь ступать сперва на пятку, а уж потом на всю ступню, следя за тем, чтобы на пригорках и холмиках их силуэты не выделялись на фоне звездного неба. Но чем ближе было к вершине, тем больше спешили и тем меньше заботились о скрытности. И уже через мгновение, когда были уже почти на гребне, оттуда раздался чей-то предупреждающий крик, замерцали гирлянды винтовочных выстрелов и сверху засвистели пули. Тогда сто девяносто шесть теней, отбросив предосторожности, бросились в атаку. Сатуриано Бескос, как и все, сражается в темноте, руководствуясь наитием и краткими вспышками разрывов и выстрелов. Трассирующие пули пролетают очень низко, высекают искры из камней, срезают верхушки кустов. До противника — метра три-четыре, но кое-где свои уже перемешались с чужими. На гребне высоты траншей нет: противник прячется за каменными брустверами, в скалах, в выемках валунов, между которыми люди почти ощупью преследуют друг друга в темноте, стреляют, падают. Кричат от боли раненые, кричат в отчаянии или подбадривая себя бойцы. В обе стороны летят гранаты, звенят о скалы рассыпающиеся во все стороны осколки, и вспышки на миг высвечивают фигуры людей — они стреляют, вонзают штыки, бьют прикладами или просто кулаками. Бескос не знает, кто берет верх, не знает, где Маньас, Тресако и остальные парни из его отделения. Живы ли? Он не думает о них — он вообще ни о чем не думает. Подходя к подножию склона, он прочел «Отче наш», и это было последнее осознанное действие, а дальнейшее потонуло в безумии. Разума теперь остается лишь на то, чтобы уворачиваться от ударов и слышать, как с жужжанием проносятся мимо пули. Он мечется среди скал, спотыкаясь о кусты, тычет штыком перед собой и у самого лица слышит вскрики. Голоса, вопли, выстрелы в его сторону. Свои или чужие — но стреляют в него. Чтобы не перебить своих, фалангисты, когда могут, кричат: «Испания, воспрянь!» — но могут не всегда. Стреляющие не кричат ничего, и потому Бескос отцепляет последнюю гранату, срывает кольцо, швыряет ее перед собой и прячется за валун за две секунды до того, как вспышка вырывает из темноты фигуры людей, камни, кусты. Прижавшись к скале, Бескос еще мгновение стоит неподвижно, переводит дух, ловит ртом воздух, чтобы впустить его в легкие, саднящие от усталости, пыли и пороховой гари. И вдруг все смолкает. На гребне высоты разом, почти мгновенно становится тихо. Слышны только стоны невидимых раненых и испуганные голоса: «Не стреляйте, ради бога! Мы сдаемся! Сдаемся! Испания, воспрянь!» Гремит случайный одиночный выстрел, и взрывается брошенная сверху последняя граната, озаряя беспорядочную толпу бегущих по склону. Взвивается в темноте охрипший, но узнаваемый голос лейтенанта Саральона: — Прекратить! Не убивать никого! Постройте пленных и укрепите позицию. Бескос — сердце еще колотится так, будто вот-вот выскочит, — осторожно высовывается из-за валуна, поводя из стороны в сторону винтовкой со штыком. Мало-помалу стихают гулкие удары крови, от которых ломило в висках и болела голова. На востоке уже разливается слабое синеватое свечение зари — меркнут звезды на дальнем краю небосвода. И на этом фоне яснее вырисовываются очертания скал и фигуры людей — одни с винтовками, зловеще удлиненными жалами штыков, толкают других, которые с поднятыми руками идут вниз по склону. Две тени, прежде скорчившиеся на земле, теперь поднимаются перед Бескосом: — Не стреляй, мы сдаемся. Тот на миг замирает в растерянности, переводя ствол с одного на другого, — патрон дослан, указательный палец соскользнул со скобы на спусковой крючок маузера. В чувство Бескоса приводит прозвучавший где-то рядом знакомый голос Себастьяна Маньаса. — Клади оружие, снимай ранцы, — приказывает он. — Медленно! Руки вверх, ладони на затылок. Республиканцы повинуются. На фоне зари четко выделяются две фигуры с поднятыми руками. Бескос, штыком плашмя оттолкнув одну из них в сторону, оборачивается к едва различимому Себастьяну. — Ты цел-невредим, Себас? — Ох, мать твою, Сату, до чего ж я рад слышать тебя… И ты жив-здоров? Бескос, еще не до вполне выйдя из столбняка, ощупывает себя: — Вроде бы да. А остальные наши? — Откудова же мне знать… Сейчас подойдут. Отовсюду, перемешиваясь со стонами раненых, слышатся голоса фалангистов, перекликающихся друг с другом. Заря стремительно набирает силу, в сероватом свете видны теперь вооруженные люди: одни внимательно вглядываются во все выемки и ложбинки, другие, устроившись за камнями, наводят винтовки на склон, по которому бежали красные. Пленных с поднятыми руками ведут на обратный скат высоты и там, обшарив, сбивают в кучу, сажают на землю. Их человек тридцать. Бескос и Маньас ведут своих — оба молоды и на вид крепки, но трясутся всем телом, как в лихорадке, — к месту сбора. Уже почти совсем рассвело — меж скал и кустов теперь видны тела фалангистов, убитых и раненных при штурме. Санитары с носилками бегут туда, где слышны стоны. — Отобрать всех, кто от сержанта и выше! Для лейтенанта Саральона ненависть — это добродетель. Глуховатый голос его звучит как приговор. Среди пленных начинается суета, несколько фалангистов врезаются в их толпу, раздавая удары прикладом. Кто-то достает фонарик и шарит лучом по одежде и пилоткам, отыскивая красные звездочки, нашивки и галуны. С искаженных страхом лиц щурятся на яркий свет глаза, и свежие, никем пока не обработанные раны сочатся кровавыми слезами. — Ты и ты — станьте здесь. Лейтенант переходит от одного пленного к другому, время от времени ухватывает кого-нибудь за руку, вытягивает из толпы, отводит в сторону и толкает к новой, медленно растущей группе. — Комиссары есть среди вас? Иностранцы? Пленные, покорные и понурые, как домашняя скотина, сидят, четко выделяясь на фоне синеватого неба, которое на востоке уже налилось пунцовым цветом. Пятерых отделили от остальных, и Бескос в душе радуется, что оба его пленных в их число не попали. Среди отобранных один со знаками различия лейтенанта, другой — младшего лейтенанта, двое сержантов, а еще у одного на рубашке остался след от сорванной с мясом нашивки. Саральон — с пистолетом в руке, с высоко закатанными рукавами синей рубашки — присаживается на корточки перед приземистым коренастым лейтенантом. Кровь из глубоко рассеченного уха пачкает челюсть и шею. — Как зовут? — Сальвадор Патиньо, — дрожащим голосом отвечает побледневший офицер. — Номер части? Кто командир? Пленный сглатывает, не сводя глаз с вышитой на груди фалангиста эмблемы — ярма и стрел. Потом опускает веки, пожимает плечами: — Да шел бы ты… Саральон стреляет ему в лоб и переходит к младшему лейтенанту. Тоже осведомляется, как зовут, где служил, кто командир, какое задание выполняла его часть, — и пленный отвечает на все эти вопросы. А потом просит: — Не убивай меня. Лейтенант поднимает пистолет, и пуля сносит пленному полчерепа. Потом он оборачивается к своим, показывает на сержантов: — В расход обоих. Бескос и Маньас стоят рядом, плечом к плечу. И не трогаются с места. — Я не стану, — бормочет еле слышно Маньас. — И я. Лейтенант, стоя метрах в четырех-пяти от них, смотрит так, словно расслышал этот шепот: — Не знал бы я вас и не будь мы с вами здесь… И поворачивается к фалангистам: — Есть добровольцы избавить мир от этой нечисти? Вперед выступают сержант Элеутерио Почас и два капрала из 2-й роты. У сержанта в руках автомат, у капралов — винтовки. — Мрази… — стонуще произносит республиканец — тот самый, у которого на груди виден след от сорванной нашивки. Остальные фалангисты переглядываются пристыженно и смущенно. Бескос незаметно толкает товарища локтем: — Пойдем отсюда, Себастьян. И, закидывая за плечо ремни своих маузеров, слышат позади три выстрела. Почти в тот же миг надсадный вой разрывает воздух, и первый вражеский снаряд рвется на гребне высоты. — Приказано отбить восточную высоту, — говорит Лоуренс О’Даффи. Вивиан Шерман, Фил Табб и Чим Лангер удивленно глядят на командира батальона. — Да ведь ее же только что захватили франкисты… — Именно поэтому. Американка с кружкой чая и галетой «Саншайн» в руках разглядывает интербригадовцев, которые готовятся к атаке: грязные, обросшие щетиной, в разномастной одежде, и только оружие — русские трехлинейки, чехословацкие автоматы ZB, ручные гранаты — у них в безупречном порядке. Они сложили на землю свои ранцы и вещмешки, туже затягивают ремни, набивают патронташи обоймами и застегивают карманы на пуговицы. На Вивиан сильное впечатление производит и то, что все это они проделывают в молчании, словно им давно уже нечего выразить словами или взглядом пустых глаз, и то, какой усталый у них вид, и то, как искоса, украдкой, стараясь, чтоб это вышло незаметно, поглядывают они на скалистую высоту, высящуюся в полукилометре отсюда, за соснами с почерневшими культями крон, сбритых осколками снарядов. Каждые пять-шесть минут с другого берега — орудия стоят в трех примерно километрах отсюда — короткими салютами бьет республиканская артиллерия: снаряды рвутся на хребте, перепахивают землю. Поднимается к небу густое облако пыли, просвеченное и подцвеченное встающим солнцем. — Нет, вам с нами нельзя, — возражает О’Даффи. — Ты шутишь, Ларри? — вскидывается Табб. — Мы не затем сюда приехали, чтоб пропустить самое важное. Ирландец уклончиво покачивает головой: — Там, наверху, засели фалангисты… и дело будет жаркое. Опасное, понимаешь? — Это мы сами знаем. Но нельзя же упускать такой шанс. — Нет, я сказал. Не пущу.