Ольмос с дерзким вызовом оборачивается к нему, хоть и знает, что Кансела сейчас остался за старшего в их раздолбанной роте. — А где это написано, что «хватит»? Свободная интеллектуальная дискуссия полезна для бойца, как говаривал наш политкомиссар, земля ему пухом. — Прекрати паясничать. — Я вполне серьезно. — То, что мы немного отступили, — не страшно. Противник получил подкрепление и будет контратаковать — вы же сами видели тех, кто поднимался к скиту. И наступают они со всех сторон. В оливковой роще нам торчать незачем, так что вернемся в городок, окопаемся как следует, вцепимся и будем держать оборону. Ольмос издевательски смеется сквозь зубы: — Вас понял. А теперь то же самое — но по-ученому. — Я говорю: планомерный отход на заранее подготовленные позиции. — Это ты серьезно? — Серьезней некуда. — Изображаешь из себя товарища комиссара, Кансела? — глумливо вмешивается Панисо. — Не сегодня завтра увидим тебя с красной звездочкой на обшлаге, благо место освободилось? — Короче, — с горечью подводит итог Панисо. — То наступали, а теперь драпаем. Так? — Более или менее. — Что же, в час добрый… Лучше поздно, чем никогда. Наши командиры, мать их так, могли бы сообразить это пару дней назад и избавить нас от большой крови. Старшина молча пожимает плечами. Они идут дальше по оливковой роще, и силуэты их уже почти не видны в сумерках. За деревьями виднеются или, скорее, угадываются окраинные дома Кастельетса — безмолвные и темные. Они озаряются молочным сиянием, когда ракета со стороны реки взмывает в лиловый небосклон и медленно опускается. — Что уж тут, знатно обделались, по уши… — говорит Ольмос. — Ну хватит уже! — взрывается Кансела. — Замолчи. А еще лучше — давай еще о чем-нибудь. — Да уж, фашисты нам почти в задницу вцепились, а мы станем толковать о марксистском синтезе! Иди ты знаешь куда… VI В одурманенной дремотой голове проплывают смутные картины. Пато Монсон снится, что она идет по незнакомым улицам, не беспокоясь о том, что не помнит, откуда пришла и куда направляется. Сон — прерывистый и тяжелый — перебивается то ее собственными ощущениями, то раздающимся рядом храпом: в скудном свете керосиновой лампы едва различимы неподвижные тела спящих и — чуть поодаль, в другом конце комнаты — силуэты двух офицеров, склонившихся на столом с картами. Пахнет опилками, мужским потом, грязной одеждой, застарелым табачным перегаром. В эту ночь — впрочем, совсем скоро придет рассвет — Пато дежурит на узле связи на командном пункте. Поначалу она лежала на расстеленном возле коммутатора одеяле, но час назад, не в силах уснуть, вышла покурить наружу у окна, так чтобы услышать вызов. Глядела на звезды, и ей казалось, что и на земле, и на небе царит мир. Не слышно было даже отдаленных выстрелов, не видно ракет в небе. Ночная безмятежная тишь. Пато задумалась тогда о том, какой же была она сама, когда прежний мир разлетелся вдребезги — девочка, работавшая в «Стандард электрике», отражавшаяся в витринах на Гран-Виа или Пресиадос, сидевшая на верандах баров и кафе, по выходным устраивавшая с друзьями пикники на берегу реки, когда распаковывались корзины с едой, звучали музыка и смех; и о полном неведении всего, что ожидало впереди, и о политическом самосознании, которое до сих пор еще не вытравило из души все предыдущее, как если бы дорога свободы может пролегать по путям счастья. Потом она задумалась о своей семье, о подругах, о парне, пропавшем без вести под Теруэлем, и о капитане Баскуньяне с его завлекательными голливудскими усиками и морской фуражкой — и лишь это последнее воспоминание вызвало у нее слабую улыбку. Она думала о нем и обо всем этом очень медленно, подолгу останавливаясь на каждом образе и каждом оттенке чувств, и ощущала себя очень одинокой и словно заброшенной в какую-то дальнюю даль. Потом погасила сигарету, обхватила себя так крепко, словно речная сырость проникла до самого сердца, и вернулась к коммутатору, чтобы лечь и попытаться уснуть. Длинный, настырный, пронзительный зуммер. Коммутатор оживает, и над одним из десяти его гнезд зажигается зеленая точка. Пато, как будто только того и ждала, вскакивает — сна уже ни в одном глазу, — присаживается перед аппаратом, надевает гарнитуру, втыкает штекер в гнездо. И ей не нужно глядеть на приклеенную сверху бумажку, чтобы знать, кто звонит. Сердце ее начинает биться чаще. — Эле-Аче на приеме. Несколько секунд тишины, нарушаемой лишь потрескиванием статических разрядов. И вслед за тем — спокойный, уверенный голос: — Говорит Лола. Нас атакуют. Пато не может сразу определить, говорит ли Баскуньяна или кто другой. Фоном слышатся отдаленные разрывы и выстрелы. Она поворачивается к офицерам: — Фашисты атакуют Лолу. Потом делает запись в журнале, лежащем под рукой, записывает: «5:14 30.07. суббота: поступило сообщение об атаке на высоту Лола». На ее голос поворачиваются, поднимают головы несколько человек, спавших поблизости; один из офицеров выходит наружу, а другой поспешно направляется к ней. Это майор Карбонелль: он подносит к уху телефонную трубку, протянутую ему Пато: — Заместитель командира Эле-Аче на проводе. — Здесь Лола. Противник крупными силами атакует восточный склон высоты. Пато слушает этот диалог — в ее должностные обязанности входит устранение помех, буде они возникнут. Ей так и не удалось пока понять, чей же это голос звучит у нее в наушниках. — Лола, доложите обстановку, — требует Карбонелль. — Оцениваем. В эту минуту появляется Фаустино Ланда в сопровождении комиссара бригады и еще двоих офицеров. Всклокоченный, заспанный подполковник на ходу заправляет рубашку в брюки. И буквально выхватывает трубку у Карбонелля. — Лола? Говорит Ланда… Кто на связи? Комбат? — Ответ отрицательный. Я — капитан Бош. Первый поднялся по склону, чтобы организовать оборону. Связь с ним через посыльных. — На каком расстоянии от вас противник? — В непосредственной близости. У самых брустверов наших траншей. — Сильный напор? — Похоже, что так. Поднялись по склону неслышно, пользуясь темнотой, и бросают гранаты. Офицеры встревоженно переглядываются. Русо показывает на часы, и Ланда кивает. — Продержитесь до рассвета, — говорит он в трубку. — Очень нужно. Как по-твоему, сумеете? — Не знаю… Очень жмут. Без подкреплений не справимся. Артиллерийской поддержки не надо — слишком близко они. Мы и минометы применить не можем. — Понял тебя. Постараемся перебросить к вам кого-нибудь… Об изменениях обстановки немедля докладывать. — Слушаюсь. Ланда возвращает телефон Пато и предупреждает: — Не отключай его, товарищ. Потом оборачивается к другим: в полумраке морщины на хмуром лице кажутся глубже. Подполковник заметно обеспокоен. — Они нащупали наше самое слабое место — позиции 4-го батальона. — Перебежчик, наверно, выболтал, — говорит Карбонелль. Русо язвительно и злобно замечает, что твердил об этом с самого начала. Говорил вам, говорил — все без толку. Ланда слушает его со скучающим видом и наконец нетерпеливо прерывает: — То, что ты говорил раньше, Рикардо, сейчас значения не имеет. — Эти изменники — троцкисты и анархисты — заслуживают самой суровой кары… — Оставь… Сейчас не до того. Есть дела поважнее. — Ланда переводит взгляд на Карбонелля. — Надо бы перебросить туда людей. — Надо, да где ж их взять? — В том-то и дело, — со вздохом соглашается подполковник. — Я не доверяю Баскуньяне, — гнет свое комиссар. — И хотелось бы знать, что он намерен делать. — Доложили, что он наверху и организует оборону. — Все равно не доверяю. Ланда обеими ладонями трет лицо, словно стараясь привести себя в чувство. Штабной подает ему чашку дымящегося кофе: по запаху судя, на этот раз настоящего, и подполковник выпивает ее залпом. — О дьявол, — говорит он, возвращая чашку. — Обжегся. — Сочувствую. — Возьмут Лолу — и нам крышка, — замечает Карбонелль. — А отбить ее будет нелегко. Русо предлагает послать батальон Джексона. Интербригадовцев. — Они неподалеку. Если сейчас выступят, через час могут быть там. — А им ты, значит, доверяешь, товарищ комиссар? — ехидно осведомляется Ланда. — Да уж побольше, чем Баскуньяне и его сброду.