— Как-то раз, — начинает он снова, — наш капитан вызывал добровольцев… Было это четырнадцать лет назад, в Марокко, в местечке под названием Кала-Бахо. Надо было прорваться к окруженным — дело гиблое, потому что арабы-рифеньо[56] перебили уже два отряда тех, кого посылали на выручку. Ну и вот капитан выстроил нас и крикнул: «Желающие погибнуть — два шага вперед!» Владимир снова останавливается в нерешительности, и Пардейро понукает его: — Ну? И нашлись такие? Сержант качает головой: — Нет. Никто не тронулся с места. Все знали, что это чистое самоубийство. — Ну и что дальше было? — Один лейтенант тогда обернулся к строю и сказал нам так: «Желающие погибнуть вместе со мной — есть?» Пардейро понимающе улыбается: — И все шагнули вперед? — В ту же ночь отправили подкрепление и спасли позиции. — И ты пошел? — И я. Но не о том речь. Я хотел всего лишь сказать, что будь вы тем лейтенантом, вся шеренга сделала бы шаг вперед. Они молча и со значением смотрят друг другу в глаза. — Спасибо, сержант. — За что же «спасибо»? Я сказал правду. — А что там было с этим лейтенантом? — Убили его. Владимир рукавом утирает пот с заросшего щетиной лица. Потом обводит рукой солдат в траншее и в скиту: — В Легионе всегда хватало всякого сброда. А уж сейчас и подавно, потому что для пополнения убыли в людях берут — кого силой, кого лаской — бывших республиканцев и прочее отребье. С понедельника начиная, когда заварилась эта каша и дела пошли все хуже, я опасался, что кто-нибудь перебежит к красным. — Я тоже. И это было бы не впервые. — Однако ни одного случая. — Верно. — И это потому, что… Как я уже сказал, вы… — Ну хватит, сержант. — Слушаюсь. Цепочка легионеров во главе с Лонжином и Тонэтом теперь уже недалеко. Можно разглядеть двух офицеров, идущих впереди: красные время от времени стреляют по ним — вяло и безрезультатно. Через минуту за Апаресиду будут отвечать они, эти офицеры. При этой мысли ошалевший от радости Пардейро едва сдерживает ликующий вопль. Но надо сохранить собственное достоинство, и потом в конце концов все укладывается в формулу, которую он выучил, едва поступив на службу: «Легион потребует, чтобы ты сражался везде, всегда, не прося о смене, не считая ни дней, ни месяцев, ни лет». — Надеюсь, они воду несут… — Владимир облизывает запекшиеся, потрескавшиеся губы. — Я бы сейчас за глоток государя императора убил… Хотя Сантьяго Пардейро страдает от жажды не меньше, сейчас его занимает не вода. Он выполнил свой долг — стойко и упорно защищал Кастельетс, потом в порядке отступил на вторую линию обороны, а оттуда — в скит, где отбил шесть жесточайших атак. Его рота — единственная боевая единица, продолжавшая сопротивление в городке после того, как красные форсировали Эбро. И из полутораста солдат 3-й роты, которых он пять дней назад повел в бой (считая и тех, кого отправил на восточную высоту), сто пятнадцать убито или ранено. Командира, при 78 % потерь сумевшего сохранить позицию, ни кодекс чести легионера, ни «Полевой устав пехоты» ни в чем упрекнуть не могут. — Чего ты копаешься, Хулиан? Шевелись живей, пора уходить. — Заткнись. Сбросив с плеча руку Ольмоса, Хулиан Панисо наконец замаскировал ветками тонкую проволоку, туго натянутую меж двух олив сантиметрах в пятнадцати от земли, и теперь проверяет, хорошо ли подсоединены к запалам, к бикфордову шнуру, к аккумуляторной батарее заряды тротила, спрятанные под обоими деревьями. Все это — самодельная кустарщина, однако же стоит фашисту задеть проволоку, как картонка-изолятор выскочит, концы прищепок сомкнутся и его, и всех, кто рядом в радиусе метров десяти, изрешетит тремя-четырьмя килограммами шрапнели. — Готово. — Тогда пошли. В последний раз удостоверившись, что заряд спрятан надежно, Панисо вскидывает на спину ранец, берет автомат, прислоненный к стволу, и уходит следом за товарищами, которые из оливковой рощи движутся к городку. — Не люблю я такие подлости, — говорит Ольмос. — Приказ. — Очень много приспособленцев, предателей и прочей мрази отдают нам приказы, вот что я тебе скажу. Панисо самому не нравится это, и в глубине души он согласен с Ольмосом, но застарелая привычка подчиняться партийной дисциплине дает ему в таких спорах точку опоры. — Я сделал что смог. Второй батальон обескровлен, надо же чем-то уравнять силы… Франкисты наверху засели прочно. — Да все равно у нас во всем нехватка, — возражает Ольмос. — Подкреплений нет, огневой поддержки нет… Вчера вообще без боеприпасов остались. Про воду уж я не говорю. Подрывники шагают в последнем, меркнущем свете, будто пеплом припорашивающем кроны деревьев. Панисо идет медленно, время от время оборачивается с мрачным видом, потому что знает — Ольмос прав. С тех пор как переправились через Эбро, они впервые возвращаются той же дорогой, и это ему не нравится. Он вспоминает прежние рейды, когда отступали, минируя все, что оставалось позади, чтобы задержать продвижение врага: сколько раз так было — железнодорожные полотна в Толедо, здания в Бельчите, артиллерийские склады в Синке. Республиканскую армию словно сглазил кто: каждый раз повторялось одно и то же — каждое наступление начиналось с самопожертвования, доблести и воодушевления, а потом откатывалось, шарахаясь как побитая собака, и покуда Панисо и его люди прикрывали одно отступление за другим, взрывая все, что только можно, а порой — и самих себя, среди начальства появились большие мастера удирать первыми, наступать последними. — Убрались восвояси, поджавши хвост, — громко ворчит Ольмос, окончательно выйдя из себя. — Столько народу положили на этих террасах — и ничего. Даже бедный лейтенант Гойо и комиссар остались там. — Не бывает так, чтоб ничего, — возражает Панисо. — Сомневаюсь я. Помнишь тот мост возле Альфамбры? — Такое забудешь, как же… Франкисты — на расстоянии выстрела и с каждой минутой все ближе, а мы висим под опорами, ставим заряды. — Мы на такое не рассчитывали… — Нас загнали в мышеловку. И мы не сумели оттуда выбраться. Ольмос пренебрежительно щелкает языком: — Зато Кампесино очень даже сумел. — Не начинай, а… — Оставил нас под огнем, а сам рванул как ужаленный. Вы тут держитесь, мол, и не поминайте лихом. Ему сказали потом: «Ты потерял тысячу человек». А он в ответ: «Не потерял — я же знаю, где они похоронены». — Ну хватит, хватит об этом. Были у товарища Валентина причины так поступить. — О причинах я тебе только что сказал: трусость становится капиталом, капитал — прибавочной стоимостью бесстыдства, а из бесстыдства рождаются истинные негодяи. — Нет, не в этом дело. Ты преувеличиваешь. — Не я преувеличиваю, а ты его защищаешь. Вспомни Теруэль: сотни людей были брошены там, а мы минировали все подряд, чтобы продержаться до ночи и уйти по реке. — И чего? — Да ничего! Не люблю я оставлять города. — Мы ведь с тобой — старая гвардия, так ведь? — Такая старая, что еще помнит, что такое честь. А это ты к чему? — А к тому, что день на день не приходится. Сегодня так, а завтра эдак. И нечего себя грызть. Еще не вечер. — Он наступит не для всех. — Да не нагнетай ты. Прикажут — уйдем, прикажут — вернемся. — Вот же счастливый характер у тебя, Хулиан, никогда не падаешь духом! — Да какой смысл унывать? Республика — это ведь и мы с тобой. Она струхнет — и все к черту пойдет. — Самое сейчас время струхнуть — и Республике, и нам, и мамаше нашей, не скажу какой… Ведь Модесто, Тагенья и Листер — это лучшее, что у нас есть… Насчет Ланды — разговор особый… — Потому они и командуют, Пако. Потому что знают. — Иной раз в начальники выходят не по делам, а по словам. Вовремя и к месту сказанным. А кое-кто ничего другого и не умеет. Пальцем показывать не стану… Старшина Кансела, который нагнал их и сейчас идет рядом, вмешивается в разговор: — Хватит болтать.