— А чье же это слово? Краткая пауза — и прежний голос отвечает: — Лейтенант ополченцев Роке Сугасагойтиа. А ты кто? — Я — капитан Колль де Рей. — Самый отпетый фашистюга, значит… Ну так слушай меня! Даю честное слово, что полчаса не будем стрелять. Согласны? — Согласны. И спасибо. — И есть за что. Ладно, уносите ноги отсюда, покуда мы не передумали. Ориолю с того места, где он лежит, видно, как над припавшими к земле солдатами поднимается сухопарая фигура, сохранившая свой внушительный вид, хоть одежда на ней выпачкана в земле, разорвана шипами колючей проволоки, сквозь которую пытался пролезть командир. Голова непокрыта, в правой руке — охотничье ружье. А левая прямо по рукаву, покрытому засохшей кровью, перевязана. Встав во весь рост, капитан, словно проверяя, сдержат ли красные слово, одно мгновение стоит неподвижно, оглядывает своих людей, распластанных на земле — живых, мертвых и раненых. Лицо, украшенное бородкой, бесстрастно. — Вот уж у кого кишка не тонка, — с восхищением шепчет Сантакреу. Убедившись, что противник огонь не открывает, капитан очень спокойно взбирается по скату и поднимает знамя, уроненное на проволоку. Потом смотрит на своих солдат, которые начинают вставать с земли, — кажется, будто ожило поле цветущих маков. Встает среди прочих и лейтенант Кавалье. И капрал Лес-Форкес вместе со всеми, кто в силах это сделать; глянув на вражеские позиции на кладбище, где несколько республиканцев уже вылезли из траншей поглазеть, он вешает на плечо ремень маузера, помогает подняться Субиратсу, которому уже забинтовали перебитую руку. Встают Сантакреу и Дальмау, который взваливает на плечо свой пулемет. — Надо унести Бланча. Негоже оставлять здесь офицера. Вместе с Сантакреу и еще двумя они несут убитого вдоль виноградников, где рекете подбирают еще живых. Несколько десятков человек — грязных, мокрых от пота, измученных, — пошатываясь и спотыкаясь, бредут прочь от красных позиций, и под ослепительным солнцем сверкает сталь штыков на бесчисленных винтовках, разбросанных повсюду. Царит полнейшее и зловещее безмолвие. Даже раненые больше не стонут. Между виноградниками и возле проволочных заграждений Лес-Форкес видит слишком много неподвижных тел. Бо́льшая часть роты, прикидывает он, осталась здесь. — Рад тебя видеть, Ориоль. Это, словно бы в утешение ему, неожиданно появился Жорже Милани, в одной руке неся винтовку, а другой прижимая окровавленный платок к подбородку. Ничего страшного, объясняет он. Рикошетом задело, даже не рана, а контузия. — Эстебана Вилу убили, — добавляет он. — И братьев Вендреллей. У капрала перехватывает дыхание. — Неужто всех троих? — Нет, двоих. Старшего и младшего. И еще Педрито Регаса. Он нес знамя и свалился на проволоку. Педрито, думает Ориоль… Единственный сын у вдовой матери, доброволец с января. Бежал во Францию, перебрался на территорию франкистов и, чтобы записаться к рекете, прибавил себе года, потому что было ему всего пятнадцать. — Эх, беда… — И не говори. Огневой поддержки никакой, а стрелки с места не тронулись… Бросили, твари, нас одних… Проходит Жоан Габальда, «дед», самый старый солдат в роте, спрашивает о своем девятнадцатилетнем сыне: — Серхи не видал никто? Серхи не видали? И вот наконец находит его: тот ковыляет, опираясь на плечо товарища, и, можно сказать, дешево отделался — раздроблена лодыжка. Они крепко обнимаются. — Слава тебе, Господи, — бормочет отец. — Слава тебе, Господи. Впереди всех, держа ружье в здоровой руке, меж виноградных кустов идет со спокойствием владетельного герцога дон Педро Колль де Рей. Время от времени останавливается — помогает подняться раненому, опознает убитого. Лес-Форкес тоже узнает многих — Кальдуча, Року, Пепина Жимперу, Жорди Рукальеду, — но еще больше тех, кто до неразличимости обезображен осколками или сплошь залит кровью. Трупы, несколько часов пролежавшие на солнцепеке, а потому почерневшие и распухшие, застыли в нелепых, порою комичных позах. Над телами вьются и жужжат густые рои мух. Да, конечно, думает капрал, проходя по этому кладбищу, в облике убитого солдата нет ничего прекрасного или романтического. Тому и другому место в залах музеев, в стихах, в краснобайстве политиков. А в действительности нет ничего, кроме падали, кроме гниющей на солнце мертвечины. Вслед за капитаном и лейтенантом Кавалье идет ординарец командира Кановас, которому тот передал знамя. Лес-Форкес удивляется, не видя ротного талисмана. — А где ж наш Дуррутти? — спрашивает он. Кановас, не оборачиваясь, удрученно тычет пальцем куда-то назад: — Пал смертью храбрых за Бога и Испанию. Спустя три часа на перекличке треть солдат ударной роты не отозвались. В журнал боевых действий занесли, что в пятницу, 29 июля 1938 года, при штурме кладбища Кастельетса-дель-Сегре ранено — 29, убито — 33 человека и одна собака. Из-за поворота шоссе, перерезающего волнистую гряду, до которой отсюда метров триста, показывается первый танк. Замирает на миг, сдает назад. До солдат за брустверами доносится отдаленный рев его мотора. — Вот они! — кричит офицер. Хинес Горгель, стоя на коленях возле ящиков со снарядами, неотрывно смотрит на шоссе — оно опять пусто. Но стальное чудовище, спрятавшееся теперь за изгибом дороги, словно отпечаталось на сетчатке его глаз. Рядом с ним капрал Селиман — капли пота копятся в морщинах худого лица — поглаживает полуседые усы и улыбается в свирепом предвкушении. — Красный зболочь идет, — говорит он. В пятнадцати шагах выше, на открытом месте, но замаскированные ветками деревьев и кустарником, стоят, уставя жерла на шоссе и на окаймляющие его заросли, три маленьких противотанковых орудия. Прячась за щитом, прислуга пребывает в боевой готовности. Капрал Молина стоит слева, вжимая в орбиты бинокль; наводчик и заряжающий — на коленях между раздвинутых станин. Все трое — в стальных шлемах. — Гляди-ка, каски нацепили, — говорит Горгель. — От судьбы в каске не уйти. — Могли бы и нам выдать, хоть одну на двоих. — Ты будь спокойно, земляк. Укрепи сердце и немного жди. Я знать, что делать… Когда убивают кого, я приношу тебе каску. Рядом в открытом ящике лежат двенадцать снарядов. Латунные корпуса сверкают на солнце, конические боеголовки отливают медью. Снаряды, которые можно обхватить двумя пальцами, кажутся Горгелю слишком маленькими — такие броню не пробьют. — Неужто в самом деле могут продырявить танк, Селиман? — Могут, могут! — успокаивает его мавр. — Это такой пушка, говорю тебе… Весь немецкий, клянусь головой моей и глазами, Инес. — Хинес. — Да, так и говорю — Инес. Они продолжают внимательно смотреть вперед. Голос офицера заставляет артиллеристов встрепенуться. Танк снова показывается на шоссе, но на этот раз не останавливается, а ползет вперед. — Русский, — говорит Селиман. — Чего? — Танк — русский зболочь. Я видеть такой раньше под Теруэль и под Брунете. Горгель завороженно смотрит, как танк, продвинувшись немного, сворачивает влево, в поле, а из-за поворота шоссе появляется второй, а потом и третий. И одновременно склоны густо покрываются крошечными фигурками, медленно ползущими вперед. — Одна танк без пехоты — крышка, — поясняет Селиман. — Внутри ничего не видишь, не слышишь, не знаешь. А когда попадают в тебя, зажаришься там, как барашек, клянусь. Нужно быть совсем безмозглый, чтобы ехать в танк, если снаружи не прикрывают. Капрал Молина, одной рукой держа бинокль у глаз, другой показывает на танк, надвигающийся слева, и что-то говорит своим людям. Проворно крутя маховички, наводчик сдвигает ствол орудия градусов на двадцать и ладонью бьет по широкой кнопке спуска. — Бисмилла, — как молитву, бормочет мавр. Отрывисто, сухо и резко, словно рядом щелкнули кнутом, звучит выстрел. Колеса подскакивают, стремительная вспышка превращается в облако серого дыма. Секунду спустя позади танка встает столб пыли. И еще через секунду откуда-то издали, словно заблудившийся, долетает грохот разрыва. — Вот черт, — говорит Горгель. Почти одновременно открывают огонь и оба других орудия. Один снаряд улетает неизвестно куда, другой поднимает такой же, как после первого выстрела, столб пыли. Крошечные фигурки движутся проворней. Теперь видно, что это не муравьи, а люди — и людей этих много. — Мать твою, мать твою… Из зарослей кустарника доносится звучный и четкий стук пулемета, а из траншеи, зигзагом вырытой позади орудий, — частая ружейная трескотня, которая, однако, не останавливает атакующих. Артиллеристы капрала Молины, стоя на коленях за щитом третьего орудия, с лязгом казенника выбрасывают стреляную гильзу, вгоняют новый снаряд. Снова сухо и резко щелкает кнут. И следом — еще один отрывистый хлопок. И еще один. Снова подскакивает орудие, и вдали гремит разрыв, а следом еще два. Грохот, отдаленное эхо разрывов, трескотня винтовочных выстрелов и стук пулемета теперь сливаются в единый шум настоящего боя. Красная пехота рассыпалась цепью позади и по бокам медленно приближающихся танков. Капрал Молина, обернувшись к Горгелю и Селиману, что-то кричит им: слова его тонут в грохоте, хотя смысл ясен. — Иалла, Инес. Это говорит мавр. И, взяв под мышки по снаряду, бежит к орудию. Горгель, чуть помедлив в нерешительности, бросается следом, и вот они оба уже возле пушки, дымящийся зев которой только что изверг гильзу. — Еще! Еще давай! — кричит им заряжающий. Горгель передает ему два снаряда, поворачивается, бежит назад, к кустам, и на полдороге слышит нарастающий треск рвущегося полотна, потом грохот — и на него обрушивается град камней, щепок, комьев земли. Задохнувшись, он валится ничком, решив, что шагу отсюда не ступит. И тут чувствует, как Селиман ощупывает ему спину. — Цел? Цел? — Вроде бы. — Аллах тебя уберег, точно тебе говорю. Теперь должен будешь всю жизнь отплачивать. — А что это было? — Красный танк, зболочь коммунистская, ударила. Он уже близко и тоже стреляет.