И, доставая из ранца отвертку и вольтметр, посылает подруге заговорщицкий взгляд: мол, времени не теряй, лови момент. Пато на миг укоризненно сдвигает брови. Капитан тем временем достает мятую пачку странных русских сигарет — у них длиннющий мундштук, а табака всего чуть-чуть. — Курите, товарищи? Других нет, но эти большевистские — вполне ничего. Валенсианка, занятая разборкой аппарата, качает головой. Пато берет одну. Держит двумя пальцами картонный мундштук, и, когда капитан дает ей прикурить, их руки соприкасаются. Они отходят на несколько шагов от пещеры. Тени сосен съежились под отвесными лучами солнца. Слева высится скалистый бурый склон. И вереница солдат совершает изнурительный подъем, таща пулемет, мешки с песком, ящики с боеприпасами. Люди Баскуньяны укрепляют гребень высоты. — Что это у тебя с рукой, товарищ капитан? — Пустяки. По краю оврага они направляются в сторону грунтовой дороги и моста. По нему идет длинная цепочка солдат с винтовками, скатанными одеялами и ранцами. Пато, слышавшая телефонные разговоры в штабе бригады, знает, кто это и куда они идут, — батальон береговой охраны выдвигается к шоссе на Файон. — Ну, как тебе все это? — осведомляется капитан. Пато отвечает не сразу. — Поначалу потрясающе, — поколебавшись, говорит она. — Сейчас — жутко. Ничего похожего на то, как это представлялось издали. Она с удовольствием затягивается духовитым дымом крепкого советского табака. — Я понимаю, что по обе стороны линии фронта существуют два мира, и, думаю, у фашистов то же самое, что и у нас: есть те, кто дерется на передовой, и те, кто сидит в тылу. — И? — Я предпочитаю быть в этом мире. — Почему? — Скорей всего, за компанию, но… Осекшись, она подыскивает слова. — Так честней. Когда солдата спрашивают, что для него значит Россия, а он отвечает: «Работа и хлеб», тогда это понимаешь. — Ну это не столько честность, сколько простодушие. — Я, наверно, плохо объяснила… Дело в том, что меня трогает такая вот простота идеологии, даже у тех, кто совсем не прост. Здесь люди не тратят времени на дискуссии в кафе, не строят теории, как в тылу. — Это потому, что кафе нет. А для большинства вся идеология сводится к тому, чтобы выжить. Пато, снова затянувшись, медленно выпускает дым. — Меня больше всего удивляет, как все, все — студенты, крестьяне, рабочие, чиновники, канцеляристы — приноравливаются к этому ужасу. Как в конце концов считают его естественным. Она смолкает, раздумывая, уместно ли тут слово «естественный». И кивает, принимая его: — Все это — убитых, раненых, грязь. Баскуньяна, который внимательно слушал ее, со смешком говорит сквозь зубы: — Знаешь, есть такая итальянская поговорка: «Война — это прекрасно, но неудобно». — Да нет тут ничего прекрасного, — яростно мотает головой Пато. — Даже в героизме его нет. — А раньше было? — Да, пусть и немного… Я потому и вступила в партию. — Боюсь, от кино и фотографий в иллюстрированных журналах много вреда. — Может быть. Баскуньяна машинально прикасается к забинтованной руке. — Героизма не существует, товарищ Патрисия. Один и тот же человек может драться как лев, а через полчаса удирать как заяц. Героев нет. Есть обстоятельства. — Однако ведь ты сумел взять эту высоту. Ты и твои люди. — А знаешь, какой ценой? Из четырехсот четырнадцати бойцов, с которыми я переправился через Эбро, сто тридцать убито и ранено. И будут еще потери — когда франкисты начнут контратаку, а начнут они непременно, и вот по этому телефону — зря, что ли, ты его починила? — мне будут твердить: «Держись! Держи позицию любой ценой!» Они остановились возле моста, по которому продолжают идти солдаты. Через миг слышится рев моторов, и, скрежеща гусеницами, въезжает десятитонная стальная махина Т-26: в открытом люке его башни стоит офицер в очках-консервах и без френча. Солдаты расступаются, пропуская этот танк, а следом — еще два. Три бронированных чудовища удаляются, хрустя щебенкой, оставляя за собой облако бензиновой гари. Солдаты вновь шагают по мосту. Кто в чем, отмечает Пато. И почти все — молоденькие. — Совсем дети. — Они дети и есть, — соглашается капитан. — Республика призывает своих сынов, ну вот эти сосунки и идут ее спасать. Пато взглядывает на него со внезапным интересом: — А у тебя дети есть? — Нет. — А жена? Или подруга? — Умерла полтора года назад от тифа. — Соболезную. Баскуньяна, сунув руки в карманы, прикусив мундштук дымящегося окурка, продолжает рассматривать солдат. — Погляди на них, — говорит он наконец. — Они в точности такие же, как те, кто уже погиб или погибнет в ближайшие дни и часы. У каждого была мать, жена, дети… Уж матери-то у этих точно есть. И как по-твоему, многие ли из моего батальона лезли по склону, думая, что жертвуют собой ради светлого будущего всего человечества? — По-моему, многие. И ты ведь тоже здесь. — Я там, где должен быть. Потому что бывают такие моменты, когда нельзя стоять в сторонке. Когда франкисты подняли мятеж, я сразу понял, где мое место… Он вдруг резко обрывает себя. А в ответ на удивленный взгляд Пато лишь пожимает плечами. — Но? — договаривает она за него. — Но потом я увидел кое-что… — Такое, что заставило тебя усомниться? — Такое, что заставило задуматься. Скажу тебе, что быть солдатом Республики и мыслить — это не лучшее сочетание. — Фашистам, наверно, еще труднее… Кое у кого из них еще сохранилась совесть. — Совесть, говоришь? — Она самая. Баскуньяна глядит на тлеющий кончик своей папиросы. — Попадаешь в трудное положение, когда вдруг сознаешь, что гражданская война — это не борьба добра со злом, как ты полагал… А просто схватка одного ужаса с другим. Пато, обеспокоенная таким поворотом разговора, глядит на него с тревогой. Капитан роняет докуренную до самого мундштука папиросу и наступает на нее подошвой. — Два года назад у меня на глазах в дверях церкви забили палками до смерти одного бедолагу. И знаешь за что? — Нет. — За то, что был причетником. Толпа явилась за священником, но тот как-то сумел улизнуть, и тогда отыгрались на пономаре. Пато в растерянности не знает, что ответить на это. Потом открывает рот, чтобы хоть что-нибудь сказать, но Баскуньяна жестом останавливает ее: — Я видел, как убивали людей. Много людей. А они не восставали против Республики, а всего лишь голосовали когда-то за правых. Видел, как расстреливали мальчишек из Фаланги, как женщин обвиняли в симпатиях к фашистам и насиловали, а потом добивали… Видел, как выпущенные из тюрьмы уголовники, напялив форму ополченцев, шли убивать и грабить судей, которые некогда дали им срок. — Негодяи есть везде. — Это ты сказала! Везде — и среди наших тоже. И потому иногда задумываешься не о том, чье дело правое, а о том, заслуживаем ли мы победы. Пато смотрит на него с каким-то новым интересом, словно хочет разглядеть что-то еще, кроме этих усталых глаз и смутного намека на улыбку, которая словно все никак не обозначится явно. — Зачем ты мне это рассказываешь, товарищ?