— Полагаю, что ты мне нравишься, — отвечает капитан, и появившаяся наконец широкая, открытая улыбка смягчает прямоту его ответа. — И еще мне кажется, что каждому разумному человеку нужен свидетель. А если этот свидетель — женщина, то еще лучше. Потому что есть на свете такое, что дано только женщинам. — Что именно? — Умение оценить и одобрить. Никакой орден, никакая премия не сравнятся с этим. И — в противоположном случае — никто не осудит так сурово и без права на обжалование. — Ты какой-то особенный человек, товарищ капитан. — Да и ты тоже, товарищ Патрисия. Они стоят, не сводя глаз друг с друга. Пато моргает первой. — Я всего лишь хочу помочь, — говорит она. — Ну разумеется. Это и восхищает, что в твои годы… — Баскуньяна мгновение колеблется. — Ну, впрочем, ты достаточно юна, чтобы я мог осведомиться, сколько тебе лет, и не показаться при этом неучтивым. Так сколько? — Двадцать три года. — И в таком возрасте ты здесь, вместо того чтобы назначать свидания, ходить по театрам или в кино… Прогуливаться под ручку с каким-нибудь депутатом или пламенным борцом, который почему-то защищает отчизну в тылу, или с одним из интеллектуалов, весь антифашизм которых сводится к тому, чтобы таскаться по ресторанам при пистолете на боку и писать доносы на тех, кто имел несчастье не восхититься их романами или не рукоплескать их стихам… Это многое говорит о тебе. — Я выполняю свой долг, только и всего. — И мне это нравится. Нравится, что носишь, как и я, грязный пропотелый комбинезон. И что острижена так коротко, что похожа на хорошенького подростка. Что на поясе у тебя ТТ и что ты умеешь чинить полевые телефоны. И еще — что ты смотришь на меня. Пато силится побороть странную внутреннюю дрожь, от которой почему-то влажнеют глаза. — Ты, должно быть, очень одинок, капитан. — Одинок? — легкомысленно отвечает тот. — Вовсе нет. У меня двести восемьдесят четыре спутника жизни. — Ты же знаешь — я не об этом. Баскуньяна, не дрогнув ни единым мускулом на лице, молча, бесстрастно и пристально смотрит на нее. — Пора назад, — наконец произносит он. — Война идет, и мы должны победить. Или, по крайней мере, не допустить, чтобы победили фашисты. С этими словами Баскуньяна в последний раз окидывает взглядом солдат, идущих следом за танками, и кивает, словно соглашаясь с какой-то мыслью, известной ему одному. Потом смеется, и на этот раз — громко, не сдерживаясь. — Типично испанский подход, а? Если не победишь сам, по крайней мере, постарайся, чтобы не победил другой. Пусть лучше все проиграют. Заполошные крики, противоречивые приказы. Артиллеристы бегом выкатывают орудия, раздвигают станины, меж тем как стрелки рассыпаются цепью в тридцати шагах впереди, роют одиночные окопчики, устанавливают тяжелое оружие за брустверами, наспех сложенными из камней. Возле утеса, на значительном расстоянии друг от друга, три противотанковые пушки, кое-как замаскированные ветками, уставили стволы в сторону шоссе, которое теряется в волнообразной гряде невысоких гор, поросших хилыми, чахлыми сосенками и кустарником. — Эй, вы, двое — ко мне! Горгель и Селиман, помогавшие спешно рыть траншею, бросают лопаты и вытягиваются перед капитаном. Тот платком утирает пот с лица. Держа в другой руке хлыст, которым он погонял мула, показывает на орудие: — Смыслите в этом хоть что-нибудь? — Никак нет, господин капитан. Мы же пехота. — Были раньше. — Как скажете. — Ну так вот, это германские противотанковые пушки. Поражают цель с девятисот метров. А это, — он показывает на ящик, стоящий чуть поодаль, под ветками, — боеприпасы к ним: бронебойный снаряд калибром 37 миллиметров. Эффективная штука. Горгель и мавр переглядываются в недоумении — зачем капитан объясняет им все это? — У каждого орудия есть командир, наводчик, заряжающий, подносчик… Однако снаряды расходуются, запас надо восполнять, а людей у меня мало. Так что будете обслуживать эту пушку. Когда начнется — займетесь… Капрал! Подходит рябоватый, белобрысый парень с живыми глазами, вскидывает ладонь к пилотке. — Вот эти двое до нового распоряжения будут при тебе. Глаз с них не спускай. — Послушайте, господин капитан… — пытается возразить Горгель. Но тот не удостаивает его вниманием и, похлопывая по сапогам хлыстом, удаляется отдавать приказы прислуге другого орудия. Капрал, подбоченившись, окидывает Горгеля и мавра взглядом с головы до ног. — Не робей, дело нехитрое. — Он показывает на передок с ящиками. — Вон снаряды, в сторонке сложены на тот случай, чтобы, если прилетит какая-нибудь бяка, не разнесло нас от детонации в клочья. Как звать тебя, земляк? — Селиман аль-Баруди. — Ты все понимать? — Я понимать, ты спокойно, — мавр похлопывает по прикладу своего маузера. — Я — из ружья стрелять метко. Клянусь, что так. — К пушке-то знаешь с какого конца заходить? — Это же просто. Суй в зад, вылетит через перед. — Да ты, Хамид, шутник, я смотрю. — Я ведь сказал еще раньше: Селиман аль-Баруди. — Ладно… — Капрал оборачивается к Горгелю. — Ну а ты, приятель? — Ни малейшего понятия об этом не имею. Капрал с любопытством оглядывает его драные альпаргаты, грязную одежду, осунувшееся лицо в пятидневной щетине. — Я спрашиваю, как тебя зовут. — Хинес. — А дальше? — Хинес Горгель. Капрал достает из кармана блокнотик и карандаш, записывает имена. — А где ж твоя винтовка? У Хамидки вон есть. — А у меня нет. — Нет — и не надо: сейчас она тебе не понадобится. Значит, так: я — командир орудия, капрал Лукас Молина. Этого вот орудия, номер три. Дело ваше такое — сидеть в тенечке вон у того валуна и смотреть: когда покажутся красные, и как заметите, что из шести снарядов четыре мы истратили, каждый из вас должен подтащить мне еще по два. Пригнувшись притом, чтобы не светиться. Сами видите — они не очень большие. — Что — неужто вправду будут атаковать? — спрашивает Горгель. — Очень похоже на то, — капрал кивает на солдат, усердно роющих траншею. — И судя по всему, кроме пехоты, двинут и танки. А наше дело — остановить их на этом рубеже. Горгель всматривается в дорогу, уходящую за горную гряду. — Отсюда пойдут? — Ну откуда же еще? Чего спрашиваешь — сам не видишь, куда пушки наведены? — Я не должен быть здесь. Капрал утирает рукавом пот, отвечает угрюмо: — Да никто не должен. — Я с понедельника под огнем. Капрал оглядывает его внимательней. Лицо немного смягчается. — Это вас, что ли, взгрели в городке? — Нас. Вдребезги. Капрал смотрит теперь на мавра. Тот с улыбкой дружески обнимает Горгеля за плечи: — Головой отца клянусь, капрал… Он — храбрец. В бою — зверь настоящий…