— Брось, хватит… Сейчас прилетит ответ. Только с третьего раза Дальмау опускает пулемет, пригибается и, вставляя на место пустого магазина другой, задевает раскалившимся стволом руку Ориоля. — Уй!.. — Ох, извини. Капрал облизывает небольшой ожог, потом подпирает голову руками, съеживается на земле. Теперь, когда первоначальное напряжение отпустило, начинает мучить зверская жажда. — Денек сегодня будет… лучше бы на свет не рождаться… — говорит Сантакреу, только что перевязавший руку Субиратсу. — Это да. Но все-таки мы живы. — Пока. Ты не видел Милани? — Нет. — Черт. И я не видел. Полуоткрытые остекленевшие глаза лейтенанта Бланча — правый неестественно закачен под веко — уставились в небеса, куда уже, наверно, вознеслась его душа, а здесь, на земле, к его размозженному черепу слетаются, жужжа, первые мухи. Ориоль достает из кармана платок, закрывает убитому лицо. — Бедняга, — говорит Сантакреу — вот и вся надгробная речь по двадцатидвухлетнему рекете. Огонь со стороны кладбища прекратился: сперва смолкли минометы, а теперь и «гочкисы». Лишь изредка то там, то тут слышатся одиночные хлопки винтовочных выстрелов: красные бьют по всему, что шевелится. И вот сверху, из республиканских траншей, вырытых на двадцать метров выше линии проволочных заграждений, долетает возглас — одновременно и насмешливый, и восхищенный: — Яйца у вас, ребятишки, просто стальные! Телефонной связи с высотой Лола нет — наверняка перебило провод во время одного из воздушных налетов, — а потому лейтенант Харпо отправляет Пато и Висенту-Валенсианку устранить неисправность. Навьюченные оборудованием девушки идут вдоль протянутого меж сосен провода, ищут обрыв. Кое-где кабель подвешен на крючках, вбитых в стволы деревьев, или на деревянных колышках, а кое-где вьется прямо по земле, замаскированный на самых открытых местах травой, защищенный камнями и ветками. — Ага, вот, — говорит Висента. Провод перебит, и воронка от фашистского снаряда свидетельствует, как это произошло: кусок черного кабеля примерно метровой длины иссечен и приведен в негодность, из-под резиновой изоляции бахромой торчат медные и стальные жилки. — Отмотай-ка мне метра два миполана, — просит Пато. И, умело зачистив концы оборванного провода, наращивает его новым отрезком, подсоединяет, затягивает мертвым узлом, а потом, переплетя медные сердечники, обжимает плоскогубцами стыки и обматывает каждый изоляционной лентой. — Готово. — Интересно, это единственный обрыв? Пато смотрит вдаль — туда, где меж сосен виднеется скалистый склон высоты. Командный пункт Четвертого батальона — совсем рядом, прикидывает она. Меньше десяти минут ходьбы. Искушение слишком сильно. — Давай уж на всякий случай пройдем всю линию. — Ладно. Они взваливают на плечи свои ранцы и идут вперед. По дороге Пато отмечает, что пейзаж изменился. Много деревьев повалено или искорежено бомбами, повсюду воронки, и над всем витает странный запах — смесь смолы, выступившей на израненных сосновых стволах, и вони, оставленной здесь сотнями солдат: канавы превращены в отхожее место, везде валяются порожние консервные банки и жестянки из-под патронов. На смердящем, раздутом трупе мула, лежащего вверх копытами, сидят, поклевывая, две черные птицы, а над ними роем вьются мухи, наслаждаясь роскошной добычей. Еще несколько шагов — и потрясенные девушки замирают. На полянке в сосновой роще они видят тридцать холмиков недавно вырытой земли — каждый по размеру человеческого тела. Кое-где в головах вкопаны дощечка с именем, толстые ветки, увенчанные касками или солдатскими пилотками. — О господи… — говорит Валенсианка. — Вероятно, тут была настоящая бойня, — произносит Пато. — Несчастные… Несчастные люди… Ни рядом, ни в отдалении стрельбы не слышно. В такой близости от линии фронта это может означать все, что угодно. Пять дней на Эбро обогатили обеих девушек бесценным боевым опытом. И потому Пато достает из кобуры свой ТТ и досылает патрон. На всякий случай. В этой унылой и грязной глуши доверять нельзя даже товарищам-республиканцам. Она слышит за спиной щелчок: Валенсианка тоже поставила пистолет на боевой взвод. И не без тревоги спрашивает: — Думаешь, выберемся? — Конечно. — Пато показывает на землю. — Провод выведет. Еще несколько шагов — и перед ними оказывается целый взвод: присев на землю в обнимку с винтовками, солдаты поглощают свой паек — консервированный тунец и ломоть хлеба, щедро вымоченный в оливковом масле. При появлении девушек они отрываются от еды, поднимают на них глаза, но пока воздерживаются от замечаний. У всех — усталые, небритые лица, покрытые пылью и пороховой копотью, кое у кого — черно-красные косынки на шее. — Спокойно, красавицы, мы свои, — говорит один из солдат. — Прячьте свои пушки, а то еще прихлопнете кого-нибудь ненароком. Пато осторожно ставит курок на предохранительный взвод, кладет ТТ в кобуру. У того, кто обратился к ней, на груди вышит сержантский шеврон. — Где тут штаб батальона? — Чуть подальше. У подножия высоты увидите дощатый такой сарайчик. — Спасибо, товарищ. Будьте здоровы! Сержант с улыбкой показывает на своих изможденных солдат: — Да уж, здоровье бы не помешало. Пато и Висента, не отвечая, идут дальше. Штаб батальона — на обратном скате высоты, в пещере, замаскированной досками и ветвями. Справа, огибая скалистый склон, тянется широкая грунтовая дорога, упирающаяся в овражек, через который переброшен деревянный мост. Овражек заполнен ящиками с боеприпасами, а вдоль дороги зигзагами идет недавно отрытая траншея, где между мешками с землей торчит ствол пулемета. Солдаты, сидящие там, судя по виду, тоже отдыхают. Ясно, что теперь, когда взяли высоту, это место считается тихим и безопасным. — Вот так раз, какая неожиданная встреча! Эти слова, заметив связисток, произнес капитан Баскуньяна. Командир 4-го батальона сидит под брезентовым навесом — клетчатая рубашка расстегнута на груди, лицо намылено — и бреется перед осколком зеркала. У капитана тоже усталый вид, на левом предплечье — грязная повязка. — До чего ж хорош! — шепчет Висента. — Тсс. Баскуньяна вытирает какой-то тряпкой остатки мыльной пены, застегивает рубашку, надевает набекрень пилотку. — Мы восстановили связь, — докладывает Пато. — Чудесно. В чем было дело? — Осколками бомбы посекло провод. — Ясно. Сейчас проверим. Он показывает на костер, вокруг которого сидят несколько человек: — У нас есть что-то вроде кофе… — Тонкие голливудские усики топорщатся от приветливой улыбки. — Не желаете? — Спасибо, с удовольствием. Капитан поднимается, идет к костру и возвращается с двумя жестяными кружками. Пато пьет маленькими глотками — кофе только что сварен и очень горяч. Это не лучший в мире кофе, да и вообще не вполне кофе — смесь цикория с пережаренным, мелко смолотым турецким горохом. Однако по вкусу немного напоминает настоящий — и на том спасибо. Баскуньяна так внимательно рассматривает Пато, что ей становится неловко. Ее смущает этот взгляд. — Пошли проверим, — говорит она. Телефон — русская «Красная заря» — стоит под навесом, на патронном ящике с польской маркировкой. Баскуньяна открывает крышку бакелитового футляра, снимает трубку и крутит ручку магнето. Когда штаб бригады отзывается, капитан произносит несколько слов, слушает, хмуря лоб. Он не очень доволен результатом. — Когда говорю, трещит в трубке, словно жарят чего-то. — Дай-ка, товарищ. Пато слушает внимательно. Потом проверяет клеммы и гнезда. — Дело в микрофоне. В этой модели мембрана угольная и часто выходит из строя. С этими словами она отвинчивает нижнюю часть трубки и заменяет капсулу на другую, алюминиевую, протянутую ей Валенсианкой. — Сейчас наладится. Этот получше будет… Германский. Видишь, вон орел со свастикой, все как положено… — Не дай бог, товарищ, комиссар услышит, — замечает Баскуньяна. — Ему не понравилось бы, что немецкая техника лучше советской. Валенсианка улыбается, но Пато будто не слышит шутку. Она сосредоточена на своем: ставит на место капсулу, пробует связь и передает трубку Баскуньяне. — Идеально, — говорит он. — Я все равно разберу аппарат целиком. Мало ли что там… — Да оставь, — останавливает ее Валенсианка. — Я сделаю.