Последние слова подхватывает сразу несколько голосов. Ольмос смеется: — Подловили нас… Теперь уже целый хор подтягивает Таракану, и гимн подрывников разносится над республиканскими позициями: Пусть бомбы грохочут и рвутся снаряды, Отвагу яви нам свою. Врагов не жалей, не давай им пощады, Свободу добудем в бою. Панисо не успевает заметить, откуда раздался первый выстрел. Словно во тьме кто-то щелкнул кнутом. И как по сигналу цепочки вспышек зазмеились по всему фронту франкистских траншей, а вдоль республиканских — пронеслась волна пороховой гари. Срезая ветви олив, свистят пули, и тут же коротко и отрывисто начинают стучать пулеметы, и трассирующие очереди чертят небо роем стремительных и послушных светлячков. Пригнувшийся Панисо, не стреляя, качает головой и улыбается в темноте: — Ах, сучье племя… Он знает, что, если выживет, когда-нибудь вспомнит эти минуты. Нелегко забыть голоса отважных врагов. IV Слышен звук шагов. Звон металла, команды вполголоса, прерывистое дыхание людей, быстро идущих в рассветных сумерках. — Ego te absolvo a peccatis tuis…[50] Ego te absolvo a peccatis… Голос патера Фонкальды, который, воздев руку, монотонно благословляет рекете: они проходят мимо и движутся дальше, по направлению к виноградникам. В первом свете утра далекое кладбище на взгорье по мере того, как восходит солнце, медленно становится из серого бурым, а потом — розоватым. — Ego te absolvo a peccatis tuis… Достигнув края ложбины, солдаты ударной роты Монсерратского полка повзводно, поотделенно становятся на колени. Все смотрят вперед, силясь угадать, что ждет их там, вглядываясь в равнину, которую предстоит пересечь. Одни прикладываются к ладанкам, другие бережно дотрагиваются до скапуляриев или изображений Сердца Иисусова, английскими булавками приколотых к карману френча. Никто не носит каску, и береты алеют, как маки; офицеры и сержанты сняли с себя знаки различия и галуны, чтобы не стать вожделенной добычей неприятельских стрелков. Только дон Педро Колль де Рей оставил свои три звездочки на берете. И — единственный — стоит в полный рост на краю овражка, опираясь на трость, словно собрался прогуляться по полю, пес Дуррутти жмется к его ногам. Каждый, глянув на отличную выправку рослого, осанистого, невозмутимо спокойного капитана с подвитыми усами и бородкой, с длинноствольной «астрой-9» на боку, скажет восхищенно — карлист с головы до ног, карлист до мозга костей. За ним, рядом с двумя другими офицерами, стоят связные и знаменосец, сержант Буксо, а ординарец с матерчатым патронташем поперек груди, как у мексиканского бандита, держит охотничье ружье капитана. Капрал Ориоль Лес-Форкес, стоя на коленях и опираясь на маузер, поправляет, чтобы не мешала на бегу, свою амуницию — подсумки с патронами, гранатами, индивидуальными пакетами. Справа от него Сантакреу, Субиратс и Вила, слева — Милани и Дальмау. Все они предусмотрительно разглядывают виноградники, отделяющие их от цели, — кусты посажены в геометрическом порядке, зеленые ветви с гроздьями ягод стелются по земле или висят невысоко в воздухе, подпертые колышками. Защиты от них не жди, и, стало быть, придется преодолевать пятьсот метров по открытому пространству. Рекете знают — им предстоит разгрызть крепкий орешек. Вечером, как почти все, Ориоль оставил капеллану коротенькое письмо к родителям. Даже не письмо, а так — весточку: Дорогие родители, завтра идем в бой. Вверяю себя милости Господа. Любящий вас, ваш сын. Капитан Колль де Рей смотрит на часы, и, словно это послужило сигналом, издалека и сзади гремят частые орудийные выстрелы, и над головами рекете рвут небо снаряды, чтобы с грохотом ударить по кладбищу. — Это наши, — говорит Ориоль, узнав по звуку германские 88-миллиметровые минометы. — По крайней мере четыре. — И то хлеб, — отвечает Сантакреу. В столбе пыли, взметнувшемся над республиканскими позициями и окутавшем кипарисы, посверкивают оранжевые вспышки разрывов. Минометы бьют еще минуту — и смолкают. — Все? — удивляется Милани. — Сейчас снова начнут, — успокаивает его Ориоль. — Чего тянут? Солдаты переглядываются удивленно и беспокойно. Если продолжения не последует, довольно жалкая получится артподготовка. Однако время идет, а новых залпов не слышно, и пыль на кладбище улеглась. — Не может такого быть, — говорит Сантакреу. — Пальнули всего ничего, для очистки совести. — Красные от смеха лопнули, наверно. Лес-Форкес видит, как капитан Колль де Рей оглядывается, словно тоже ждет новых залпов, а потом сразу переводит взгляд направо — туда, где должна быть рота Ифнийских стрелков, которым пора уже растянуться в цепь и присоединиться к атаке. Потом оборачивается к своим офицерам — Кавалье и Бланчу, перебрасывается с ними несколькими словами: лейтенанты вытягиваются и расходятся, чтобы стать во главе своих взводов. Бланч, проходя мимо Ориоля и его товарищей, выдавливает из себя улыбку: — Не робей, дети мои. Это обращение смешит капрала, потому что остролицый и веснушчатый, с младенчески невинными глазами младший лейтенант, который сегодня впервые идет в бой, всего лишь на год старше его. Но у каждого — свой стиль. Барселонец же готов к тому, что скоро случится: маузер снят с предохранителя, патрон дослан в ствол, берет надвинут, ремешки наваррских альпаргат, обошедшихся, между прочим, в пять песет, туго завязаны на щиколотках. Все прочее — вещевой мешок, одеяло, фляга — оставлено здесь, в лагере. Придется бежать — и бежать быстро, — так что чем меньше клади, тем лучше. — Примкнуть штыки! — звучит резкий голос капитана. Горизонтальные лучи солнца, недавно выкатившегося из-за горизонта, играют на широких лезвиях, слепя глаза их стальным блеском. Ориоль — во рту пересохло, сердце колотится — вставляет рукоять штыка в гнездо под стволом, со щелчком вгоняет ее до упора. По всей лощине разносится отрывистый металлический лязг. Колль де Рей передает ординарцу свою трость, получает от него ружье и держит его по-охотничьи, на сгибе локтя, словно собирается стрелять куропаток. Дуррутти вьется вокруг него, вертит хвостом в блаженном предвкушении приятной прогулки. — Слава Господу Христу! Держитесь, как подобает таким, как мы! Хриплый боевой клич проносится по лощине. Затем капитан делает шаг вперед, сержант поднимает знамя, рекете встают и движутся меж виноградных кустов. Небо уже набрало такой пронзительной синевы, что режет глаза. Солнце пока совсем невысоко, но у Ориоля взмокли ладони, сжимающие винтовку, и от тяжести ее, и патронных сумок, и гранат, и кусачек, висящих у него как у отделенного командира на поясе, замедляются шаги по неровной земле. Солдаты идут в метре друг от друга. — А что мавры? — спрашивает Милани, озабоченно поглядев направо. — Придут, придут, никуда не денутся. — Покуда никого не видать. Лес-Форкес, тоже встревожившись, смотрит туда же. Стрелки уже должны быть там и наступать рядом с ними, однако никого нет. Артподготовки не было, правый фланг оголен. Ударная рота, кажется, будет наступать одна. — Что за чертовщина? — спрашивает Хайме Дальмау, который, как самый дюжий, тащит на плече ручной пулемет «шоша». — Вперед, вперед, — говорит Лес-Форкес. — Рассыпаться цепью — и вперед. Пот уже вымочил ему околыш берета и рубашку на плечах, под ремнями снаряжения, а сердце колотится так, что почти заглушает шаги идущих рядом. Как и все, он не сводит глаз со взгорья впереди и время от времени посматривает на капитана в ожидании сигнала или команды, но Колль де Рей — ружье под мышкой, Дуррутти у ноги — идет в нескольких шагах перед солдатами, все такой же невозмутимый и прямой, словно прогуливается по своей усадьбе. Всего несколько дней назад Ориоль слышал от него, что не обращать внимания на вражеский огонь — это вопрос не столько отваги, сколько хорошего воспитания. Первая мина ложится далеко, на левом фланге. Грохот — и фонтаном взлетает земля, перемешанная с раздробленными корневищами. Кое-кто из рекете инстинктивно пригибается, новобранцы замирают в нерешительности, поглядывая на товарищей. — Не жмитесь друг к другу! — кричит Лес-Форкес. — Рассредоточиться! Вторая мина бьет в самую гущу. Двое, настигнутые осколками, валятся навзничь среди виноградных кустов. Капитан Колль де Рей делает недовольную гримасу, словно ему помешали размышлять или прервали его прогулку, и, перехватив ружье другой рукой, пускается бегом, а Дуррутти веселой рысцой трусит следом. Переходят на бег оба взводные, сержант Буксо высоко поднимает знамя, и солдаты бросаются за ними, меж тем как со стороны кладбища вспыхивает целая россыпь огоньков, отчетливо и сухо тараторят пулеметы красных, пули свищут над головами атакующих, глухо стучат о землю, щелкают по кустам винограда, взметывая в воздух листья. — Бегом! Бегом марш! — кричат офицеры и сержанты. Рекете падают. Валятся там и тут. Лес-Форкес видит, как они остаются позади, срезанные пулями, летящими над виноградниками, растерзанные осколками. Барселонец бежит, огибая кусты, слышит, как жужжание пронесшегося мимо свинца то смолкает за спиной, то сменяется зловещим звуком удара в мякоть или в кость человеческой плоти. Ориоль ничего не чувствует, ни о чем не думает. Даже не ощущает былого ужаса, который, возникнув где-то в паху, поднимался к голове. Он только смотрит. Бежит и смотрит. Вот солдату впереди пуля попадает в ногу и переламывает ее с хрустом, как сухую ветку, и он, вскрикнув «О боже!», падает, а капрал перепрыгивает через него, чтобы не споткнуться. Дон Педро Колль де Рей, каким-то чудом еще целый и невредимый, продолжает шагать перед шеренгой, даже не оборачиваясь, чтобы удостовериться, идут ли за ним его солдаты или нет, неустрашимый Дуррутти — у ноги, ординарец Кановас — чуть позади, а сержанта Буксо нигде не видно, и знамя теперь несет кто-то другой. — Бегом! Бегом! Быстрым косым взглядом капрал отмечает, что справа, огибая кусты, вцепившись мертвой хваткой в винтовки с бесполезными штыками, бегут Сантакреу и Субиратс. Остальные — позади и слева: там и Дальмау, по-прежнему с пулеметом на плече, и прочие. Кажется невероятным, что под таким плотным огнем можно еще оставаться на ногах и, более того, бежать вперед. Горячий воздух пропитан запахами раскаленной стали, проносящейся мимо, расщепленных виноградных лоз, серы, земли, взрытой минами. Вот уже кто-то решил, что с него довольно, замялся, остановился, припал к земле, ища укрытие за кустами, которые, хоть и не защищают от пуль и взрывов, позволяют спрятаться за ними. Кто-то бежит и падает — но уже не по своей воле: все больше неподвижных тел, оторванных конечностей, окровавленных внутренностей, повисших на ветках рядом с еще зелеными, припорошенными ягодами. Раненые кричат, но криков их не слышно из-за грохота разрывов и посвиста пуль. Лес-Форкес ищет глазами капитана, не находит его и тут вдруг почти натыкается на проволочные заграждения, натянутые на невысоком, не больше полуметра, откосе, у подножия которого собираются добежавшие рекете — их становится все больше. Ударная рота неведомо как, но все же сумела добраться до них. И теперь солдаты прижимаются к земле, распластываются по ней, зарываются в нее так, словно хотят быть заживо похороненными. Наваливаются друг на друга, локтями и прикладами отвоевывая себе место. Время от времени кто-то со стоном откидывается на спину или корчится на земле. Совсем рядом с Ориолем, чуть повыше, напевает псалом Сантакреу — его длинные карлистские бакенбарды забиты пылью. А Милани что-то не видать. — Кусачки, кусачки! — кричит лейтенант Кавалье. — Режь проволоку, ради бога! Пули то жужжат над головами, то бьют в землю, взметывая бурые фонтанчики, то заставляют мелодично позванивать металлические опоры заграждений. Лес-Форкес лихорадочно нашаривает на поясе кусачки в парусиновом чехле, достает, ухватывает их стальными челюстями самую нижнюю проволоку. Нажимает со всей силы, пока не раздается клацанье. Потом отводит проволоку, привстает немного и берется за следующую, повыше, но в этот миг ударившая совсем рядом пуля ослепляет его, запорошив ему глаза землей. Обливаясь слезами, он пригибается, пытается проморгаться. Сантакреу вырывает у него из рук кусачки. Огонь, который ведут красные, заслуживает определения «адский». Бьют без остановки — с кратчайшими перерывами, и тогда становятся слышны стоны и вопли раненых. Когда Ориолю удается открыть наконец глаза, он видит, что Сантакреу уже проделал проход. А Дальмау, расставив подсошки ручного пулемета и не обращая внимания на пули, стригущие воздух над самой головой, садит оглушительными очередями, а пот ручьями льет на приклад. С пистолетом в одной руке, с гранатой-лимонкой в другой ползет лейтенант Бланч. И теперь не скажешь, что у него младенческие глаза. Берет над правым ухом разорван, и оттуда к челюсти тоненьким ручейком льется кровь. Добравшись до своих солдат, Бланч локтем толкает Сантакреу: — Отлично, дети мои! Теперь лезем наверх! Сорвав кольцо, он поднимается на ноги — трое рекете делают то же самое, Ориоль и Сантакреу не трогаются с места, — раздвигает проволоку, собираясь нырнуть в проход, но в этот миг пуля сносит ему всю левую половину черепа, и лейтенант падает навзничь. Падает и один из рекете, а двое остальных снова распластываются по земле. Граната волчком крутится по откосу, люди в ужасе шарахаются в стороны. Ориоль вжимается лицом в землю — от взрыва взлетают в воздух земля, камни, осколки металла, — а когда поднимает голову, видит Андреу Субиратса, парня из своего взвода: растерянный и очень бледный, он смотрит на свою руку, где не хватает трех пальцев. Другой рекете ухватил за ногу лейтенанта и тянет его вниз, обдирая одежду о шипастую проволоку, и на откосе остаются следы крови и мозга. — Вот беда-то… — прерывистый голос Сантакреу ввинчивается Ориолю в самое ухо. — А мавры так и не сдвинулись с места… Бросили нас одних, а красные стреляют, как уток. Капрал кивает, не вполне понимая происходящее, все еще трет воспаленные глаза и оборачивается: дымятся виноградные кусты с вывороченными корневищами, а рядом там и тут алеют береты рекете — убитых, раненых или еще живых и припавших к земле там, где их застал губительный огонь красных. Они даже ползком не могут сдвинуться с места: стоит лишь чуть приподняться, как свалит пуля. И уцелевшим солдатам ударной роты Монсерратского полка не остается ничего другого, как вжаться в землю, ждать ночи и тогда уж под покровом темноты убраться восвояси. Но сейчас еще только 7:45 утра. Свернувшись клубком, поддерживая раненую руку, постанывает Субиратс. Дальмау продолжает стрелять, и от пулеметного грохота закладывает уши. Губы рекете шевелятся, и Лес-Форкес, прислушавшись в краткой паузе между двумя очередями, понимает, что он читает молитву. И дергает его за рукав: