— Красный, а я тебя вижу! Подрывник улыбается, благоразумно пригнувшись: — Спасибо! — На здоровье! Панисо гасит сигарету, прячет окурок. Ночь тихая, не слышно даже одиночных выстрелов. Так же тихо позади, за оливковой рощей, где городок с двумя высотами по бокам. Лишь изредка ракета, медленно спускаясь по небосклону и своим молочным светом выхватывая из тьмы черные силуэты, напоминает, что война лишь притаилась и ждет своего часа. С франкистских позиций, над террасами, поросшими миндальными деревьями, которые теперь слились в сплошную черную ткань, доносится приятный голос легионера, распевающего: Мой старший братишка пошел в Легион, Подался второй в Регуларес, Но жалко мне младшего — чалится он В тюрьме в Алкала́-де-Энарес. — А недурно поет, сукин сын, — говорит Ольмос. Он подошел в темноте, так что Панисо его не заметил. Опирается о бруствер рядом — и вот теперь, невидимые под густыми кронами олив, два темных силуэта стоят рядом. — Надо бы чего-нибудь спеть ему в ответ. — Потом… Не мешай пока, дай послушать его, морду фашистскую. — А что они тебе кричали давеча? — Да ничего. Минуту они стоят молча, слушают. — Чего приперся? — спрашивает Панисо. — Тебе бы сейчас дрыхнуть без задних ног, как тому епископу. — Проголодался… С утра ничего не ел, кроме оливок зеленых, а они так пропитались пороховой гарью, что горчат, и меня от них пронесло безбожно. Панисо смеется: — Это была твоя жертва на алтарь отчизны. — Их бы сюда на денек — тех, кто так говорит… Посылая тебя на фронт, мелют всякую чушь про доблесть, выдержку, упорство, патриотизм… А насчет миски чечевицы с салом — ни полслова. — Это верно. — Если Республика дает тебе винтовку, но забывает накормить — добра не жди. Солдат целыми днями будет поминать Господа Бога и мать его… — Ладно, Пако, не заводись. Хочешь покурить? — Нет, я только что. Ах да, совсем забыл… Я же принес тебе кое-что… И передает ему свитер. Грязный, вонючий — но от холода спасет. — Спасибо, браток. Подрывник спускает с плеч ремни и, натянув свитер, снова прилаживает их. — Ну что там у фашистов? — спрашивает Ольмос. — Ничего хорошего. Вцепились, укрепились… И патронов, по всему судя, хватает. — Но их же мало осталось. Скольких мы ухлопали, сам подумай. — А скольких они у нас? — Говорят, что завтра опять попробуем взять… Что прибыли танки и будет наступление на Файонскую дорогу. Может, получится… — Дай-то бог. — Похоже это на Санта-Марию-де-ла-Кабесу, помнишь? Мы с интербригадовцами были внизу, а гражданские гвардейцы — наверху. Они засели в церкви, дрались за каждый камень, нам каждый метр стоил большой крови. — Стрелять они умеют. — Еще как. И держались до конца… Даже не думали сдаваться. Помнишь того капитана, которого взяли живым, хоть и раненным?.. Как его? — Кортес. — Да-да, Кортес. Его, кажется, расстреляли? — Нет, сам кончился. На нем живого места не было. — Помнишь, мы его тащили на носилках? А он — исхудалый, заросший, глаза горят от жара, кулаки сжаты… Зверем смотрит. Будто говорит: «Если бы отпустили — все бы сначала начал». — Очень даже хорошо помню. — Вот ведь сволочь какая, скажи, а? И остальные тоже, гады эти, мятежники, цепные псы андалузских эксплуататоров, прислужники капитала. В толк не возьму, почему Республика помиловала тех немногих, кого мы взяли живьем… — Там были международные наблюдатели и журналисты. — Ну и шли бы наблюдать куда подальше, а нас бы оставили заниматься своими делами… Достали уже до печенок встревать — от их вмешательства только фашисты и выигрывают. — Высокая политика, браток. — Да насрать мне на политику — на высокую, на низкую, на такую и на сякую… На барчуков-фалангистов и на святош-рекете, которые даже ссут святой водой. Они замолкают. Из вражеских окопов доносится тот же голос: Как пошла она купаться, Я украл вещички все, Плачет: шмоток ей не жалко, Жаль, что зрел во всей красе. — Нам бы чего-нибудь спеть в ответ, — говорит Ольмос. — Тут, справа, стоит на часах Пепе-Таракан. Пусть исполнит. Они зовут Пепе до тех пор, пока тот не отзывается. Пепе, по прозвищу Таракан, бывший чистильщик ботинок из Малаги, мастер на все руки. И в первой же паузе над темными оливами взлетает его голос: Ах, не тебе ли на потребу Я разводил огонь души? Теперь взметнулось пламя к небу, А ты кричишь: «Скорей туши!» На той стороне молчат. Потом следует ответ легионера: Кто кулак к виску подносит, Слушай песенку мою: К красной тряпке серп приколот, Но его, а также молот Мы вертели на…