— Ты поаккуратней с ним — это на все отделение. — Ладно. Капрал Ориоль Лес-Форкес, устроившись между Сантакреу и Милани, чистит винтовку, достает из патронташа и протирает тряпочкой каждую обойму. Потом, несколько раз двинув вперед-назад затвором, оставляет его открытым, вставляет обойму, прижимает ее большим пальцем, вгоняя патроны, затем высвобождает тонкую стальную планку, снова несколько раз передергивает затвор, с удовольствием слушая отчетливый чистый звук, с которым ходит полированная сталь. Он, как и все остальные, вооружен надежным и неприхотливым «маузером-Овьедо», весящим — если примкнут почти сорокасантиметровый штык — четыре килограмма. И содержать винтовку надо в чистоте и исправности, чтобы завтра не случилось осечки, не перекосило патрон. — Держи. — Сантакреу протягивает ему маленькую латунную масленку. Капрал встряхивает ее. Пусто. — Издеваешься? — Да нет… Осталось на дне. Дуррутти, ротный талисман, помахивая хвостом, переходит от одних солдат к другим, лижет руки, ждет, чтоб приласкали или угостили остатками. Каждый рекете получил горячий ужин — тушеную треску с бобами, — коньяку на два пальца, по сто патронов и по четыре гранаты. Все знают, что произойдет завтра. После молитвы капитан Колль де Рей, стоя перед полутораста рекете, рассевшимися на земле, подробно, по своему обыкновению, рассказал, что именно и как именно им предстоит сделать. Предполагается, что VII табор Ифнийских стрелков, только что прибывший из Маэльи, будет атаковать одновременно с ними — прорвет коммуникации между западной высоткой и кладбищем, частично примет огонь на себя. Рекете под прикрытием артиллерии пройдут через виноградники, передовым взводам выдадут ножницы — резать колючую проволоку. Приказано взять кладбище на взгорье и закрепиться там. — Любой ценой, — без околичностей завершает капитан. Ничего нового нет в этих двух словах ни для Ориоля, ни для его однополчан постарше: приходилось уже слышать этот припев не раз. В конце концов, все они тут добровольцы — как самый старый из них, Жоан Миро, в сорок девять лет записавшийся вместе со своим сыном Серхио, и как самый юный, Педрито Регас, который пришел в январе и заявил, что ему уже исполнилось восемнадцать лет, хотя не было еще и шестнадцати. Стойкие, дисциплинированные, привычные к танцам с безносой, все они без громких слов принимают то, что надвигается на них, и делают вид, что не замечают, как в стороне санитары готовят бинты и носилки — обычные и для мулов, которые будут вывозить раненых с поля боя. А новобранцы, пришедшие из Франции или перебравшиеся через линию фронта, украдкой смотрят на ветеранов и подражают напускному бесстрастию, с которым те держатся, хотя на бледных напряженных лицах заметен отблеск тревоги. Сантакреу, окончив чистку, вставляет на место шомпол, толкает Ориоля локтем: — О чем думаешь? — О Нурии. — Да что ты? И я тоже. — Каждый раз, как увижу помидор, вспоминаю… И мать. — Mater semper certa. Это в порядке вещей. — И Нурию. Ориоль показывает на других солдат, которые сидят или лежат на одеялах: — В такие минуты каждый думает о своей Нурии. — Однако никого нет краше Нурии нашей. — Конечно. Они замолкают, предавшись общим для всех воспоминаниям. — Я хотел бы умереть не в чистом поле, где клопы сожрут. А при штурме Рамблас, — почти шепотом говорит наконец Сантакреу. — И чтобы она вышла на балкон и увидела это. — Да ты у нас, я смотрю, романтик, Агусти. И снова молчание. — А кто она? — любопытствует Милани. Сантакреу, который уже улегся и положил голову на вещмешок, очерчивает в воздухе женскую фигуру: — Конфетка… Мы ухлестывали за ней вдвоем, а она отшила обоих. — Обоих? — Обоих. — Ничего, — замечает капрал. — Это временное явление. Как отшила, так и пришьет. — А где она сейчас? — В Барселоне по-прежнему, я полагаю… Лес-Форкес тоже кладет голову на вещевой мешок, щурится, вспоминая. Нурия Вила-Сагресса… Да, все это было — кокетство, ревность, не омрачавшая дружбу, мимолетные робкие прикосновения, ненароком сорванные поцелуи, каникулы в Пуигсерде, зимние утра в Тенис-Туро, танцы в «Сиркуло-Экуэстре», ужины втроем, фильмы с Лесли Говардом и Мерль Оберон в «Астории», споры о политике на террасе «Колона». Вдребезги разбитая жизнь, мир, от которого камня на камне не осталось. Похоже на то, как медленно замирает музыка в просторном и пустом бальном зале, где пол засыпан затоптанными конфетти и серпантином. — Карточка есть? — Нету. — И у меня нет, — говорит Сантакреу. — Мы расстались совсем незадолго до 19 июля, — поясняет Ориоль. — Нас подняли по тревоге. Даже попрощаться не успели. — А мне хотелось, чтобы она проводила нас… Стояла бы в белом платье и платком махала нам вслед, — говорит Сантакреу. — Как в «Луизе Фернанде»… — Примерно. Но я остался со своим хотением. — Мы остались. Милани смеется: — Красивая? — С ног сбивала, — кивает Сантакреу. — И надеюсь, продолжает это делать. — Кроме нас двоих, появился третий. И оказался, по всему судя, не лишним. — Ну да. Красавчик по имени Игнасио Кортина, немного был похож на Рафаэля Ривельеса. — Актера? — спрашивает Милани. — Да, на него. — И ему повезло больше, чем вам? — Нет, меньше. Потому что красные сняли его с заезда. Расстреляли в конце июля в Каса-Антунес. — Ох ты… Он тоже был карлист? — Фалангист. В те дни погибли многие из них… И из нас. Как братья Алегрия… Помнишь, Ориоль? — Помню, конечно, — отзывается тот. — И голубоглазый Пепе Колом… И Фонтанет, который неизменно верил в лучшее. И героический Пуигрос… И еще многие. — Лучшие из нас. И все — наши ровесники. Мы чудом унесли тогда ноги… — Не говори… Хорошие были ребята, закаленные в уличных боях с приспешниками Асаньи и Компаниса, наследники тех, кто в прежние времена сражался с Леррусом, Феррером Гуардией[47], а еще раньше — Мендисабалем[48]. — Их перебили как собак. — У нас в городке было то же самое, — заметил Милани. — Так погиб и мой отец. Лес-Форкес, приподняв голову, показывает на остальных рекете: — И у тебя, и у каждого из них. Отцы, братья… Сантакреу мрачно кивает: — Еще будет случай расквитаться. — Именно ради этого мне и хочется выжить, — бурчит Милани. — Долг платежом красен. Все ночи на войне — разные. Хоть и похожи друг на друга. Хулиан Панисо воюет уже два года и усвоил это накрепко. По словам Карла Маркса, единственного и истинного бога, человек — это часть окружающей его среды. Вошедшие в повседневность усталость, грязь, боль, страх к концу каждого дня — еще одного прожитого дня! — переплетаются с ощущениями и впечатлениями от него; темнота, заставляя сомневаться и размышлять, обостряет чувства, дарует особую остроту зрения — способность постигать таинственные правила, подобные геометрическим — Хулиан где-то вычитал это слово и пленился им, — которые движут мирозданием и определяют жизнь и смерть. Вслух об этом подрывник никогда не говорит. Его товарищи и прежде всего Ольмос подняли бы его на смех, услышав такое. Да и самому ему — и он отдает себе в этом отчет, — человеку грубому и приземленному, много лет ползавшему по сырым и пыльным штольням глубиной в сотню метров; внуку паралитика, искалеченного когда-то жандармами за то, что, пытаясь накормить семью, пообтряс немного рожковые деревья во владениях одного маркиза, — высоколобое умствование не пристало. Его дело — руководствоваться наитием и чутьем. Когда всю жизнь ищешь прокорма себе и своим близким, горизонты поневоле сужаются. Тем не менее бывший шахтер всегда старался ориентироваться в политике, смекать, что там к чему. И помогло ему в этом то, что он — не в пример очень многим в горах Картахены — выучился грамоте. Ходил на митинги в Союзе, читал газеты и даже одолел сколько-то книг, вступил в партию. Делал что мог, все, что от него зависело в мире, доставшемся ему, а потому и не стесняется своей ограниченности, не стыдится неотесанности. То, о чем другие узнавали из книг, он испытал на собственной шкуре, все перенес и перестрадал. Он шел вперед, не прячась, он взаправду убивал фашистов, а не красовался в комбинезоне и с винтовкой, вскидывая к плечу кулак, в барах и борделях. Разграбление церковных имуществ, мошенническое отчуждение государственных земель, расхищение общинной собственности, осуществляемое по-узурпаторски и с беспощадным терроризмом, превращение феодальной собственности и собственности кланов в современную частную собственность — таковы разнообразные идиллические методы первоначального накопления[49]. Как прилежный школьник, повторяющий урок, подрывник в очередной раз вспоминает этот абзац из книги — затрепанной, с карандашными пометками на каждой странице, — которую уже четырнадцать месяцев носит в вещмешке. Он старается каждую неделю заучивать по фрагменту, чтобы, расшифровав его, лучше понимать, за что и против кого сражается. «Здесь есть все», — сказал ему когда-то политкомиссар, даря этот томик в траншеях, опоясывавших Университетский городок. Панисо поверил ему и с тех пор снова и снова читает эти страницы и, смочив языком чернильный карандаш, подчеркивает то одну, то другую строчку. Он знает, а вернее, чувствует, что в этих строчках, в этих буквах и значках скрыты тайные коды, делающие возможным существование мира, где вместо церквей встанут заводы, а автомобили землевладельцев заменят тракторами; и Панисо старается расшифровать этот шифр. Сделать текст прозрачным и внятным, прежде чем нагонит пуля. Пряча огонек сигареты в ладони, опершись о выложенный камнями бруствер траншеи, на котором лежит его автомат, Панисо курит и размышляет об этом. Временами его бьет легкая дрожь. Похолодало, а шерстяной свитер вместе с вещмешком и одеялом — далеко отсюда. Приказали выделить по одному человеку от каждого отделения наблюдать за оливковой рощей, чтобы не повторилось вчерашнее, когда франкисты попробовали провести разведку боем. Ничего, впрочем, особенного — со стороны скита спустились двое с гранатами, наделали шуму и убрались восвояси. Однако один часовой погиб. Это они так дали понять, что без дела не сидят. Снова затянувшись, Панисо теряет бдительность. На миг, не больше. Спохватывается и снова прячет окурок в горсти, но поздно — издали, с франкистских позиций, долетает крик: