— Мы зацепились тут прочно. Два «максима» на флангах покрывают весь передний край. А сзади минометы, готовые вставить слово. — А люди как? — Обеспечены патронами. Настроение боевое. Нам доставили воду и горячую пищу, так что больше нечего просить. — Пойдем-ка, покажешь, как и что. — Пошли. Лейтенант ведет его мимо могил — кое-где после памятного понедельника 25-го числа памятники разрушены и повалены. Бойцы непринужденно расположились среди каменных крестов и мраморных надгробий, валяются на перепаханной снарядами и пулями земле, среди сломанных гробов, клочков саванов, разбросанных повсюду скелетов и отдельных костей. Дойдя до наполовину разбитой ограды, Сугасагойтиа показывает на северо-восток: — Если полезут, то наверняка вон оттуда, от того оврага и через виноградники. Впрочем, кусты низкие, защита будет неважная… А решатся дальше продвинуться… — Решатся, будь спокоен. Это рекете. — Ну и ладно. Рекете так рекете… Так вот, если пойдут вперед, наткнутся на колючую проволоку. Чтобы добраться до моей первой траншеи, им надо будет пройти заграждения. А дальше — собственно само кладбище. Видишь? — Он водит рукой из стороны в сторону. — Я приказал в нескольких местах разобрать стену, чтоб мои стрелки били из укрытий. — Падалью смердит, — морщит нос майор. — Человек ко всему привыкает. Скоро и ты принюхаешься. — Пока что пробирает до кишок. — Говорю же — это поначалу. Мои бойцы тоже сначала зафыркали, но я объяснил, что нет убежища более надежного. Да и потом, говорю, если кокнут, то и могилку рыть не надо, и плита готова… Они поржали, втихомолку поматерили моих покойников — и все в порядке. Хорошие ребята. Гамбо в бинокль оглядывает полкилометра равнины, блекло-зеленые виноградники. Плохо для наступающих, хорошо для обороняющихся. Тем не менее франкисты пойдут именно здесь, другого пути нет. — Излишне говорить, что… И смолкает. Роке, посерьезнев, кивает: — Ты прав — это лишнее. Потеряем кладбище — нас погонят до реки. — Точно. — А тебя размажут по высотке. — И это верно. Роке показывает на своих солдат. Кое-кто, разведя костерки из обломков гробов, греет на огне котелки. В углу кладбища, у ограды громоздится десяток почти мумифицированных тел. Присев на краю могилы, свесив ноги, отложив винтовки, двое солдат играют в карты рядом с истлевшим, пыльным мертвецом в драном и грязном костюме. В полуоткрытый рот воткнута увядшая гвоздика — это такой в полном смысле слова кладбищенский юмор. — Да ты посмотри на них, — говорит баск. — Это же наши. Что ни свалится — все выдержат. Они почище тех, кто был у мыса Мачичако[45]. Они шагают к ротному КП — траншее, соединяющей две соседние могилы с небольшим фамильным склепом, увенчанным фигурой ангела, у которого крылья изуродованы пулями. Внутри — разнообразное снаряжение, ящики с боеприпасами, полевой телефон. — Если выйдет из строя — шли связных. Я должен знать все, что тут происходит. — Не беспокойся. — Роке ставит бутылку на ящик с патронами. — А вот если туго придется, могу я рассчитывать на подкрепление? — Из тех, кто на высоте, никого не сниму, буду держать в резерве. Может, из городка пришлют, но не гарантирую. — Ясно… — Надо будет — поддержу тебя минометным огнем, но — недолго. Понял? — Понял. — Надо экономить. Они переглядываются, понимая друг друга без слов. Раздается зуммер полевого телефона. Роке снимает трубку. — Это Серигот. Хочет с тобой поговорить. Кажется, тебе звонили из Аринеры. — Давай. Командир батальона слушает, что говорит ему его заместитель, а потом угрюмо смотрит на Роке: — Неважные новости. — Что такое? — Самолеты разбомбили переправу и плавучую платформу. Настил-то понтонеры восстановят, а платформа потеряна. Это значит, тяжелого оружия больше не будет. — А сколько танков успели доставить на наш берег? — Три Т-26. — А противотанковых пушек? — Одну. — Как одну? Всего одну? — Да вот так. — А среднего калибра? — Ноль. Красивый круглый ноль. — О черт… О чем там думает Фаустино Ланда? — А то ты его не знаешь… Требовательность — не его конек… Что бог дал, то и ладно. — Да уж. Он из тех, кто считает: «Живи сам и давай другим умереть». — Согласен. Лейтенант разочарованно крутит головой: — Три танка и одно орудие на целую бригаду, когда франкисты вот-вот начнут наступление — это курам на смех, Гамбо. Майор философски улыбается: — Да ведь такое уже не в первый раз… — Оно конечно… Но для нас может стать в последний. С этими словами и со вздохом Роке, словно в раздумье, переводит взгляд на бутылку анисовой. Потом, решившись, берет ее, снимает пробку, подносит ко рту. — Ну, бог даст, пронесет… Твое здоровье, майор. Сделав глоток, передает бутылку Гамбо, а тот поднимает ее, прежде чем отпить: — За тебя! И за наших товарищей. Солнце вот-вот опустится за горизонт. В полукилометре к северо-востоку от кладбища Кастельетса, по ту сторону виноградников солдаты ударной роты Монсерратского полка окончили молитву и по обычаю спели Виролай[46]. Апрельский цветок, Монсерратская дева, С землей каталонской вовеки пребудь, Свети нам, Смуглянка! Под наши напевы На небо указывай путь. После мессы патер Фонкальда отошел в сторонку, под дерево, и там исповедует солдат, а те длинной вереницей ждут своей очереди преклонить колени, обнажить и склонить голову, приготовиться безропотно принять то, что будет завтра. В остальном каждый коротает время по своему вкусу. Кое-кто пишет письма, чтобы отдать их священнику перед тем, как подняться затемно и двинуться на врага. — Масло еще осталось? — Есть немного. — Дай-ка.