— Так не говори ты… Никогда так не говори ты, Инес. Франко святой, люди святые… Уважай святых, не то бог накажет. — Да уж наказал, дальше некуда. Так что молчи лучше. Мавр не отвечает. Он остановился, замер и смотрит вперед, положив указательный палец на спусковой крючок. Миг спустя медленно пригибается. Горгель делает то же самое. — Заметил что-нибудь? Мавр не произносит ни слова и не шевелится. Горгель на коленях подползает ближе, озирается, но ничего не видит. — Что такое? — шепчет он. Сквозь сощуренные веки Селимана едва видны черные настороженные зрачки. Смуглое, изрезанное морщинами лицо напряжено. — Люди. — Никого не вижу… Солдаты? Кончиком языка мавр проводит по седеющим усам. — Люди, говорю тебе… — и кивком показывает вперед. — Клянусь. — И много их? — Несколько вижу. — Наши или красные? — Ты не знаешь, я не знаю… Красные, христиане, евреи… Кто-то. — Они нас видят? — Не знаю тоже. — Дело дрянь. — Или дрянь, или не дрянь, ia erbbi… Только бог знает… Они стоят неподвижно, не шевелясь, не зная, на что решиться. Через мгновение вдалеке слышатся голоса. Они явно обращены к ним и звучат требовательно — теперь в этом нет сомнения. Эй, выходи, не прячься. Вылезай, кому сказано? — Теперь нас видят, — говорит мавр. Горгель с тревогой смотрит на него неотрывно, стараясь понять, что тот задумал. Тщетно — мавр бесстрастен. — Маузер брось, — голос Горгеля дрожит. — Увидят оружие — будут стрелять. Селиман смотрит с укоризной: — Как я могу такое делать, земляк? Оружие не бросают. Я аскари, воин, марокканец… Оружие всегда со мной. — И дальше что? Мавр размышляет. Пот выступил у корней волос, течет по вискам, заполняет морщины на лице, как пересохшие русла. Приняв наконец решение, он отсоединяет затвор, берет в одну руку его, в другую — карабин и встает. Горгель тоже поднимает руки. И смотрит — душа в пятках, — как несколько солдат приближаются, держа их на мушке. Сразу не разобрать, свои это или чужие, но потом он видит рубахи цвета хаки с засученными рукавами, стальные каски, хорошие сапоги. Они в одинаковом обмундировании, и это немного успокаивает. — Наши, — шепчет он, чуть не плача от облегчения. — Националисты. — Слава Аллаху, — говорит Селиман. — Испания, воспрянь! — обретя уверенность, кричит Горгель. — Испания, воспрянь! Солдаты — целое отделение — подходят поближе, обступают их. Почти все молоды и заметно взбудоражены. Однако при виде мавра успокаиваются. И даже не забирают у него карабин. — Ребята, дайте попить, — молит Горгель. Ему протягивают флягу, и он жадно к ней припадает. А дальше сыплются вопросы: кто такие, откуда идут, что происходит в Кастельетсе. Беглецы отвечают как можно подробней: о том, как отбивались на склоне восточной высоты, как их участок взяли красные, о расстреле, о бегстве. — Ну повезло вам, — замечает капрал. — Мы с ночи идем, и вы единственные, кого повстречали. — Мы не знаем, где мы и сколько отмахали. — До городка семь километров. А до высотки, о которой говоришь, около четырех. — Ей-богу, мне казалось, что все двадцать. Солдаты оказываются артиллеристами из резерва: их перебрасывают с перекрестка дорог на Файон и на Маэлью. Идут на фланге, охраняя свой взвод противотанковых пушек, накрытых брезентом и запряженных мулами. А вокруг — вдоль подножия сьерры и по берегу реки двигаются два или три пехотных батальона. После трех суток ошеломления и хаоса командование все же сумело остановить республиканцев и сейчас собирает силы для ответного удара. То же самое происходит сейчас по всему правому берегу Эбро — почти до самого моря. По всему судя, ниже по реке идут очень тяжелые бои. — Говорят, красных навалили целую гору. — Дай-то бог, — отвечает Горгель. — Потому что в Кастельетсе я видел, что наколотили как раз наших. Их ведут к офицеру — артиллерийскому капитану, который сидит верхом на муле перед противотанковой германской пушкой 37 мм, в одной руке держа тростниковый хлыст, в другой — мокрый от пота носовой платок. Капитан довольно долго и с интересом расспрашивает их. Потом велит дать им воды и покормить. Но когда Горгель, узнав, свободна ли дорога, просит разрешения идти в противоположную Кастельетсу сторону, то натыкается на отказ. — Мы ведь не отступаем, а наступаем. А вы оба знакомы с местностью, значит сможете пригодиться. Так что останетесь с нами. Горгель ошарашен: — Мы уже дрались, господин капитан, и это было ужасно… — Тем более! Имеешь боевой опыт. — Но… Офицер с высоты седла взирает на него весьма недружелюбно: — «Но» отменили давно! До особого распоряжения на основании пункта четырнадцать вы оба зачисляетесь в состав противотанковой батареи Балерского батальона. Бывший плотник растерянно моргает: — Пункт четырнадцать? Это где? — У птички в гнезде. Капрал и остальные артиллеристы, слушающие этот разговор, смеются, и даже Селиман улыбкой обозначает покорность судьбе. Однако Горгель не сдается. — Мы с мавром уже сутки идем… — возражает он. — Смилуйтесь, взгляните на мои альпаргаты… Они же в дым разорваны, у меня ноги все разбиты… — Мы тебе подыщем чего-нибудь. А пока можете присесть вон там, на лафет, — капитан показывает на орудийную запряжку. — Передохнуть, прийти в себя. — Но как же так, господин капитан… Тот, не слушая и не обращая на них внимания, подхлестывает мула и едет вперед. — В лоб меня драть… — бормочет Горгель. — Мектуб, — говорит мавр. — Судьба. Оба стоят неподвижно до тех пор, пока солдат не подталкивает их мягко к запряжке, помогая взобраться на сведенные станины орудия. — Дай хоть закурить, по крайней мере, — просит Горгель. — Держи. Свесив ноги, покуривая по очереди одну самокрутку, покачиваясь в такт шагу мулов, тянущих постромки, они сидят на лафете: один клянет свою злосчастную судьбу, а другой — ему разрешили оставить при себе маузер — вставляет на место затвор. Горгель, потеряв надежду, снова рассматривает пушки, зарядные ящики и солдат, шагающих по обеим сторонам шоссе. — Не могу поверить, что нас опять везут туда, — ворчит он, сплевывая табачинку. — Судьба, — повторяет мавр. — Будто проклял кто… Четверо суток бегу — и оказываюсь на прежнем месте. Селиман философски пожимает плечами: — Живой пока, не мертвый, скажи спасибо и на том. Горгель выплевывает еще одно волоконце табака, толстое как зубочистка. Не самокрутку ему дали, а мерзость какую-то — опилки пополам с козьим пометом.