Лейтенант, наведя бинокль влево, рассматривает красных, а те на открытом месте — на двух террасах, начинающихся от оливковой рощи, уносят своих убитых под миндальные деревья с запыленными ветвями, с которых пули и взрывы стрясли всю листву. Что же, с толком используют затишье, думает Пардейро. Марксисты они или нет, но дрались отважно, умирали достойно. И потому он приказал своим людям не беспокоить их. А сейчас удовлетворенно отмечает, что республиканцев перебито много. Среди тех, кто убирает трупы, он замечает двоих, которые пользуются этим предлогом, чтобы поближе рассмотреть позиции легионеров. Похоже, это офицеры, и Пардейро видит в бинокль, что один из них, в свою очередь, глядит на него. Почти машинально, не отводя от глаз окуляры, лейтенант подносит ладонь к козырьку, а миг спустя красный вскидывает к виску сжатый кулак, тоже отдавая честь. Возвращаются из последнего рейса шестеро его людей. Задыхаясь от ходьбы по солнцепеку, легионеры одолевают последние метры до траншеи. Они без винтовок, и каждый сгибается под тяжестью десятка еще влажных фляг. Впереди идет капрал Лонжин в пилотке, лихо сдвинутой набекрень, бакенбарды его промокли от пота. — Прибыли, господин лейтенант. Без происшествий. — Как тебе красные? — Да для своего положения — ничего… Мы, правда, особо в разговоры не вступали. Так, перекинулись словцом-другим… Судя по всему, мы их взгрели как следует. — Как выглядят? Как настроены? — Ну-у, сообразно обстоятельствам. Но ребята крепкие. — Коммунисты? — Думаю, да. Двое — в красных косынках на шее… И видно, что не маменькины сынки, тертые матерые мужики вроде нас. Увидишь их вблизи — понятно делается, почему они перли на нас в открытую, не прячась. Пардейро смотрит на часы: — Сейчас, думаю, опять попрут. — Они об этом не говорили, но похоже, что так. На нас смотрели с любопытством… недобрым таким… Словно хотели сказать: погодите, еще потолкуем с вами. Только один спросил, все ли у нас тут легионеры. — И что же ты ответил? — Что нас целая бандера[43] и, если снова сунутся, мы их в муку смелем… А он мне на это — молоть будешь мамашу свою, потаскуху. А я ему — ладно, мол, понял тебя, договорились… А кто полезет опять, того отправим с папашей повидаться. Пардейро улыбается: — Славно потолковали, я смотрю. — Точно так, господин лейтенант. Душевно поговорили. — Фляги отдайте Владимиру, скажите, чтоб распределил воду. Всем, включая раненых, — по глотку, не больше. Неизвестно, сколько на этот раз продержимся. — Слушаюсь. Капрал удаляется вместе с остальными. Пардейро в последний раз оглядывает республиканцев, которые начинают отходить в оливковую рощу, потом выпускает из рук бинокль, оставив его качаться на ремешке, и снова смотрит на часы. Перемирие окончится через семь минут; он подходит к своим легионерам — они стоят в траншее или на брустверах, чистят оружие, а те немногие, у кого еще есть табак, покуривают. — Попили чайку с печеньем. Ныряйте в норку. Солдаты не спеша подчиняются, бросая прощальные взгляды на рощу, где меж стволов исчезают последние республиканцы. Солнце стоит в зените и печет все сильней, и пыльный воздух подрагивает от зноя. Они снова готовы убивать и умирать, думает Пардейро. Вздохнув про себя — ничего, мол, не поделаешь, — он оглядывается по сторонам и спрыгивает с бруствера. — Турута. — Слушаю, господин лейтенант. — Не думаю, что они полезут прямо сейчас, но все может быть… Ты готов сыграть нам что-нибудь мелодичное? Горнист, сплюнув и облизнув губы, улыбается: — Разумеется. Пардейро удовлетворенно кивает. Он заметил, что его люди любят слушать горн во время перестрелки, и, кажется, даже на красных это производит впечатление. Не такое, конечно, как ария «гочкиса», но все же равнодушными не оставляет. Звучит так, словно в скиту их гораздо больше. А тут любая мелочь важна. Если припрет, то и раненые могут пригодиться. — Послушай-ка, Санчидриан… Тот вытягивается: — Слушаю, господин лейтенант. — Сходи проведай раненых, перепиши тех, кто может держать оружие. Список передашь сержанту. — Будет исполнено. Пардейро внимательно осматривает террасы, вспоминая все, чему научил его этот пейзаж во время последних вражеских атак, а со вчерашнего дня отбили их пять: три со стороны рощи и две с западной высоты. Рельеф местности, — вспоминает он, — является важным элементом построения обороны, который нельзя не учитывать, поскольку он способен оказать серьезное воздействие на ход боя. Вы мне будет рассказывать, саркастически думает Пардейро. Вы мне еще сейчас будете объяснять «Полевой устав пехоты», который Санчидриан таскает за ним в вещмешке. Вывод из всего этого напрашивается один: при другом рельефе местности он и его люди давно бы уж гнили на солнце. — Господин лейтенант. Это дергает его за рукав Тонэт. Пардейро оборачивается к нему. У мальчишки на голове — все та же легионерская пилотка, тонкие грязные ноги торчат из-под коротких штанин, лицо в грязных подтеках пота, под носом засохшие сопли. Через плечо — пояс со штыком, который Тонэт раздобыл, когда помогал переносить раненых, и теперь не расстается с ним. — Чего тебе? — И мне можно попить? — Ну конечно. — Спасибо. Мальчуган уже направляется прочь, но Пардейро останавливает его: — Что это у тебя в кармане? — Ничего. Он пытается скрыть то, что оттягивает ему брючину. Лейтенант хватает его за руку: — Как это ничего? Ну-ка поди сюда. Тонэт упирается: — Правда же, ничего нет… Пардейро проворно запускает руку ему в карман и выуживает оттуда гранату — итальянскую «бреду» красивого красного цвета. — Это откуда? — Вон там нашел. — Там? — Лейтенант дает ему легкий подзатыльник. — А я разве не запретил подбирать то, что стреляет или взрывается. Забыл? Тонэт, похныкивая, потирает ушибленное место: — Запомнил теперь, господин лейтенант. — Крепко запомнил? — Крепко. — В третий раз тебя ловят на этом. — Во второй. — Нет, в третий. Если повторится — отниму у тебя штык. Хинес Горгель, завязав по углам платка узелки, покрывает им голову. Они с капралом Селиманом идут под солнцем, и оно давит на плечи тяжелей свинца. Идти трудно: местность, что называется, пересеченная — то взгорок, то ложбина. Справа в знойном мареве подрагивают скалистые бурые отроги сьерры. По счастью, на заброшенной ферме, где они переночевали, нашлось полкраюхи черствого хлеба, луковица, сушеные бобы и большой глиняный кувшин с водой, так что они устроили немудрящий ужин — заморили, как говорится, червячка. И теперь идут на восток, не теряя из виду шоссе, но держась в отдалении, чтобы не заметили. Хоть такая беда стряслась и красные сильно продвинулись вперед, твердит Селиман, где-то же должны быть наши. — А не все ли равно — наши… не наши? — говорит Горгель. — Не один ли черт, где сидеть — в лагере для военнопленных у одних или в тюряге у других? Хватит с меня. Мавр слушает его молча. Он идет впереди, держа карабин на изготовку, зорко всматриваясь в ландшафт. Он стоически, как подобает людям его племени, сносит все тяготы — ни разу не пожаловался. На привалах сидит на корточках, опершись на маузер, пожевывает веточку и не отгоняет мух, ползающих по лицу. Бережет силы и не тратит слов. Беглецы идут уже довольно долго. — Ты пойми, — втолковывает Горгель. — Я — плотник. Мое дело — мебель мастерить, двери и окна… Не желаю я пулять. И чтоб в меня пуляли — тоже. — Красные — большая зболочь, — не оборачиваясь, отвечает Селиман. — От них вред Испании и праведникам. Горгель перекатывает во рту камешек, как научил его мавр, — чтобы не так сохло во рту. Потом потирает плечо. Все еще болит, хоть и меньше, чем раньше. — Я бы перевешал твоих праведников.