— Назад! — повторяет он по-испански с сильным акцентом. — Перестреляю всех! Угроза лишь ненадолго останавливает республиканцев. Грязные и косматые, в выцветших комбинезонах, они являют собой разительный контраст с щеголеватым чистеньким немцем и продолжают подступать к нему, только теперь — чуть помедленней. Лица искажены ненавистью и жаждой мести к тому, кто убивает с поднебесья, не пачкаясь в окопной грязи, не обливаясь по́том. Жгучее желание расплаты и восстановления равновесия. Отомстить за погибших женщин, детей, стариков, чьи бесчисленные фотографии у всех на памяти. За тех, кто погиб под бомбежками в тылу. — Кончай этого борова! — вопит кто-то. Вокруг летчика собиралось уже человек двадцать — и Пато среди них. Немец в растерянности наставляет ствол пистолета то на одного, то на другого: палец подрагивает на спусковом крючке. Кажется, уже можно ощутить едкий запах его страха. — Назад! — повторяет он, и голос его срывается. — Убью! Угроза сменилась мольбой. Все скопом кидаются на него, вырывают из рук оружие, трясут, колотят кулаками и прикладами. В испуге Пато видит, как срывают с него шлем с очками, — становятся видны белобрысые волосы, выпученные от ужаса голубые глаза. Немец еще совсем молод и, видно, был хорош собой, пока прикладами ему не разбили нос, не рассекли бровь, пока изо рта не выхлестнула длинная струя крови. — Бей его! Кончай! — кричит толпа. Закрывая голову руками, бледный, окровавленный летчик падает на колени и, почти теряя сознание, водит по сторонам остекленевшими глазами. Он оглушен и смертельно испуган. Пато видит, как кто-то из солдат уже тычет ему в висок его же собственным пистолетом. — Надо остановить самосуд, — говорит лейтенант Харпо. И, сделав шаг вперед, пытается пробиться через толпу, но тщетно. — Не лезь! Кто-то отпихивает его в сторону. Харпо предпринимает новую попытку — и снова его оттирают. Пато, выйдя из оцепенения, спешит на помощь, но и ей не дают пройти. — Не суйся туда, — хватает ее за руку Валенсианка. Где-то рядом гремит выстрел — внезапный и потому кажущийся оглушительным, — и все замирают на месте. — А ну стоять всем! — слышен чей-то голос. — Бросьте его, сволочи! Не трогать! Расталкивая людей, прокладывает себе дорогу какой-то офицер. С капитанскими нашивками на тулье фуражки, с пистолетом в поднятой руке. — Это пленный! Поняли, скоты?! Пленный! — Это фашист! — кричит в ответ один из тех, кто избивал немца, а сейчас держит его за горло. — Хуже, чем фашист! Он нацист, мразь немецкая! Офицер, не опуская пистолет, отталкивает его в сторону и оказывается рядом с Харпо и Пато — немолодой, коренастый, чернобородый, зеленовато-бледный. — Это пленный, а с пленными, товарищи, мы не воюем. Это я вам говорю. — А ты-то кто такой? Капитан показывает на свои знаки различия, а потом на молодых солдат, вереницей переходящих по настилу. Кое-кто задержался на берегу и с любопытством наблюдает за этой сценой. — Капитан ополчения Грегорио Мадонелль, командую этими ребятишками. И при мне никого линчевать не позволю. — Но нас-то они убивают! Бомбят и расстреливают. — Этот тоже получит свою пулю, но в свое время и как положено: по приговору военно-полевого суда. — Да лучше бы мы сами… — Молчать! Что такое приказ, знаете? Ну так вот, приказываю здесь я! Или, может, мы с вами анархисты? — Он подзывает одного из своих. — Эй, Касау, ко мне! Подходит цыганистый тощий сержант с допотопной винтовкой на плече: — Я, товарищ капитан! — Отведите-ка этого бедолагу в штаб и смотрите, чтоб у него ни один волос с головы не упал. Лично отвечаешь. — Слушаюсь, товарищ капитан. Тот поворачивается к людям, все еще плотно обступившим летчика: — А вы — разойдись! Вот прилетит еще один, увидит, как вы в кучу сгрудились, и фарш из вас сделает. — Спрятав пистолет в кобуру, он дважды хлопает в ладоши. — Разойдись! По местам! Представление окончено. Сержант подзывает нескольких солдат, и те уводят немца: его приходится поддерживать, потому что он не стоит на ногах. Когда они скрываются из виду, капитан смотрит на Харпо, Пато и остальных связисток. Потом закуривает. — Спасибо, — говорит Харпо. Капитан пожимает плечами, выпустив дым разом из ноздрей и изо рта. И только теперь замечает, кто перед ним. — Не знал, что у нас тут женщины. — Взвод связи, — сообщает лейтенант. Капитан оглядывает Пато с головы до ног: — А-а. И много ль вас? — На этом берегу — всего восемнадцать. Капитан теперь поочередно рассматривает Валенсианку и остальных. — Мы из Пятого батальона береговой охраны… Предполагается, что стоим в резерве, — произносит он наконец. Пато наблюдает за солдатами, которые идут по настилу и расходятся по берегу. Кое-кто еще в гражданском. Одни по виду — крестьянские парни, другие — явно городские, но у всех есть нечто общее: почти никто еще не бреется. — Какие все молоденькие… — удивленно говорит она. Капитан, посасывая сигарету, упирается в нее ничего не выражающим взглядом. И потом пожимает плечами: — Сосунки все до одного. Кроме офицеров и сержантов. — А-а, понимаю. — Двадцатого года рождения. — Ясно. — В моей роте сто тридцать четыре сопляка семнадцати-восемнадцати лет от роду, все еще месяц назад сидели по домам. Каталонцы, валенсианцы, мурсийцы. Им приказали явиться, имея при себе ложку-плошку, одеяло и пару обуви. Кое-кого матери вели за руку до самых дверей в казарму и несли завернутую в газетку еду на дорогу. — Обученные? — спрашивает Харпо так, словно боится услышать ответ. — Сам небось знаешь, как их обучали, — неделя строевой подготовки… А оружия многие вообще в руках не держали. Винтовки им выдали пять дней назад — и такое старье, что заклинивает после двух-трех выстрелов. Говоря это, капитан задумчиво следит, как переходят мост его солдаты. — И вдобавок мы идем от самого Поблета. Со стороны реки доносится грохот моторов. Все поворачивают головы на этот звук и видят, как из-за гребня показывается башня танка Т-26 с республиканским флажком, намалеванным на броне. Стальное чудовище ползет вверх, окутываясь серым облаком отработанного бензина. Следом появляется вторая машина, а за ней — третья. Солдаты, мимо которых они проходят, встречают их приветственными криками, а наблюдатели, стоя в открытых люках, в ответ вскидывают к плечу сжатый кулак. — Наконец-то, — говорит Харпо. Капитан, зажав во рту сигарету, вынимает обойму своего «стара» и вставляет новый патрон взамен израсходованного. — Не знали, смогут ли переправиться, — отвечает он, — потому что обещанного железного моста как не было, так и нет. Но наши понтонеры смастерили плавучую платформу — достаточно прочную, чтобы доставить танки по одному на тот берег. — Для последнего усилия — то, что нужно. — Не знаю, сбудутся ли все ожидания, но все может быть… Помимо моих мальчишек и танков, туда выдвинулся батальон иностранных волонтеров. Впечатление такое, что решено зажарить все мясо разом. — Все будет хорошо. Капитан вставляет обойму в рукоять, ладонью вгоняет на место. Потом кладет пистолет в кобуру. — Надеюсь, что будет. — Глядя на женщин, он подносит пальцы к козырьку. — Ну, мне пора. Салют и Республика, красавицы. Знойное марево так плотно, что валуны вокруг скита слепят глаза, словно покрыты снегом, а миндаль и оливы, широко разросшиеся на террасах, расплываются в пыльной дымке. Уже сорок две минуты не звучат выстрелы. Сантьяго Пардейро, стоя в рост на бруствере одного из передовых окопов, смотрит в бинокль, как справа возвращаются в расположение его легионеры во главе с капралом Лонжином. Собрав предварительно все фляги, имевшиеся в наличии, они наполнили их водой из ручья у подножия террасы, метров на двести ниже. Идут не торопясь — точно так же, как человек пять-шесть республиканцев, которые удаляются в другую сторону, направляясь к своим позициям. Это — третий и последний рейс тех и других. Выбирать было не из чего, думает лейтенант. Если что, начальство его поймет. Нехватка воды — сущая пытка для защитников скита, но не меньшая и для тех, кто атакует его из оливковой рощи, слишком далеко они забрались от городка. Единственный водоем, расположенный на ничейной земле, очень дорого обходился и тем и другим. И потому однажды утром, воспользовавшись затишьем, прокричали предложение — прекратить огонь, пока солдаты ходят за водой. Оно исходило от легионеров, и красные, истомленные жаждой ничуть не меньше, приняли его. Договорились, что в течение часа по шесть человек с каждой стороны, собрав все фляги, сколько их ни есть, сделают по три ходки туда и обратно, больше не успеют. Так все и было, и так будет продолжаться еще пятнадцать минут. Пардейро не тратил это время даром — приказал углубить траншеи, нарастить брустверы и устроил смотр своему воинству. Тридцать восемь человек еще в строю, семнадцать раненых лежат в самом скиту, а на пустырь за ним, превращенный в кладбище под открытым небом, оттащили и свалили как попало четырнадцать распухших, почерневших трупов, над которыми вьются рои мух. У оставшихся в живых со вчерашнего дня крошки во рту не было, потому что последние банки сардин еще сутки назад вскрыли штыками, содержимое съели, а маслом смазали оружие. Патронов, к счастью, еще достаточно, ну а главная проблема — отсутствие воды — сейчас решается.