— Триста восемнадцать, считая меня. Две роты. — Англосаксы? — Этих только сто двадцать три человека. Почти все уже переправились на другой берег. Осталась 1-я рота. — Это которой командует Россен? — Тобиаса Россена убили под Сегурой-де-лос-Баньос еще в марте. — Вот как… Сочувствую вам. — Теперь вместо него — вон тот, — он показывает на невысокого светловолосого капитана с моржовыми усами под приплюснутым носом. — Канадец. Зовут Манси. Мой заместитель. Хороший человек. Табб удивлен: — Я думал, канадцы вместе с французами — в отдельной роте. — Это раньше так было… Когда отступали от Каспе, где нам пять раз преграждали путь, так что приходилось прорываться с боем, из сорока двух бойцов, которые были налицо утром, к вечеру осталось семеро. — Сочувствую… — повторяет Табб. Ирландец медленно наклоняет голову. По губам скользит усталая улыбка. — В Управлении по делам печати об этом не рассказывают, не так ли? — Так. — Ну и теперь у нас все вперемежку. — О’Даффи показывает на своих офицеров. — Вот, к примеру, кроме Манси, у меня есть немец, венгр и американец. — Как же все они понимают друг друга? — Очень просто. Команды отдаются по-английски и по-испански, а матерится каждый на своем языке. О’Даффи, демонстративно взглянув на часы, говорит нетерпеливо: — Ну, короче, добро пожаловать к нам в батальон. Надеюсь, вам придется не слишком тяжко. Попозже, я думаю, мы еще увидимся. А меня, простите, ждут дела. — А можно узнать, какую задачу вам поставили? — спрашивает Вивиан. О’Даффи посылает Таббу укоризненный взгляд, словно именно англичанин ответствен за бестактность своей коллеги. Потом качает головой. — Нет, нельзя, — сухо отвечает. — Сейчас нет ничего, что вам следовало бы знать. Кроме того, что среди прочего мне приказано форсировать реку. Мы в резерве и в должное время поддержим наступление, которое как раз сейчас разворачивается. — И как? — интересуется Лангер. — И об этом тоже я не уполномочен сообщать. За такими сведениями обратитесь в штаб бригады. Подполковник Фаустино Ланда уже в городке. — Да я с ним знаком, — говорит Табб. — Брал у него интервью в Теруэле. — Тем лучше. Вот с ним и реши этот вопрос. А теперь пойдемте, я вас представлю моим офицерам. Потом прихватите свои вещички и, если угодно, вас доставят на тот берег. Через десять минут три журналиста и водитель вступают на мостки вслед за последними интербригадовцами. Стараясь сохранять равновесие на шатких досках, Вивиан смотрит на текущую у ног воду, на быстро темнеющее небо, на тени, которые все гуще окутывают низины. И кажется, что вместе с дневным светом исчезает и сама война. Столб дыма над городком сейчас едва заметен в безмолвии сумерек — издали не доносится ни звука, и вообще слышен только шум течения под досками настила и подкованными сапогами солдат, которые с длинными русскими винтовками-трехлинейками на ремне и с тяжелыми ранцами за спиной идут перед журналистами и позади них. Американка чувствует смутное беспокойство. Странную сосущую тревогу, ощущение какого-то неблагополучия. Должно быть, так действует время суток, этот сумеречный час, когда очертания и цвета медленно растворяются в полутьме. А может быть, дело не в этом, а в молчаливых людях, среди которых она шагает. И речь не о Педро с тяжелым ранцем за спиной, не о привычно невозмутимых Лангере и Таббе — нет, о бойцах интербригады. — Как тебе все это, Фил? — вполголоса спрашивает она, пытаясь успокоиться. Англичанин, который идет перед ней, сунув руки в карманы, подняв воротник пиджака, не отвечает. Только пожимает плечами. — Они стали другими, — подтверждает Чим у нее за спиной. Именно так, думает Вивиан. Верное слово — «другими». Прежде журналистов принимали бы с дружелюбным любопытством, а она — единственная женщина среди множества мужчин — приковывала бы к себе их взгляды и выслушивала обычные реплики — «гляди, какая бабеночка». Все как обычно, все как всегда. Шуточки, любезности. Сегодня — не то. Бойцы смотрят на них безразлично, чтобы не сказать — хмуро, и безучастно скользят по ней ничего не выражающими пустыми глазами. И к двум ее спутникам тоже отнеслись не слишком сердечно. Интербригадовцы, рядом с которыми они идут, на этот раз воспринимают журналистов как людей посторонних и даже лишних, тогда как прежде видели в них тех, кто засвидетельствует перед всем миром их жертвенный героизм. — Они побывали в весьма отдаленных краях, — не оборачиваясь, отвечает наконец Табб. — А из иных краев не возвращаются. Американку поражает точность этого замечания. Не зря Фил Табб считается звездой военной журналистики. Он умеет видеть и умеет рассказать об увиденном — и это у него выходит прекрасно. Иностранные волонтеры совсем не похожи на тех, какими были еще год назад, когда верили в победу и с улыбкой шли в бой, воспетый в «Долине Харамы»[41], и не теряли бодрости даже в самые тяжкие моменты под Брунете и Бельчите, когда еще впереди были жуткое кровопролитие Арагона, отступление из-под Каспе и атака франкистов на Левант. Сейчас же кажется, будто что-то сломалось в них, и этот надлом чувствуется в небритых, осунувшихся от лишений и тягот лицах ветеранов, заметен по их поношенной, наспех заштопанной одежде, прикрывающей тела, смертельно утомленные переходами и боями. Тщедушные, угрюмые, в обмундировании не по росту, многие в очках — они уже не кажутся авангардом мирового пролетариата, слетевшегося сюда со всех концов земли: это просто усталые, суровые люди, от которых потребовалось слишком много, которые надеются уже не победить, а всего лишь выжить. И это вселяет в Вивиан бо́льшую тревогу, чем ночь, медленно завладевающая всем вокруг. Трое рекете подошли к реке еще засветло и сейчас осторожно ищут обратный путь. За сосновой рощей, где стволы и кроны уже превратились в бесформенное нагромождение теней, угадываются очертания западной высоты: она темнеет на фоне лилового закатного небосклона и оттого кажется громадной. — Кажется, мы заблудились, — шепчет Ориоль Лес-Форкес. — Не каркай. — Боюсь, что так и есть. Трое — Ориоль, Агусти Сантакреу и Жорже Милани — с оружием наготове, внимательно глядя, куда поставить ногу, и время от времени замирая, шагают дальше. Все трое обуты в альпаргаты и идут налегке — при себе ничего, кроме винтовок и штыков. В конце дня их послали разведать, что происходит между сосняком и рекой в окрестностях кладбища. В бой приказали не ввязываться. Только смотреть и слушать — вернуться и доложить обстановку. Пароль на сегодня — «Хуан и Харама». — Мне кажется, что мы уже на месте, — говорит Милани. — А я вот не уверен, — отвечает Сантакреу. И для этого есть основания. Для неуверенности. Близость реки помогает ориентироваться: слышен шум воды, иногда можно рассмотреть ее гладкую темную поверхность. Но трудно рассчитать расстояние. Лес-Форкес, как старший, время от времени останавливается, чтобы взглянуть на звезды, уже отчетливо заметные на небосклоне, и, отмерив дистанцию от ковша Большой Медведицы, находит Полярную звезду. Он помнит, что если держаться так, чтобы она постоянно была справа, они вернутся к своим. Сложность, однако, в том, что неизвестно, насколько они углубились в красную зону, и не выведет ли их обратный путь прямо на позиции республиканцев. — Давайте-ка подумаем минутку, — говорит он. Он присаживается на землю, опираясь на винтовку, и остальные, придвинувшись, делают то же самое. Хотя головы всех троих почти соприкасаются, лица в темноте едва различимы. Говорят, понизив голос, и интонация передает владеющее ими напряжение. — Как бы нам не нарваться на неприятную встречу… Кладбище должно быть где-то поблизости, а там полно красных. — Говорили — между сосняком и виноградниками. — Однако мы не видели виноградников. А сосны тут повсюду. — И что нам делать? — Либо зайдем с туза и двинем на запад, либо пойдем вверх по течению реки. — Но ведь в этом случае мы можем оставить наших далеко позади. — Запросто. Тем более что мы не знаем, на кого выйдем — на своих или на красных. — А в такой темноте нас могут обстрелять, не спрашивая. — Вот ведь дерьмо какое… — Именно так. Они замолкают, не зная, на что решиться. Внезапно каждая тень обретает облик врага. — И все же вас послали, потому что имеете боевой опыт, — размышляет вслух Милани. — Разве не так? Вы же ветераны… — Ветераны тоже теряются. — Лучше с умным потеряться, чем с дураком найтись, — натужно острит Сантакреу. Последний свет быстро меркнет, но все еще можно различить что-то. Солдаты сидят молча и неподвижно, прикидывая возможные за и против. — Ну, надо на что-то решаться, а? — говорит наконец Сантакреу. Ореоль поднимается на ноги: — Пошли. Пройдем еще немного, а потом повернем на запад. Только порознь, но, как говорится, на расстоянии голосовой связи. — Как скажете, господин капрал, наше дело маленькое. — Отставить шуточки. Сжимая винтовки, они продолжают путь в полумраке, который скоро сменится полной тьмой. Ореоль идет первым, держа указательный палец на скобе маузера, снятого с предохранителя. Где-то вдали, ниже по реке, в небо взмывает ракета и, опускаясь, высвечивает темные очертания деревьев. — Куда ж вы, черти, запропали? — неожиданно слышится во тьме. — Где вас носило? Лес-Форкес переводит дух. Голос раздался совсем близко. И в четырех-пяти шагах из-за деревьев появляется силуэт. — Заблудились. — Да и мы тоже заплутали… Присели по большей нужде и потеряли вас из виду.