Мавр скребет череп грязными ногтями, улыбается насмешливо: — Потому и не бежишь? Боишься, что расстрел? Горгель молчит. Селиман, затянувшись, щурится и как будто что-то вспоминает: — Я — марокканец. Из Марокко, значит. — Да что ты говоришь? — То говорю. — А здесь что забыл? Тебя привезли или своей охотой приехал? — Сам приехал. По доброй воле моей. — Черт… Каким же надо быть болваном, чтобы по доброй воле оказаться здесь. — Ты же не знаешь историю мою, Инес. — Хинес. — Вся родня моя записалась — братья, племянники, свояки — все со мной вместе. Семь песет в день, одежу выдают, оружие… Красная мразь не признает Магомета, сжигает правоверных, убивает святых. Харам! Плохие люди. Мы пришли помогать хашу Франко спасти Испанию. — Что такое «хаш»? — Святой. Франко получил благословение Мулая Идриса, и говорят, делал хадж в Мекку, когда молодой. — Да не свисти… Неужто у вас рассказывают такое? — Жизнью клянусь. — Ну и ну. Немного подумав, мавр протягивает ему сигарету. Горгель с наслаждением затягивается. Так они сидят некоторое время и молча курят одну на двоих. Наконец Селиман гасит тлеющий кончик и бережно прячет окурок в жестяную коробочку. Горгель поднимает глаза к небу. Солнце скрылось за краем лощины, тени тростника стали длинней. На смену слепням подоспели москиты — они жужжат и жалят еще настырней. Почувствовав укол, он хлопает себя по шее и видит на ладони кровавое пятнышко. — Тут неподалеку жилье. — Знаю. Клянусь, знаю. Ты думаешь то же, что и я сам думаю. — Как стемнеет, можем попробовать пробраться туда. — Горгель смотрит на винтовку. — Патроны еще остались? — Четыре штуки. — Хорошо бы обойтись без стрельбы. Шуму много. — Правда говорит устами твоими, Инес. Штык — надежней. Горгель, свернувшись на дне лощины, пытается уснуть. Но вдруг поднимает голову: — И потому ты вышел ко мне со штыком? Чтобы зарезать меня без шума, окажись я красным? Бронзовое лицо мавра расплывается в широкой белозубой улыбке: — Ты все понимаешь. Ты — соображаешь. Иностранные журналисты, добравшись до Эбро, видят широкую гладь буроватой воды, поблескивающей в сумеречном свете. Вдалеке почти отвесно поднимается к небу столб дыма, красноватого в последних лучах солнца. Левый берег, уже почти полностью скрытый темнотой, превратился в настоящую топь, откуда торчит сломанный тростник и где едва ли не по колено вязнут санитары, которые перекладывают на носилки раненых, доставленных на лодках и баркасах с берега правого. Раненых много, им наспех оказывают первую помощь, кое-как перевязывают и доставляют в госпиталь, устроенный на ближайшей ферме. Кое-кто стонет, когда их перегружают, но большинство хранит молчание, смирившись со своей судьбой. Вивиан Шерман потрясенно всматривается в их бледные, осунувшиеся лица, потухшие глаза, бессильно свисающие с носилок руки и ноги. И как же много этих молодых мужчин, дошедших до последней грани мучений и самой жизни, на лицах которых застыло страдальческое или отсутствующее выражение. — Не снимайте это, — мрачно говорит Педро. — Да и хотели бы — не получится, — недовольно цедит Чим Лангер. — Света мало. Вивиан замечает оборудованный на лодках и пробковых поплавках настил — такой узкий, что пройти по нему можно лишь поодиночке. Течение изгибает его влево, и несколько понтонеров стараются удерживать его на месте или, по крайней мере, не дать отклониться больше допустимого. Люди — у очень многих на головах коричневые береты — длинной вереницей, балансируя, идут по этим шатким мосткам. Недалеко от берегового уреза уставила ввысь стволы своих «бофорсов» зенитная батарея, меж тем как прислуга оглядывает синий пока еще небосвод, где уже зажглась первая звезда. — Танки, — говорит Табб. — Где? — Вон там, — показывает он, стараясь не привлекать к себе внимания. — Вон, под соснами. Закамуфлированы брезентом и ветками. — Это русские Т-26, — подтверждает Лангер. — Вижу два. — Три. Еще один — чуть поодаль. — Будут переправляться на тот берег? — спрашивает Вивиан у Педро. — Думаю, будут, — отвечает тот, с сомнением глядя на хрупкий настил. — Вот только не знаю как. Оставив машину, все четверо направляются к кучке офицеров: те одеты по-разному — рубашки с засученными рукавами, синие или цвета хаки комбинезоны, кожаные куртки, — но каждый носит на околыше или на груди красную звездочку и знаки различия. Один — высокий и сухощавый, с веснушчатым лицом, в железных очках на горбатом носу — с любопытством поглядывает на приближающихся иностранцев, что-то говорит другим и снова смотрит. На нем линялая голубая рубашка, застегнутая доверху, до выпирающего кадыка, бриджи для верховой езды, высокие кожаные гетры, на груди — маленький футляр с биноклем, на боку — маузер в деревянной кобуре. Вивиан видит вышитую на берете красную звезду и широкую майорскую нашивку. — Это Лоуренс О’Даффи, — говорит Фил. Но американка уже сама узнала командира батальона имени Джексона. Они познакомились в конце прошлого года за ужином в столовой компании «Телефоника», а потом вместе с другими журналистами и интербригадовцами перешли улицу и посидели в баре отеля «Гран-Виа». Майор произвел на нее впечатление человека корректного и приятного в обращении. — Надеюсь, он нас не завернет, — говорит Чим. — Да едва ли, — отвечает Табб. — Ларри — душевный малый. О’Даффи тоже узнал их. И приветствует вежливо, но не слишком тепло. С несколько вымученным радушием. Бросается в глаза, что трое иностранных корреспондента пожаловали не совсем кстати. — Фил, Чим! Какая приятная неожиданность… Рад вас видеть, Мириам. — Вивиан, — поправляет она. — Ох, простите… Вивиан, конечно же. Что вас привело ко мне? Табб берет инициативу на себя. Непринужденно и раскованно, как и подобает журналисту, поднаторевшему в общении с фронтовиками, он протягивает руку майору, раскланивается с другими офицерами, обещает не слишком докучать. Потом предъявляет аккредитацию на бланке Управления по делам печати и разрешение сопровождать батальон при том условии, что присутствие журналистов не затруднит выполнение боевых задач и не создаст добавочных сложностей. — Удивительно, что на этот раз вас пустили так далеко, — замечает О’Даффи. — Ставки в этой игре на Эбро высоки. И надо бы осветить это в прессе как следует. Как тогда, под Теруэлем. А мы трое — люди надежные. О’Даффи, ловя последний свет дня, обстоятельно вчитывается в бумагу. Командир батальона — ирландец, под началом у него почти триста человек, из которых половина — американцы и англичане, а остальные — канадцы, французы и люди из Центральной Европы. Вивиан знает, что обычно добровольцев из разных стран так не перемешивают, однако из-за крупных потерь в последних боях и ситуации в мире — ходят слухи, что интербригады вообще скоро будут расформированы, — батальон стал настоящим Ноевым ковчегом, куда влили остатки уничтоженных частей, а убыль пополняют испанскими солдатами. — Безопасности вам не гарантирую, — с этими словами О’Даффи возвращает документ Таббу. — У нас и так дел по горло. — Не беспокойтесь. Мы побудем здесь денька два и постараемся вас ничем не обременять. — Провиант у вас свой? Табб показывает на Педро, который держит в руке туго набитый вещмешок. — Запаслись. О’Даффи показывает туда, где продолжаются разгрузка и высадка. Одна лодка не выдержала и затонула — правда, уже у самого берега, — и санитары шлепают по воде, спасая раненых, а те кричат и зовут на помощь. Красноватое небо начинает наливаться чернотой, первые длинные тени ложатся на реку. Хмурясь, командир смотрит на небо. Потом достает из футляра перламутровый театральный бинокль, наводит его на горизонт. — Думаю, фашисты сегодня уже не прилетят. — А были налеты? — Да. Раза два. — А республиканцы что же? О’Даффи, не отвечая, продолжает всматриваться в небо. — Тяжко приходится, — говорит он наконец. — И это еще не конец. — Мы там видели танки… Ждете контратаки? — Ну разумеется. — Он прячет бинокль и смотрит на далекий столб дыма. — Затем мы и пришли. — Сколько у вас людей, Ларри?