— «Дру-го-го вы-води!» Эти твари требуют, чтоб мы выпустили на них другого быка. Хинес Горгель, руководствуясь не разумом, а наитием, идет в сторону, противоположную той, где садится солнце: ищет защиты у ночи и темноты. Он так устал, что воля как будто не вмешивается в его действия — он то вдруг, неведомо почему, пустится бегом, то остановится и дальше пойдет медленным шагом. Он не знает, который теперь час, но солнце уже низко, и уже очень скоро начнутся сумерки. Стараясь применяться к местности, Горгель все дальше уходит от высоты, взятой республиканцами. Истинное чудо — панический страх помог ему во время обстрела, когда победители и побежденные кинулись искать убежище, а он — не разбирая дороги помчался куда глаза глядят, вниз по склону. Упал, сильно ушиб левое плечо — оно и сейчас болит, — ободрал ладонь, однако тем дело и кончилось. Он может бежать — вот и бежит, хотя острые камни режут ноги в разодранных альпаргатах. Живот подвело, но сильней всего он страдает от жажды. Обманывая ее, Хинес Горгель жует травинки, оставляющие горький вкус во рту. Минуту назад, поднимаясь на вершину холма и стараясь, чтобы силуэт не слишком выделялся на фоне еще светлого неба, он заметил вдалеке какую-то ферму. Черт его знает, кто там сейчас — красные или свои, или она вообще пустует, однако надежда раздобыть воду и какой-нибудь еды пересиливает опасения. И он решается осторожно подойти к жилью. Горгель, хоть и не видит шоссе на Файон, знает, что оно где-то рядом. Это увеличивает риск, и потому он движется особенно осторожно. Наилучшую защиту дает узкая и глубокая лощина, густо поросшая тростником, и Горгель спускается в нее. В зарослях оказывается полно слепней — при его появлении они оживают и набрасываются на него, норовя ужалить в шею и в руки. Он отмахивается, думая: все равно лучше идти тут, чем по открытому месту. У края лощины стоит смоковница с кривыми перекрученными серыми ветвями, покрытыми зеленой листвой. Хинес Горгель приближается к ней с надеждой и — о радость! — замечает на ветке фигу — одну-единственную, подклеванную птицами, с лопнувшей кожурой, открывающей красноватое мясистое нутро. Он торопливо срывает плод, сдирает темную шкурку, жадно подносит ко рту, с наслаждением высасывает и глотает сладкую, теплую, перезрелую мякоть. — Сукин ты сын, — вдруг раздается за спиной. — Это был мой, я оставил мне на потом-потом. Горгель, вздрогнув от неожиданности, оборачивается и в трех шагах от себя видит человека, который смотрит на него очень серьезно, — смуглого, с проседью в усах, в широких шароварах горохового цвета, в боевой сбруе, в обмотках и запыленных альпаргатах. Поблескивает на солнце лезвие длинного штыка. Даже без фески с капральской нашивкой Горгель узнает давешнего мавра-регулара. — Ах, чтоб тебя! Селиман! Тот смотрит пристально — и насупленное лицо его постепенно разглаживается. — А-а, это ты солдат оттуда сверху? — Я. Мавр прячет штык в ножны: — Велик Аллах… Удача твоя больше моей. Повернувшись, он направляется к неглубокой яме, к стенке которой прислонен его маузер, а на шомполе подвешена фляга. Усаживается там, а Горгель, подумав минутку, пристраивается на корточках рядом. — Ты без ружья твоего, — замечает мавр. — Выронил. — Нехорошо это. — Он с гордостью похлопывает по прикладу своей винтовки. — Начальники вздуют тебя за такое. — Да пошли бы они, твои начальники… Мавр молча разглядывает глубокую царапину у него на руке. И не произносит ни слова, когда Горгель потирает ноющее плечо. — Я не видел, как ты убежал, — наконец произносит тот. — Успел смыться до прихода красных? — Да, я ушел, когда красные мрази приходили… Слава Аллаху… А ты? — Нас взяли в плен — всех, кто там остался. Но удалось удрать. — А не знаешь, что там сирджант? — Знаю. Его расстреляли. Мавр прищелкивает языком: — Жалко, да? Сирджант был настоящий воин… Умелый. Понимал, что как. — И его хлопнули, и майора, и двоих ваших, кого сцапали. Селиман вновь хмурится: — Ты серьезно или шутишь меня? — Какие шутки? — Коммунисты — шайтаново отродье. — Мало сказать. — Красный Сталин — зболочь. Тварь распоследняя. — И это верно. — Потому я успел отвалить… Я — умный. Я знаю, что они делают с маврами. Горгель жадными глазами смотрит на флягу, свисающую с шомпола. — Там есть еще вода? — Немножка. Там, на дороге, был убитый и фляга была. Я иду, вижу. И взял. А еды — никакой, совсем никакой… Только фляга и… — он показывает на смоковницу, — четыре фиги там. Три я ел, одну оставлял на потом, которую ты ел, когда приходил… — Ты уж извини. Очень есть хотелось. Хотелось — и хочется. — Война, нормально, нет? Жратвы нет, воды нет, и еще убивают. — Все так. — Как тебя зовут, имя твое? — Хинес. — Я Селиман. — Да, я помню. Мавр, отцепив флягу, встряхивает ее, чтоб забулькало скудное содержимое, и передает Горгелю. — Держи, так и быть. Знай доброту мою. Только весь не пей! Вода — драгоценный дар Аллаха. Горгель вынимает пробку и послушно, одолевая желание опорожнить флягу, коротко отхлебывает, задерживает воду во рту, прежде чем проглотить. Селиман смотрит на него пристально, не обращая внимания на муху, которая, покружившись, садится ему на нос, ползет по усам. — Скажи, мы здорово дрались там, наверху, — говорит он, забирая флягу. — Здорово или нет, а холку знатно намылили не кому-нибудь, а нам. Мавр улыбкой обозначает покорность судьбе: — Все предначертано заранее… Один Аллах знает все. — Может быть. Может, так, а может, и нет. Мавр, повесив флягу на шомпол, достает из кармана какой-то сверток в заскорузлой от грязи тряпице. Разворачивает и показывает Горгелю, что́ там: два кольца, пять золотых коронок, три пары наручных часов, республиканские и франкистские купюры, медальон на серебряной цепочке, книжечку папиросной бумаги, коробок спичек с логотипом валенсианского отеля «Метрополь» и мятую пачку французских сигарет. — Песеты хорошие есть? Если есть — дам покурить тебе. — Нет у меня ничего. Мавр после недолгого раздумья пожимает плечами, сует в рот окурок, чиркает спичкой. — Откуда ты родом? — Из Альбасете. Мавр сдвигает брови: — Там вроде красные, нет? Клянусь, красные! — Красные — там, а я, как видишь, тут, — желчно отвечает Горгель. — Родня есть? — Да уж не без того. Мавр задумчиво смотрит на него: — Перейти никогда не думаешь? Многие переходят, чтобы с семьями быть: отсюда туда переходят, оттуда сюда… — Думал. Однако если сцапают — расстрел на месте.